– Вы знаете, что этот человек приходил ко мне?
– Разве вы не были тронуты тем, что он сказал вам?
– Нет. По-моему, это было чертовски глупо и сентиментально.
– Полагаю, что из вашей памяти уже улетучилось, что вы разбили его жизнь, – заметил я.
Он задумчиво теребил бороду.
– Он очень плохой художник.
– Но очень хороший человек.
– И великолепный повар, – прибавил Стриклэнд насмешливо.
Его бесчувственность была бесчеловечна, и в негодовании, охватившем меня, я нисколько не желал смягчать свои слова.
– Из простого любопытства я хотел бы, чтобы вы мне сказали, чувствовали ли вы хоть малейший намек на раскаяние из-за смерти Бланш Стреве?
Я ожидал подметить в его лице какую-нибудь перемену, но оно оставалось равнодушным.
– Почему я должен был раскаиваться?
– Ну, позвольте мне выложить перед вами факты. Вы умирали, и Дэрк Стреве взял вас к себе в дом. Он ухаживал за вами, как мать. Он жертвовал для вас своим временем, удобствами и деньгами. Он вырвал вас из когтей смерти.
Стриклэнд пожал плечами.
– Глупый маленький толстяк наслаждается, помогая другим. В этом его жизнь.
– Допустим, что вы не обязаны питать благодарности к нему, но думаю, вы и не должны были отбивать у него жену? До вашего появления на сцене они были счастливы. Почему вы не могли оставить их в покое?
– А почему вы думаете, что они были счастливы?
– Это было очевидно.
– Вы – парень проницательный. Неужели вы думаете, что она могла ему простить то, что он для нее сделал?
– Что вы хотите этим сказать?
– Разве вы не знаете, почему он женился на ней?
Я покачал головой.
– Она была гувернанткой в семье какого-то римского князя, и сын князя ее соблазнил. Она думала, что он женится на ней, но родители его выгнали ее на улицу. Она ожидала ребенка и пыталась покончить с собой. Стреве нашел ее и женился на ней.
– Это похоже на него. Я не знаю никого, у кого было бы более сострадательное сердце.
Я часто размышлял, почему такая неподходящая пара оказалась мужем и женой, но подобное объяснение никогда не приходило мне в голову. Так вот в чем, может быть, причина странного характера любви Стреве к своей жене! Я всегда замечал в его чувстве к ней нечто большее, чем страсть. Я вспомнил, как мне всегда казалось, что ее замкнутость скрывает в себе что-то: теперь я понимал, что в этом было больше, чем желание скрыть тайну, которой она стыдилась. Ее спокойствие было подобно печальной тишине, внезапно наступившей на острове, над которым промчался ураган. Ее веселость была веселостью отчаяния. Стриклэнд прервал мои размышления замечанием, глубокий цинизм которого испугал меня.
– Женщина может простить мужчине любое зло, которое он причинил eй, – сказал он, – но она никогда не простит ему тех жертв, которые он принес ради нее.
– Вы можете быть спокойны на этот счет; вам, конечно, не грозит опасность вызвать мстительность женщин, которые сколько-нибудь приблизятся к вам.
Улыбка скользнула на его губах.
– Вы всегда готовы пожертвовать вашим принципом ради острого словца, – ответил он.
– Что же случилось с ребенком?
– Он родился мертвым через три или четыре месяца после их женитьбы.
Тогда я подошел к вопросу, который больше всего интриговал меня.
– Можете вы мне сказать, на что вам нужна была Бланш Стреве?
Он так долго не отвечал, что я хотел уже повторить вопрос.
– Почем я знаю? – сказал он наконец. Она меня не выносила. Это меня забавляло.
– Понимаю.
И вдруг он рассердился.
– Черт возьми! Просто я хотел ее.
Но он сразу овладел собой и посмотрел на меня с улыбкой.
– Сначала она была в ужасе.
– Вы сказали ей?
– Не было никакой необходимости. Она знала… Я никогда не говорил ни слова. Она была постоянно в страхе. Наконец я взял ее.
Не знаю почему, но в тоне, которым он произнес это, я странным образом почувствовал силу его желания. Оно было неудержимо и страшно. Его жизнь была страшно оторвала от всего материального, и его тело по временам точно жестоко мстило его духу. Внезапно получал преобладание сатир, таившийся в нем, и дух его был беспомощен в борьбе с инстинктом, у которого было все могущество первобытных сил природы. Этот инстинкт захватывал его так, что у него в душе не оставалось места ни для благоразумия, ни для благодарности.
– Но зачем вы хотели увести ее с собой? – спросил я.
– Нисколько я не хотел, – отвечал он, нахмурясь.
– Когда она сказала, что уходит со мной, я был так же удивлен, как и Стреве. Я сказал ей, что, когда, она мне наскучит, ей придется уйти, и она ответила, что она согласна и на этот риск. – Он помолчал немного: – у нее было удивительное тело, а я хотел написать обнаженную фигуру. Когда я кончил писать, модель меня больше не интересовала.
– А она любила вас всем сердцем!
Он вскочил и стал ходить взад и вперед по маленькой комнате.
