В кабачке, где сидели Стриклэнд и Никольс, механическое пианино громко отбарабанивало танцы. Кругом за столиками разместились посетители: несколько буянящих матросов и группа солдат; посреди комнаты в тесной куче танцевало несколько пар. Бородатые матросы с бронзовыми лицами и громадными узловатыми руками сжимали в тесных объятиях женщин, с которыми танцевали. На них не было ничего, кроме рубашек. Стоял оглушительный гам. Люди пели, хохотали. А когда мужчина целовал долгим поцелуем сидящую у него на коленях девицу, английские матросы начинали пронзительно свистеть и оглушали всех. Воздух был тяжел от пыли, которую поднимали тяжелые сапоги мужчин, и сер от табачного дыма. Было жарко. За прилавком сидела женщина, спокойно кормившая грудью ребенка. Лакей, малорослый юноша с плоским, изрытым оспою лицом, бегал взад и вперед с подносом, уставленным кружками пива. В кабачок вошел Тэф-Билль в сопровождении двух громадных негров, и было ясно, что он уже на три четверти пьян. Он искал ссоры. Задел стол, за которым сидели трое солдат и опрокинул стакан пива. Началась горячая перебранка, появился хозяин кабачка и приказал Тэф-Биллю убираться вон. Это был вспыльчивый малый, не допускавший глупостей со стороны своих посетителей, и Тэф-Билль поколебался. Он боялся ссориться с трактирщиком, потому что полиция была на стороне последнего, и, выругавшись, повернулся к двери. Вдруг он заметил Стриклэнда и шагнул к нему. Не говоря ни слова, он плюнул ему в лицо, а Стриклэнд швырнул в него стаканом пива. Танцующие моментально остановились. Одно мгновение была полная тишина, но, когда Тэф-Билль бросился на Стриклэнда, жажда борьбы охватила всех, и началась общая свалка. Столы были перевернуты, стаканы полетели на пол. Поднялся адский шум. Женщины выскочили на улицу или спрятались за стойку. С улицы смотрели любопытные. Слышались ругательства на всех языках, звуки крепких ударов, крики; а посреди комнаты яростно дрались человек десять мужчин. Внезапно явилась полиция, и все, кто мог, постарались ускользнуть. Когда кабачок был более или менее очищен, оказалось, что Тэф-Билль лежал на полу без сознания с громадной раной на голове. Капитан Никольс вытащил на улицу Стриклэнда, истекавшего кровью от раны на руке; его платье было растерзано, лицо залито кровью от удара, полученного в нос.
– Знаешь, тебе лучше уехать из Марселя прежде, чем Тэф-Билль выйдет из больницы, – сказал капитал Стриклэнду, когда они добрались до «Головы китайца» и почистились.
– Это, пожалуй, лучше петушиного боя, – сказал Стриклэнд.
Я представил себе его насмешливую улыбку при этих словах.
Капитан Никольс был в тревоге. Он знал мстительность Тэф-Билля. Стриклэнд дважды унизил мулата, а мулат был не таков, чтобы забыть это. Мулат теперь будет действовать осторожно и ждать. Он не будет спешить, но в одну прекрасную ночь Стриклэнд получит удар ножом в спину, а через день или два тело неизвестного бродяги будет выловлено из грязной воды в бухте. Капитан пошел на следующий день к дому Тэф-Билля и навел справки.
Тэф-Билль все еще был в больнице, но его жена, которая видела его, сказала, что он поклялся убить Стриклэнда, как только выйдет из больницы. Прошла неделя.
– Я всегда говорю, – продолжал задумчиво капитан Никольс, – если ты бьешь человека, то бей сильнее, чтобы он дольше болел. Тогда у тебя, по крайней мере, будет время подумать о том, что делать дальше.
Но Стриклэнду вдруг повезло. На пароходе, отправлявшемся в Австралию, потребовался неожиданно кочегар, так как прежний в припадке белой горячки бросился в море около Гибралтара.
– Спеши, брат, скорей в порт, – сказал капитан Стриклэнду, – и подписывай контракт. Бумаги у тебя, к счастью, есть.
Стриклэнд немедленно отправился на пароход, и капитан больше его не видел. Пароход стоял в Марселе всего шесть часов, и вечером капитан смотрел на исчезающий вдали дым из труб парохода, резавшего волны по направлению к востоку.
Я рассказал все, что слышал от капитана, насколько мог полнее и лучше, потому что меня прельщает контраст этих эпизодов с той жизнью, которую Стриклэнд вел в Лондоне на Ашлей-Гардепс, когда он возился только с фондами и акциями: но я прекрасно знаю, что капитан Никольс – отъявленный лгун и возможно, что в его рассказах нет ни одного слова правды. Я не был бы удивлен, если бы оказалось, что он никогда в своей жизни не видал Стриклэнда и что его знакомство с Марселем основано лишь на описаниях, вычитанных из иллюстрированных журналов.
Глава XLVIII
На этом я предполагал закончить свою книгу. Первоначально я думал начать ее с описания последних лет жизни Стриклэнда на Таити и его ужасной смерти, а затем перейти к тому, что мне известно было о его первых шагах как художника. Я думал так построить мою книгу не из простого каприза, а потому, что я хотел расстаться со Стриклэндом тогда, когда его одинокая душа была полна невесть какими мечтами, которые влекли его к Неизвестному, воспламенявшему его воображение.
Меня прельщал его образ: образ человека, отправляющегося в сорок семь лет, когда большинство людей уже успокоились в тихой пристани, – в Новый Свет. Я видел его среди серого моря, пенящегося под порывами Мистраля, следящего за исчезающим берегом Франции, которую ему не суждено было увидеть снова. Я думал, что было нечто благородное в его поведении и в бесстрашии его души. Я хотел закончить книгу так, чтобы в последних строках звучала надежда. Это должно было подчеркнуть непобедимость духа в человеке. Но мне это не удалось. Я никак не мог построить моего рассказа и, после нескольких неудачных попыток, отказался от первоначального плана.
