е из трусости, потому что вы все еще трепещете перед опасностью, которой вы едва избежали.
Он улыбнулся недоброй улыбкой и стал теребить бороду.
– Вы ужасно сентиментальны, друг мой!
Через неделю я случайно услышал, что Стриклэнд уехал в Марсель. Больше я не видел его.
Глава XLIII
Оглядываясь назад, я понимаю, что написанное мною о Чарльзе Стриклэнде должно вызывать чувство неудовлетворенности. Я рассказал несколько событий, свидетелем которых я был, но они остаются неясными, потому что я не знаю причин, вызвавших их. Странное решение Стриклэнда стать художником кажется просто капризом, и хотя в его жизни были, разумеется, причины, объясняющие это решение, но я их не знаю. Из его собственных слов я ничего не мог извлечь. Если бы я писал роман, я не только рассказал бы факты, известные мне из жизни какой-нибудь оригинальной личности, а сочинил бы очень много объяснений для каждого из них. Я показал бы у моего героя сильное влечение к искусству в юности, подавленное волей отца или принесенное в жертву необходимости зарабатывать себе на жизнь; я изобразил бы его нетерпеливо переносящим гнет жизни и мог бы даже вызвать сочувствие к нему, нарисовав борьбу между его страстью к искусству и долгом по отношению к семье. Я мог бы сделать его крупной фигурой. Может быть, в нем увидали бы нового Прометея. Может быть, это был бы подходящий случай для современной версии героя, который ради блага человечества подвергает себя страданиям отверженного и проклятого. Тема всегда трогательная.
С другой стороны, я мог бы найти причины его поступкам в его семейной обстановке. Эту тему можно было обработать десятью способами. Скрытый дар его мог бы проявиться при знакомстве с художниками и писателями, общества которых искала его жена; или несчастливая семейная жизнь могла бы заставить его погрузиться в самого себя; любовное увлечение могло бы превратить в яркое пламя огонек, который я изобразил бы тускло тлеющим в его душе. Миссис Стриклэнд я мог бы нарисовать совсем иною, чем она была в действительности: представить ее придирчивой, сварливой женщиной или ханжой, не понимающей духовных запросов мужа. Я мог бы сделать семейную жизнь Стриклэнда длительной мукой, избавиться от которой можно было только бегством. Я подчеркнул бы его терпение, которое он обнаруживал к этому невыносимому спутнику его жизни, и страдания, заставившие его, наконец, сбросить ярмо, тяготевшее на нем.
В моем романе детей не было бы. Можно было бы сделать интересный рассказ, вообразив встречу Стриклэнда с каким-нибудь старым художником, который изменил под влиянием нужды или из-за жажды наживы стремлениям своей юности и своему таланту и теперь, видя в Стриклэнде возможности, утерянные им самим, убедил его бросить все и отдаться божественной тирании искусства. Можно было бы изобразить иронически бывшего художника, теперь богатого и всеми почитаемого коммерсанта, советующего своему компаньону начать ту жизнь которую у него самого не хватило мужества.
Факты были гораздо проще и скучнее. Стриклэнд по окончании школы поступил на службу в контору биржевого маклера, притом безо всякого отвращения. До женитьбы он вел обычную жизнь всех своих товарищей, играл скромно на бирже, держал пари на один два соверена на бегах или на скачках. Вероятно, занимался немного боксом в свободное время. На полке его камина стояли фотографии миссис Ланттри и Мэри Андерсон. Он читал «Панч» и «Спортинг-Таймс». Иногда ходил на танцы в Хамстед.
То, что я потерял Стриклэнда из виду на продолжительное время, не имеет особого значения. Те годы, в течение которых он боролся над завоеванием известности в трудном искусстве, текли монотонно, и я не знаю, было ли что-нибудь значительное в тех уловках, к которым он прибегал иногда, чтобы заработать на свое существование. Перечисление этих забот было перечислением таких событий, которые случаются со всеми. Вряд ли они наложили какой-нибудь отпечаток на его характер. Он должен был приобрести богатый опыт в своих поисках заработка, который дал бы массу интересного материала для романа приключений из жизни современного Парижа, но он ко всему оставался равнодушным, и, судя по моим разговорам с ним, ничто за все годы его жизни в Париже не произвело на него особенного впечатления. Возможно, что он приехал в Париж слишком старым, чтобы поддаться очарованию окружавшей его жизни. Вообще, странно, что он казался мне всегда не только практическим, но даже деловым человеком. Жизнь его в этот период была несомненно романтична, но сам он, конечно, не видал в ней романтизма. Чтобы осуществить романтику в жизни, нужно, быть может, чтобы в вас было немного актера, чтобы вы были способны взглянуть на себя со стороны; вы должны наблюдать свои действия, оторвавшись от самих себя. Но Стриклэнд был совершенно не способен на такое раздвоение.
