Сестра посмотрела на него своими спокойными, добрыми глазами, перед которыми прошли все ужасы и все страдания мира, но которые все же сохранили перед собой видения безгрешного мира и остались ясными.
– Я скажу ей, когда она немного успокоится.
Дэрк, переполненный состраданием, умолял ее передать это сейчас же.
– Это может вылечить ее. Заклинаю вас, спросите ее сейчас.
Со слабой улыбкой жалости сестра вошла обратно в комнату. Мы услышали ее тихий голос и затем другой голос, которого я не узнал, ответил:
– Heт! Нет! Нет!
Сестра снова вернулась и покачала головой.
– Так это она говорила? – спросил я. – Ее голос звучал так странно.
– По-видимому, ее голосовые связки сожжены кислотой.
Дэрк издал тихий крик ужаса. Я попросил его уйти и подождать меня у входа: я хотел спросить кое-что у сестры. Он не задал мне никаких вопросов и молча вышел. Казалось, он потерял всякую волю: он был точно послушный ребенок.
– Она не сказала вам, почему она это сделала? – спросил я.
– Нет, она не хочет разговаривать. Она все время спокойно лежит на спине. Часами лежит, не двигаясь. Но все время плачет. Ее подушка вся мокрая. Она так слаба, что не может держать платок, и слезы время льются по ее лицу.
У меня вдруг мучительно сжалось сердце. Я бы мог убить Стриклэнда в эту минуту, и голос мой дрожал, когда я прощался с сестрою. Я нашел Дэрка ожидающим меня на лестнице. Казалось, он ничего не видел и заметил меня только когда, когда я тронул его за руку. Мы молча шли по улицам. Я старался представить себе, что могло принудить эту несчастную женщину к такому страшному шагу. Я полагал, что Стриклэнд знал о случившемся, так как полиция наверное была у него и ему пришлось дать показания. Я не знал, где он теперь находился. Вероятно, вернулся на свой чердак, служивший ему мастерской. Странно, почему она отказывалась его видеть. Может быть, она не хотела посылать за ним, зная, что он не придет. Я думал о том, в какую бездну жестокости должна была она, заглянуть, чтобы в ужасе искать спасения в смерти.
Глава XXXVI
Следующая неделя была ужасна. Стреве дважды в день ходил в больницу справляться о жене, которая по-прежнему отказывалась его видеть; сначала он уходил успокоенный, обнадеженный, потому что ему говорили, что ей как будто лучше, а затем – в полном отчаянии, потому что произошли осложнения, которых с самого начала боялся доктор и положение стало безнадежно. Сестра относилась сочувственно к его горю, но ей нечем было утешить его. Бедная женщина лежала неподвижно, отказывалась говорить, со взором, точно обращенным внутрь, как будто она следила за приближающейся смертью. Теперь вопрос был только в одном или двух днях; и когда однажды поздно вечером Стреве пришел ко мне, я знал, что он пришел сказать, что она умерла. Он был совершенно измучен. Его говорливость оставила его, наконец, и он молча опустился на диван. Я чувствовал, что все слова сожаления излишни и оставил его лежать спокойно. Я боялся, что ему покажется бессердечным, если я буду читать, и я просто сидел у окна, куря трубку, пока он не заговорил.
– Вы были очень добры ко мне, – сказал он наконец. – Все были добры.
– Глупости, – сказал я, немного смущенный.
– В больнице мне сказали, что я могу подождать. Мне дали стул, и я сидел в коридоре у ее двери. Когда она потеряла сознание, мне разрешили войти. Рот и подбородок у нее были обожжены кислотой. Ужасно было видеть ее нежную кожу в ранах. Она умерла очень спокойно; я не заметил, пока мне не сказала сестра.
Он был слишком измучен, чтобы плакать. Неподвижно лежал он на спине, точно никакой силы не осталось больше в его теле. И вдруг я заметил, что он заснул. За всю неделю это был его первый естественный сон. Природа, порой такая жестокая, иногда бывает милостива. Я укрыл его и потушил свет. Утром, когда я проснулся, он все еще спал. Он даже не шевельнулся. Его золотые очки блестели на его носу.
Глава XXXVII
Обстоятельства, при которых умерла Бланш Стреве, потребовали всякого рода тяжелых формальностей, но в конце концов нам разрешили похоронить ее. Дэрк и я вдвоем в экипаже провожали похоронную колесницу на кладбище. Туда мы ехали шагом, а назад быстрой рысью, и для меня было нечто ужасное в том, что кучер погонял своих лошадей. Казалось, в этом находило себе выражение общее равнодушие к умершей. Время от времени я видел мчавшуюся перед нами пустую колесницу, и наш кучер тоже погонял свою пару, чтобы не отставать. Я сам чувствовал желание выкинуть поскорее из головы всю эту историю. Мне начинала надоедать эта трагедия, которая в сущности не касалась меня, и, стараясь убедить самого себя, что я хочу развлечь Стреве, я с облегчением стал говорить на другие темы.
– Не думаете ли вы, что вам хорошо бы уехать на время? – сказал я. – Что может удерживать вас в Париже?
Он ничего не ответил, но я безжалостно продолжал:
– У вас есть какие-нибудь планы на ближайшее будущее?
