страшным шумом; разгрузка багажа, таможенный осмотр. Кажется, что все улыбаются вам. Страшно жарко. Краски ослепляют вас.
Глава XLVI
Прошло всего несколько дней после моей высадки в Таити, когда я встретился с капитаном Никольсом. Он явился однажды утром, когда я завтракал на террасе отеля, и сам представился мне. Он слышал, что я интересуюсь Чарльзом Стриклэндом и пришел поговорить со мной о нем. На Таити слухи и сплетни распространяются так же быстро, как в маленьком английском городке; один-два вопроса, заданных мною о картинах Стриклэнда, быстро разнеслись повсюду. Я спросил моего гостя, завтракал ли он.
– Да, я рано пью кофе, – ответил он, – но немного виски я не прочь выпить.
Я позвал китайца-лакея.
– А вы не думаете, что это слишком рано? – спросил капитан.
– Это уж должны решить вы с вашей печенью, ответил я.
– Я ведь в сущности член общества трезвости, – заметил капитан, наливал себе добрых полстакана виски.
Когда он улыбался, были видны его сломанные желтые зубы. Это был очень худой человек среднего роста, с седыми коротко остриженными волосами, и жесткими седыми усами. Он не брился уже несколько дней. Его лицо было покрыто глубокими морщинами и стало коричневым от долгого пребывания на юге. Маленькие голубые глаза были необычайно хитры. Они быстро бегали, следя за каждым моим движением, и придавали ему весьма плутоватый вид. Но в настоящую минуту он был сама сердечность, сама дружба. Он был одет в забрызганный грязью костюм цвета хаки, и руки его, по-видимому, давно уже не знали воды и мыла.
– Я хорошо знал Стриклэнда, – сказал он, – откинувшись на спинку кресла и закурив сигару, которую я предложил ему. – Благодаря мне он и попал на эти острова.
– Где же вы встретились с ним? – спросил я.
– В Марселе.
– Что вы там делали?
Он заискивающе улыбнулся:
– Я, видите ли, оказался тогда без работы.
Вид его показывал, что и теперь он также без работы, и я приготовился поддерживать с ним приятное знакомство. Общество таких бездельников всегда вознаграждает, в конце концов, за небольшие неудобства, которые приходится терпеть от общения с ними. Они легко сближаются, любезны в разговоре. Они редко бывают заносчивы, и предложение выпить самый верный путь к их сердцу. Вам не нужно завоевывать их расположение тяжелыми усилиями, вы можете приобрести не только их доверие, но и их благодарность тем, что будете внимательно слушать их. Поговорить – для них величайшее наслаждение в жизни (это доказывает их культурность) – и, по большей части, они увлекательные собеседники; их большой жизненный опыт приятно уравновешивается богатым воображением. Нельзя сказать, чтобы они были безупречны в моральном смысле, но они питают достаточное уважение к закону, когда он опирается на силу. Играть в покер с ними рискованно, но их хитрости придают особое возбуждение самой спокойной игре в мире. Я хорошо изучил капитана Никольса за время моего пребывания на Таити, и это знакомство обогатило меня многими интересными наблюдениями. Я не считаю, что сигары и виски, которые он истреблял за мой счет (он всегда отказывался от коктейля, так как он, «в сущности, член общества трезвости»), и те несколько долларов, которые он занял у меня с любезной улыбкой, словно делал мне этим одолжение, и которые перешли навсегда из моего кармана в его, сколько-нибудь были эквивалентны тому, что я получил от него.
Не знаю, почему капитан Никольс должен был уехать из Англии. Он старательно умалчивал об этом, а задавать прямые вопросы людям такого рода всегда будет нескромностью. Капитан намекал на незаслуженное им несчастье и, видимо, считал себя жертвой несправедливости. Я представлял себе какую-нибудь мошенническую историю и охотно соглашался с ним, что власти в старой Англии слишком придирчивы. Но было приятно видеть, что никакие испытания, пережитые им в его родной стране, не повлияли на его горячий патриотизм. Он заявлял, что Англия – самая прекрасная страна в мире, и живо чувствовал свое превосходство в качестве англичанина перед американцами, колонистами голландцами и канаками.
