Они позавтракали вместе, и так началась странная дружба Чарльза Стриклэнда и капитана Никольса.
Они провели в Марселе в обществе друг друга около четырех месяцев. Их жизнь была лишена всяких приключений, если под приключением вы понимаете какие-то неожиданные и потрясающие события. Их дни были неизменно заняты поисками заработка, чтобы получить несколько грошей на оплату ночной койки и куска хлеба и заглушить муки голода. Мне хотелось бы привести яркие рассказы в живой передаче капитана Никольса, – они могли бы составить интересную книжку о жизни на дне приморского города, а из разговоров, которые вкладывал Никольс в уста своих действующих лиц, можно было бы ознакомиться с полным и точным словарем жуликов. Но я должен ограничиться лишь немногими эпизодами. Из рассказов капитана я вынес впечатление, что это была жизнь грубая, напряженная и красочная. Рядом с этим рассказом Марсель, который я знал шумным и солнечным, с его комфортабельными отелями и ресторанами, наполненными сытой толпой, показался мне пошлым, обыкновенным и робким. Я позавидовал людям, видевшим собственными глазами такие стороны жизни, которые описывал мне капитан Никольс.
Когда двери ночлежного дома закрылись перед ними, Стриклэнд и капитан обратились к гостеприимству и услугам некоего Тэф-Билля. Это был хозяин приюта для матросов, громадный мулат с тяжелым кулаком, который давал пищу и убежище оставшимся без работы голодным матросам, пока он сам не находил для них места. Стриклэнд и Никольс прожили у мулата целый месяц, спали на полу вместе с десятком других безработных – шведами, неграми, бразильцами, – в тех двух комнатах, совершенно пустых, которые мулат отвел в своем доме для своих пансионеров. Каждый день они отправлялись с ним на площадь Виктора Желю, куда приходили и капитаны пароходов в поисках рабочих рук. Тэф-Билль был женат на американке, толстой и грязной, неизвестно как дошедшей до такой степени падения. Каждый день матросы должны были по очереди помогать хозяйке в домашних работах. Капитан Никольс считал, что Стриклэнд ловко избавился от этой унизительной обязанности, написав портрет Тэф-Билля, и мулат не только уплатил за холст, краски и кисти, но еще дал Стриклэнду фунт контрабандного табаку в качестве платы. Эта картина долго украшала стены грязного дома где-то около набережной Жолиет, а теперь, вероятно, продана по крайней мере за 1500 фунтов стерлингов.
У Стриклэнда была мысль поступить на какое-нибудь парусное судно, направляющееся в Австралию или Новую Зеландию, и оттуда добраться до Самоа или Таити. Я не знаю, почему он решил попасть в южные моря, но я помню, что давно уже воображение его тревожил какой-то остров, весь зеленый и солнечный, окруженный морем, более голубым, чем северные моря. Я думаю, что Стриклэнд держался за капитана Никольса потому, что тот знал такие острова, и, вероятно, капитан Никольс и убедил его, что ему лучше всего отправиться на Таити. Видите ли, Таити принадлежит французам, – объяснил мне капитан, – а французы не такие чертовские формалисты, как англичане. Мне показалось, что я понял его мысль. У Стриклэнда не было нужных бумаг, но такие пустяки не смущали Тэф-Билля, когда он мог заработать (он брал жалование за весь первый месяц у матроса, которого устраивал на работу), и он достал Стриклэнду бумаги одного английского кочегара, который очень кстати умер недавно в доме у мулата. Но капитан Никольс и Стриклэнд обязательно хотели ехать на восток, а работа случайно представлялась лишь на пароходах, едущих на запад. Стриклэнд дважды отказался от службы на судах, отплывающих в Соединенные штаты, и один раз на угольнике, идущем в Нью-Кэстль. Тэф-Билль не переносил упрямства, особенно когда это было ему невыгодно, и вслед за последним отказом выгнал и Стриклэнда и капитана из своего дома. Они опять очутились на улице.
Хотя обед у Тэф-Билля был очень скудный и его нахлебники вставали из-за стола почти такими же голодными, как и садились за него, но капитану и Стриклэнду пришлось все-таки пожалеть и о нем. Они узнали теперь, что такое голод. Ночлежный дом и «Ложка супа» были для них закрыты, и они питались только хлебом, который получали из столовой «Ломоть хлеба». Спали, где придется, – иногда в пустом вагоне, на запасных путях на станции, иногда на возах около товарных складов. Но было адски холодно, и, продремав часа два, нужно было снова бегать по улицам. Особенно страдали они от отсутствия табака; капитан не мог существовать без курения и собирал окурки папирос и сигар на улицах и у входа в кафе.
– Да, я курил тогда всякую гадость, – прибавил капитан, философски пожимая плечами и беря у меня из ящика сразу две сигары, – одну в рот, а другую в карман.
Иногда им удавалось заработать немного. Когда приходил почтовый пароход, то капитан Никольс, завязав знакомство со старшим матросом, распределяющим работу, старался получить работу для себя и Стриклэнда в качестве грузчиков. Если это был английский пароход, то матросы иногда пускали их к себе в каюту и угощали завтраком. Но если они попадались на глаза офицерам, то те выгоняли их вон: не обходилось тогда и без пинков.