– Нет.
– Вы должны постараться связать снова порванные нити. Почему бы вам не отправиться в Италию и не поработать там?
Опять он ничего не ответил, но на этот раз меня спас кучер. Придержав лошадей, он наклонился к нам и что-то сказал: я не мог разобрать его слов и высунулся из окна кареты; он спрашивал, куда нас везти. Я попросил его остановить лошадей на минутку.
– Пойдемте со мной и позавтракаем вместе, – сказал я Дэрку. – Я скажу, чтобы нас отвезли на площадь Цигаль.
– Нет, не могу. Я хочу зайти в студию.
Я колебался несколько секунд.
– Хотите, чтобы я пошел с вами?
– Нет, я предпочел бы побыть один.
– Хорошо.
Я сказал кучеру, куда ехать, и среди возобновившегося молчания мы двинулись дальше. Дэрк не был в студии с того несчастного утра, когда Бланш отвезли в больницу. Я был рад, что он отказался от моего общества и, проводив его до двери, ушел с облегчением. Мне доставляло новую радость шагать по улицам Парижа, и я улыбающимися глазами смотрел на толпу, бегущую в разных направлениях.
День был теплый, солнечный, и я чувствовал более острое наслаждение жизнью; я не мог бороться с этим. Я постарался забыть Стреве и его печали. Мне хотелось только радоваться.
Глава XXXVIII
Я не видел его почти неделю. Затем он явился как-то часов около семи вечера и потащил меня обедать. Он был одет в глубокий траур, и на его котелке была широкая полоса крапа. Даже носовой платок его был с черной каймой. Его траурные одежды заставляли думать, что он потерял в одной катастрофе сразу всех своих родных, какие только были у него, даже троюродных кузенов. Его полнота и толстые красные щеки совсем не гармонировали с его строгим трауром. Какая жестокость была в том, что даже его страшное несчастье носило в себе что-то шутовское. Он сказал мне, что намерен уехать, но не в Италию, как я советовал, а в Голландию.
– Уезжаю завтра. Может быть, мы видимся с вами в последний раз.
Я высказал свое одобрение его плану, и он слегка улыбнулся.
– Пять лет не был я дома. Я почти забыл свой дом. Я думал, что я так далеко ушел от всего своего прошлого, что мысль о возвращении в отцовский дом пугала меня; но теперь я чувствую, что это мое последнее убежище.
Он был измучен, разбит, и его влекло к прошлому, к нежности материнской любви. Он бодро выносил свою комичность все эти годы, но теперь, казалось, она стала для него тяжким бременем; последний удар – измена Бланш – лишил его упругости, позволявшей ему весело относиться к своему шутовству. Он уже не мог больше смеяться с теми, которые смеялись над ним: он чувствовал себя отверженным. Он рассказал мне о своем детстве в маленьком кирпичном домике, о чистоплотности, превратившейся у его матери почти в страсть. Ее кухня была чудом порядка и опрятности. Все было всегда на своем месте, и нигде вы не могли бы найти ни пылинки. Чистота действительно была ее манией. Я отчетливо видел в своем воображении маленькую аккуратную старушку со щечками, похожими на яблоки, работающую с утра до ночи из года в год, чтобы сохранить свой дом в чистоте и порядке. Отец его, высокий сухощавый старик, скупой на слова, упорно работал всю свою жизнь, о чем говорили его жилистые руки с сучковатыми пальцами; по вечерам он читал вслух газету, в то время, как его жена и дочь, теперь вышедшая замуж за капитана рыболовного судна, не желавшие терять ни одной минуты, склонялись над шитьем. Никогда ничего не случалось в этом маленьком городке, оставшемся позади бежавшей вперед цивилизации, и годы спокойно следовали один за другим, пока не приходила смерть, подобная другу, приносящему отдых тем, кто работал так усердно.
– Мой отец желал, чтобы я сделался плотником, как и он. В течение пяти поколений в нашем роду это ремесло передавалось от отца к сыну. Может быть, это-мудрость жизни – идти по стопам своего отца, не оглядываясь ни направо, ни налево. Когда я был маленьким мальчиком, я говорил, что женюсь на дочери шорника, который жил рядом с нами. Она была маленькой девочкой с голубыми глазами и льняной косичкой: она держала бы мой дом в безупречном порядке, У меня был бы сын, который продолжал бы мое дело. Стреве вздохнул и замолчал. Он задумался, вероятно, над картиной того, что могло бы быть, над спокойствием той жизни, от которой он отказался, и сердце его наполнилось тоской.
– Мир суров и жесток. Мы появляемся здесь известно почему, и уходим, неизвестно куда. Мы должны смириться. Мы должны увидеть красоту в тишине и спокойствии. Должны пройти через жизнь так скромно, чтобы судьба не приметила нас. Будем стараться приобрести любовь простых, неискушенных людей. Их неведение лучше, чем все наше знание. Будем молчаливы, будем довольны своим уголком, скромным и тихим, как они. В этом-мудрость жизни.
Я понимал, что в этих словах находит свое выражение его надломленный дух, и был возмущен его самоотречением. Но я не стал спорить.
– Что заставило вас стать художником? – спросил я