Я начал книгу обычным приемом и решил просто рассказать, что я знал о жизни Стриклэнда, в той последовательности, как я знакомился с фактами. Но в моем распоряжении только отдельные куски жизни Стриклэнда. Я нахожусь в положении биолога, который по одной кости должен восстановить не только весь внешний вид исчезнувшего животного, но также и его привычки. Стриклэнд не производил особого впечатления на людей, встречавшихся с ним на Таити. Для них он был просто матрос-бродяга, который вечно нуждался в деньгах и отличался от других лишь тем, что писал картины, казавшиеся всем нелепыми. Только спустя много лет, когда на остров приехали агенты крупных торговцев картинами из Парижа и Берлина в поисках произведений Стриклэнда, таитяне поняли, что среди них жил замечательный человек и великий художник. Они вспомнили, что могли купить за гроши его картины которые теперь стоили бы громадные суммы, и не могли простить себе, что упустили такой счастливый случай. Я встретил одного еврея, торговца, по имени Коген, который оригинальным путем получил одну картину Стриклэнда. Коген был маленький старый человечек, французский гражданин, с любезными глазами и приятной улыбкой, наполовину купец, наполовину моряк; у него была своя небольшая шхуна, на которой он смело плавал между Паумотусом и Маркизскими островами, привозя на острова различные товары и забирая там копру, перламутровые раковины и жемчуг. Я зашел к нему потому, что мне сказали, что у него дешево продается крупный черный жемчуг. Когда я узнал, что цена превышает мои средства, я заговорил с ним о Стриклэнде. Он сказал, что хорошо знал его.
– Я интересовался им, потому что он был живописец, – сказал Коген. – У нас не часто можно встретить живописцев, и я очень сожалел, что Стриклэнд такой плохой художник. Я дал ему работу. У меня есть небольшая плантация на Мысе и мне нужен был белый надсмотрщик; туземцы здесь совсем не работают, если над ними нет белого надсмотрщика. Я сказал Стриклэнду: «У вас будет много свободного времени для живописи, и вы сможете заработать немного денег». Я знал, что он голодал и предложил ему хорошее жалованье.
– Вряд ли он был хорошим надсмотрщиком, – улыбаясь сказал я.
– Я не обращал на это внимания. Я всегда питал симпатию к художнику. Это у меня в крови. Но Стриклэнд пробыл у меня всего несколько месяцев. Как только он заработал достаточно денег, чтобы купить краски и холст, он сейчас же ушел от меня. Здешние живописные места захватили его, и ему хотелось всецело отдаться работе. Но мы продолжали изредка встречаться. Он иногда бывал в Папити и, заняв у кого-нибудь деньги, исчезал опять. Однажды он зашел ко мне и попросил дать ему взаймы двести франков. Было видно. что он не ел по крайней мере неделю, и я не мог отказать ему. Конечно, я никогда не думал, что получу эти деньги. Приблизительно через год он пришел опять ко мне и принес картину. Он не упомянул ни одним словом о своем долге и сказал только: «Вот вам картина, на которой я написал вам вашу плантацию». Я посмотрел на картину и не знал, что сказать, но все-таки поблагодарил его, а, когда он ушел, показал картину жене.
– Что это была за картина? – спросил я.
– Не спрашивайте меня. Я ничего не мог понять. Никогда в жизни своей я ничего не видал в этом роде. «Что нам делать? – спросил я жену, – с этой картиной?» Она говорит: «Вешать ее нельзя ни в коем случае. Все будут смеяться над нами». Она взяла и отнесла ее на чердак и спрятала там со всяким хламом. Жена не любит ничего бросать – это у нее мания. Можете себе представить мое изумление, когда мой брат написал вдруг мне из Парижа как раз перед войной: «Не знаешь ли ты чего-нибудь об английском художнике, который жил на Таити? Это, оказывается, гений, и его картины продаются за очень высокую цену. Если ты можешь найти что-нибудь из его произведений, то пришли мне. Можно заработать хорошие деньги». Я тогда говорю жене: «Где эта картина, которую подарил мне Стриклэнд? Может быть, она все еще на чердаке?» – «Конечно, на чердаке, – отвечает жена. – Ты знаешь, что я никогда ничего не выбрасываю. Это – моя мания». Мы пошли на чердак, и среди пыли, грязи и всякого хлама, который накопился за тридцать лет нашей жизни в этом доме, мы нашли картину. Я снова осмотрел ее и говорю: «Кто бы подумал, что надсмотрщик над моей плантацией, которому я дал взаймы двести франков, окажется гением? Видишь ты что – нибудь хорошее в этой картине?» – «Нет, – говорит жена. Это нисколько не похоже на нашу плантацию, и никогда не видала я кокосовых орехов с синими листьями. Но в Париже, наверное, сошли с ума, и, может быть, брату удастся продать ее за двести франков, которые ты дал Стриклэнду». Мы запаковали картину и отправили. Довольно скоро получаю письмо от брата. Что, вы думаете, он писал мне? «Я получил твою картину и думал, что ты шутишь надо мной. Я не дал бы за нее и того, что стоила пересылка. Боялся даже показать ее господину, который просил меня написать тебе. Можешь себе представить мое удивление, когда он сказал, что это замечательная вещь, и предложил мне 30 000 франков. Он, наверное, заплатил бы больше, но я был так поражен, что совсем потерял голову: я согласился, прежде чем успел собрать свои мысли».