Но я не думаю, чтобы он был счастливым человеком. Он страдал от плохого пищеварения и часто принимал пепсинные таблетки; по утрам у него почти не было аппетита, но это нисколько не ухудшало его настроения. У него была более серьезная причина быть недовольным жизнью. Восемь лет назад он неожиданно женился. Есть люди, которых милостивое провидение несомненно обрекло на холостую жизнь, но которые из-за своенравия или в силу случайных обстоятельств нарушили его приказания. Никто не заслуживает большей жалости, чем женатый холостяк. Таким женатым холостяком и был капитан Никольс. Я встречал его жену. Это была женщина, вероятно, лет двадцати восьми, хотя, впрочем, она принадлежала к тому типу женщин, возраст которых всегда сомнителен: вряд ли у нее был иной вид в двадцать лет, и в сорок она не будет казаться старше. Она производила на меня впечатление какой-то общей необычайной натянутости. Ее заурядное лицо с тонкими стиснутыми губами было стянуто, кожа плотно обтягивала кости, волосы были туго стянуты на затылке, платье сидело на ней в обтяжку, и белый тик, в который она была одета, производил впечатление черной бумазеи. Я не мог понять, почему капитан Никольс женился на ней, а женившись, почему не сбежал от нее. Впрочем, может быть, он пытался сделать это, и даже не раз; может быть, его меланхолия вызывалась именно тем, что его попытки в данном направлении не приводили к успеху. Как бы далеко он ни ушел и в каком потаенном местечке ни скрылся, наверное, миссис Никольс, неумолимая, как судьба, и беспощадная, как совесть, немедленно присоединилась к нему. Он так же мало имел шансов ускользнуть от нее, как причина не может уклониться от следствия. Плут, подобно артисту и, может быть, подобно джентльмену, не принадлежит к какому-нибудь определенному классу. Его не смущает ни бесцеремонность босяка-бродяги, ни этикет принца. Но миссис Никольс принадлежала к весьма определенному классу, так называемому ниже среднему классу. Ее отец был полисменом. (Я уверен, что он был чрезвычайно старателен.) Я не знаю, чем она привязывала к себе капитана, но не думаю, чтобы это была любовь. Я никогда не слыхал, чтобы она говорила, но, должно быть, в семейной обстановке она была весьма говорлива. Во всяком случае капитан Никольс боялся ее смертельно. Иногда, сидя со мной на террасе отеля, он вдруг замечал, что она идет мимо по улице. Она не звала его, она не подавала и знака, что видит его, она просто шла мимо спокойным шагом. Но капитаном овладевало странное беспокойство: он взглядывал на свои часы и вздыхал.
– Ну, мне пора, – говорил он, – до свидания.
Никакие шутки не могли удержать его. В этом случае оказывались бессильны даже виски. А ведь он смело встречал ураган, тайфун и не колебался сражаться с десятком безоружных негров, вооруженный только револьвером. Иногда миссис Никольс присылала в отель свою дочь, бледное мрачное дитя, лет семи.
– Мама зовет тебя, – говорила она жалобно.
– Хорошо, милая, – отвечал капитан Никольс.
Он вскакивал и шел за дочерью.
Я полагаю, это прекрасный пример торжества духа над материей, и мое поражение имело, по крайней мере, моральную выгоду.
Глава XLVII
Я постарался связать вместе отдельные эпизоды жизни Стриклэнда, рассказанные мне капитаном Никольсом, и передаю их, по возможности, последовательно.
Стриклэнд и Никольс познакомились в конце зимы того года, когда я последний раз видел Стриклэнда в Париже. Что случилось с ним в течение нескольких месяцев между этими двумя моментами, я не знаю, но жизнь его, очевидно, была очень тяжела, так как капитан впервые увидел Стриклэнда в ночлежном доме при монастыре в Марселе. В это время в Марселе происходила стачка, и Стриклэнд, прожив последнее, что у него было, не мог, очевидно, заработать даже той ничтожной суммы, какая нужна была ему для поддержания его тела и души.
Ночлежный дом представлял собою большое мрачное каменное здание, где беднякам и бродягам давалась постель в течение одной недели, если бумаги у них были в порядке и если они могли доказать дежурным монахам, что они рабочие. Капитан Никольс сейчас же заметил Стриклэнда, выделявшегося в толпе, ждавшей у ворот, своим ростом и оригинальной внешностью. Все нетерпеливо ждали той минуты, когда откроют двери; одни ходили взад и вперед, другие стояли, опираясь на стену, третьи сидели на краю тротуара, спустив ноги в канаву. Когда они были впущены к контору, Никольс услышал, как монах, просматривавший бумаги, обратился к Стриклэнду по-английски. Но капитану не удалось поговорить с Стриклэндом, потому что как только он вошел в общий зал, сейчас же вслед за ним явился монах с толстой библией в руках, взошёл на кафедру, стоявшую в конце комнаты, и начал вечернее богослужение; это должны были выносить несчастные отверженцы как плату за свой приют. Капитан и Стриклэнд попали в разные спальни. В пять часов утра здоровенный монах выбросил капитана из постели, и, когда капитал убрал свою постель и умылся, Стриклэнд уже исчез. Около часу капитан бродил по улицам, дрожа от холода, а затем отправился на площадь Виктора Желю, где обычно собираются матросы, ищущие работы. Капитан опять увидел Стриклэнда, спавшего у пьедестала статуи. Он дал ему пинка, чтобы разбудить его.
– Пойдем, позавтракаем, товарищ, сказал он.
– Убирайся к дьяволу, – отвечал Стриклэнд.
Я узнал лаконичный стиль Стриклэнда и поверил в Никольса как в достоверного свидетеля.
– Забастовал? – спросил капитан.
– Проваливай, – отвечал Стриклэнд.
– Пойдем, я тебе достану завтрак.
После минутного колебания Стриклэнд встал, и они пошли в столовую «Ломоть хлеба», где голодающим давали по куску хлеба, но они должны были съедать его тут же; уносить с собою было запрещено; затем они отправлялись в другую столовую, под названием «Ложка супа», где в течение одной недели бедняки могли получать в одиннадцать часов утра и в четыре часа дня тарелку жидкого соленого супа. Оба здания стояли далеко друг от друга, так что только очень голодные люди могли соблазниться таким завтраком.