Я не знаю никого, кто был бы столь мало заинтересован собой. Но все же печально, что я не могу описать трудного пути, которым он достиг высшего мастерства в своем искусстве, потому что, если бы я мог показать, как мужественно переносил он неудачи, как неустанно работал, не поддаваясь сомнениям, худшим врагам художника, я мог бы тогда вызвать некоторые симпатии к нему, – а его характер – я должен признать это – был лишен всякой привлекательности. Но у меня нет для этого материала. Я никогда не видел Стриклэнда за работой, и, насколько мне известно, никто этого не видел. Он хранил тайну своей борьбы только для себя. Если он в полном одиночестве в своей студии и боролся отчаянно с ангелом, посланником бога, то никогда не позволял ни одной душе догадаться о своих мучениях. Когда я подхожу к его связи с Бланш Стреве, я впадаю в отчаяние от ничтожности и несвязности фактов, находящихся в моем распоряжении. Чтобы дать моему рассказу последовательность, я должен был бы описать, как постепенно их союз привел к трагедии, но я ничего не знаю об этих трех месяцах, которые они прожили вместе. О чем они разговаривали, из-за чего ссорились? Ведь в сутках-двадцать четыре часа, а вершины напряженного чувства можно достигать только в редкие минуты.
Я представляю себе, как проводили они время. Пока было светло и пока хватало сил у Бланш, Стриклэнд, вероятно, писал, и ее, наверное, раздражало, что он всецело был погружен в свою работу. Она не существовала для него как любовница, а только как модель. А затем, в течение долгих часов он жили рядом друг с другом в глубоком молчании. Это должно было пугать ее. Намек Стриклэнда на то, что Бланш, уйдя к нему, точно мстила Дэрку Стреве, потому что он пришел к ней на помощь в страшную минуту, открывал дверь многим мрачным догадкам. Но я надеюсь, что Стриклэнд ошибался. Было бы ужасно, если бы он оказался прав. Но кто может разобраться в движениях человеческого сердца? Разумеется, не те, кто думает, что наше сердце должно испытывать только нормальные и приличные чувства. Когда Бланш увидела, что, несмотря на моменты страсти, Стриклэнд все-таки остается далеким и чуждым, она должна была прийти в отчаяние; она поняла, вероятно, что является для него не личностью, а просто орудием наслаждения. Бланш трогательно старалась привязать его к себе. Она окружала его комфортом и не хотела замечать, что комфорт ничего не значит для Стриклэнда. Она старалась приготовлять к обеду любимые им блюда и не замечала, что он был равнодушен к пище. Она боялась оставить его одного. Она преследовала его своим вниманием, и, когда его страсть успокаивалась, Бланш старалась снова возбудить ее, потому что тогда у нее была иллюзия, будто он в ее власти. Может быть, она даже понимала чутьем, что цепи, которые она ковала для него, только будили в нем его инстинкт разрушения, как зеркальное стекло в окне вызывает желание разбить его. Но сердце Бланш, неспособное размышлять, заставляло ее продолжать идти по тому пути, который, она сама знала, был для нее роковым. Она, вероятно, была столь несчастна, но слепота любви заставляла ее верить, что она права в своих требованиях. Любовь ее была так велика, что ей казалось невозможным не получить в ответ такой же любви.
Но моя характеристика Стриклэнда страдает от одного недостатка, более серьезного, чем незнание многих фактов его жизни. Я уделил много внимания его отношениям к женщинам, потому что они особенно бросались в глаза. Но в действительности они составляли незначительную часть его жизни. Была какая-то ирония в том, что эти отношения так трагически воспринимались другими. Его подлинная жизнь состояла из мечтаний и страшно тяжелого, упорного труда.
Вот в этом и заключается ложь литературы. Для энергичных людей любовь, как правило, – эпизод в ряду других дел текущего дня, а в романах ей придается такое значение, которое противоречит жизненной правде. Только для немногих мужчин любовь важная вещь в мире. И мужчины эти не принадлежат к самым интересным. Даже те женщины, для которых любовь – высшая цель, чувствуют к ним презрение. Женщинам это льстит, это волнует их, но они не могут отделаться от чувства, что такие мужчины-убогие создания.
Но даже в те краткие периоды, когда мужчина влюблен, он не перестает думать и о других вещах. Профессия, которая доставляет ему средства к жизни, продолжает привлекать его внимание, он занимается спортом, интересуется искусством. Он обладает способностью сосредоточиваться на том, чем он занят в данный момент, и его раздражает, если одно дело вторгается в другое. Только те люди отдаются любви целиком, которые несут бремя духовной опустошенности; любовь для них – средство забвения.
У Стриклэнда запросы пола занимали очень небольшое место. Это было не важно, это било скучно. Его душа стремилась к другому. У него бывали взрывы дикой отрасти, и иногда желание сжигало его тело но он ненавидел инстинкт, лишавший его власти над самим собой. Я думаю даже, что он ненавидел неизбежного соучастника своего опьянения. Когда он овладевал собой, он содрогался при виде женщины, которой он наслаждался. Его мысли устремлялись в далекие эмпирии, и он чувствовал в этой женщине ужас, который может быть, чувствует мотылек, с яркими крылышками, порхающий над цветами, к грязному кокону, из которого он только что с торжеством вылетел.