– Не нужно мне любви. У меня нет времени для нее. Любовь – это слабость. Я – мужчина, и иногда мне нужна женщина. Когда я удовлетворю свою страсть, я свободен и могу отдаться своему делу. Я не могу преодолеть своего желания, но я ненавижу его; оно держит в плену мой дух; я жду того времени, когда я буду свободен от желаний и смогу отдаться беспрепятственно моей работе. Потому что слабые не способны ни на что, кроме любви, они и придали ей слишком раздутое значение. Они хотят убедить нас, что в этом вся жизнь. А это лишь незначительная часть жизни. Я понимаю голод тела. Это нормально и здорово. А любовь – это болезнь. Эмоции – орудия моего наслаждения; но я не выношу их претензий быть нашими помощниками, товарищами, сотрудниками.
Я никогда не слыхал, чтобы Стриклэнд столько наговорил за один раз. Слова его были полны страстным негодованием, но я не беру на себя трудной задачи точно передать его слова. Его словарь был беден, и у него не было дара строить речь: чтобы высказать свою мысль, он прибегал к восклицаниям, гримасам и банальным, избитым фразам.
– Вам нужно было бы жить в те времена, когда женщина была собственностью мужчины, а мужчины – повелителями рабынь, – сказал я.
– Это просто означает, что я вполне нормальный человек.
Я не мог не рассмеяться на такое замечание, сказанное вполне серьезно. Но он, расхаживал взад и вперед по комнате, словно зверь в клетке, продолжал говорить, стараясь выразить то, что он чувствовал. Связное изложение давалось ему с большим трудом.
– Есть особый тип женщины: она не успокоится до тех пор, пока не овладеет вашей душой. Потому что она слаба, она жаждет безусловного господства над другим, и ничто меньшее не может удовлетворить ее. Ее ум ограничен, и она, питая отвращение к отвлеченностям, истинный продукт мещанства, занята материальными вещами и ревнует к идеалу. Дух мужчины блуждает среди высочайших сфер вселенной, а мещанка стремится запереть его в круг своей чековой книжки. Помните вы мою жену? Так вот я видел, как Бланш понемногу повторяла те же самые уловки. С бесконечным терпением готовилась она опутать меня сетями и связать. Она хотела низвести меня до своего уровня. Она не ценила меня; хотела только, чтобы я принадлежал eй. Она готова была сделать для меня все, что угодно, кроме единственной вещи, которую я хотел: оставить меня в покое.
Я помолчал несколько мгновений.
– А вы задумывались о том, что будет делать Бланш, когда вы оставили ее?
– Она могла вернуться к Стреве, – сказал он раздраженно. – Он готов был принять ее.
– Вы бесчеловечны, сказал я. – Толковать с вами об этих вещах так же бесполезно, как описывать цвета слепорожденному.
Он остановился против моего кресла и смотрел на меня сверху вниз с презрительным удивлением.
– А вы действительно озабочены судьбой Бланш Стреве? Вам не безразлично, жива она или умерла?
Я задумался над вопросом, потому что желал ответить вполне правдиво и искренно.
– Возможно, что и во мне мало сочувствия к людям и я довольно равнодушен к ее смерти. Но я не могу не думать о ней. Жизнь могла дать ей многое. Ужасно, что она оборвала ее таким жестоким образом. Я стыжусь, что недостаточно потрясен этим.
– У вас нет мужества признаться в том, что вы думаете. Жизнь не имеет цены. Бланш Стреве покончила с собой не потому, что я оставил ее, а потому, что она была безумная, неуравновешенная женщина. Но мы достаточно говорили о ней. Она была совершенно незначительной личностью. Пойдемте, я покажу вам свои картины.
Он говорил со мной так, как говорят с ребенком, которого надо развлечь. Я был зол не столько на него, сколько на себя. Я думал о счастливой мирной жизни в уютной студии на Монмартре, живо вспомнил Стреве и его жену, их простоту, доброту и гостеприимство; какая жестокость, что эта счастливая идиллия была разрушена безжалостной случайностью; но самым жестоким было то, что действительно все это не имело ни для кого никакого значения. Жизнь шла по-прежнему, и ничто ни на волос не изменилось. Я думал о том, что Дэрк – человек не столько глубокого чувства, сколько быстрой возбудимости впечатлительности – скоро забудет обо всем, и жизнь Бланш, начавшаяся бог весть с какими надеждами и мечтами, погибнет бесследно, точно жизни этой и не было никогда. Все казалось бессмысленным и ненужным.
Стриклэнд нашел свою шляпу и стоял, глядя на меня.
– Вы идете?
– Почему вы ищете знакомства со мной? – спросил я.
– Вы знаете, что я ненавижу и презираю вас.
Он добродушно засмеялся.
– Вы ссоритесь со мной только потому, что знаете, как мне чертовски безразлично ваше мнение обо мне.
Я почувствовал, как щеки мои вспыхнули от внезапного гнева. Этого человека невозможно было заставить понять, что его бесчувственный эгоизм возмутителен. Мне хотелось пробить броню его невозмутимого равнодушия. Но я знал, что в конце концов он прав. Бессознательно, может быть, мы оцениваем свою власть над людьми на основании того, насколько они считаются с нашими мнениями о них, и ненавидим тех, на кого мы не оказываем никакого влияния. Это, пожалуй, самая горькая обида для человеческой гордости. Но я не хотел показать ему, что его слова задели меня.