– Ну, пинки – это ничего, – сказал капитан Никольс, – лишь бы быть сытым. Офицер вполне прав в таком случае: он должен думать о дисциплине.
Я представил себе картину, как Никольс летит вниз по лестнице от пинка рассвирепевшего офицера и в качестве истого англичанина восхищается дисциплиной английского торгового флота. Иногда они подрабатывали на рыбном рынке. Как-то раз им удалось получить по франку за погрузку ящиков с апельсинами на набережной. В другой раз улыбнулось счастье: потребовались маляры для окраски судна, только что прибывшего с острова Мадагаскара и шедшего вокруг мыса Доброй Надежды; они провели несколько дней, вися на доске у борта судна и покрывая краской его заржавленные бока. Это должно было вызвать у Стриклэнда язвительные замечания.
Я спросил Никольса, как. переносил Стриклэнд все эти лишения.
– Никогда я не слыхал от него ни одного сердитого слова, – отвечал капитан. – Иногда он бывал, конечно, хмурым, но, когда у нас порой не было ни крошки хлеба с утра во рту и ни копейки в кармане, чтобы переночевать у китайца, он был весел как сверчок.
Я не удивился этому. Стриклэнд обыкновенно не обращал внимания на окружающую его обстановку как бы она ни была неприглядна, но вытекало ли это из спокойствия души или просто из чувства противоречия – трудно сказать. Они ночевали иногда и в «Голове китайца». «Голова китайца» – так называлась среди безработных моряков жалкая гостиница на улице Бутэри, которую содержал одноглазый китаец и где за шесть су вы могли получить койку, а за три – право спать прямо на полу. Здесь Стриклэнд и капитан завязали дружбу с другими бедняками, находившимися в таком же отчаянном положении, как и они, и, когда у них не было ни гроша в кармане. а ночь была мучительно холодна, они рады были занять у того, кто случайно заработал франк в течение дня; взятый в заем грош позволял им провести ночь под кровом. Жалкие бродяги не были скупы, и тот, у кого были деньги, не колеблясь, делил их с другими. Бедняки принадлежали ко всем странам мира, но это не мешало их товарищеским отношениям; все они чувствовали себя свободными гражданами одной страны, в которую входили все другие страны: гражданами великой страны Кокань[20].
– Но Стриклэнд был ужасен, когда он свирепел, – сказал капитан Никольс задумчиво. – Однажды зашли мы к Тэф-Биллю в его логово, и тот спросил у Чарли бумаги, которые он ему дал когда-то. Если вам они нужны, так вы подойдите и возьмите их у меня, отвечал Чарли. Тэф-Билль был сильный парень, но ему не понравился вид Чарли, он не решился подойти, а начал только ругать его, называя всяческими именами, какие только мог придумать. Когда Тэф-Билль ругался, то его стоило послушать. Ну, Чарли подождал немного, потом шагнул вперед и сказал: «Убирайся отсюда, грязная свинья». Не важно, что он сказал, но как. Тэф-Билль замолчал, пожелтел весь и быстро ушел, точно вспомнил о каком-то деле. Стриклэнд, по словам капитана Никольса, крикнул Тэф-Биллю, совсем не то, что я написал, но так как книга эта предназначается для семейного чтения, то я счел лучшим, принеся в жертву точность, вложить в его уста выражения более подходящие для семейного круга…
Тэф-Билль, конечно, не мог стерпеть унижения от простого матроса. Его власть зависела от сохранения престижа, и скоро через матросов стало известно, что он поклялся проучить Стриклэнда. Однажды вечером капитан Никольс и Стриклэнд сидели в кабачке на улице Бутори. Это узкая улочка с маленькими одноэтажными домиками; каждый домик состоит из одной комнаты; они напоминают шалаши на ярмарке или клетки диких зверей в цирке. У каждой двери вы видите женщин. Одни стоят, лениво прислонившись к телеграфным столбам, напевая вполголоса или зазывая хриплыми голосами прохожих; другие молча, читают. Здесь вы можете встретить француженок, испанок, итальянок, японок, цветнокожих; одни толсты, другие худы; под толстым слоем краски на их лицах с подведенными бровями и ярко намазанными губами вы видите линии, проведенные временем и развратом. Одни одеты в черные платья и телесного цвета чулки; другие с завитыми волосами, окрашенными в золотистый цвет, одеты как маленькие девочки в короткие муслиновые платьица. Через открытую дверь виднеется пол из красных плиток, большая деревянная кровать и на стуле кувшин и таз. Пестрая толпа бродит по улице: индусские матросы, белокурые северяне с шведской шхуны, японцы с военного судна, английские матросы, испанцы, щеголи с французского крейсера, негры с американских парусников. Днем улица просто гнусна, но ночью, освещенная только лампами из домиков, она зловеще красива. Отвратительная похоть, пронизывающая воздух, ужасает и гнетет вас, но все-таки что-то таинственное есть в этой картине, и это захватывает и волнует вас. Вы чувствуете какую-то примитивную силу, которая отталкивает и в то же время очаровывает. Всякие приличия, выработанные цивилизацией, здесь отброшены, люди здесь лицом к лицу с мрачной действительностью. Вас охватывает напряженная и трагическая атмосфера.