В этот момент наш разговор был прерван появлением мадам Кутра; ее не было дома, она делала визиты. Она вплыла, словно корабль на всех парусах; очень внушительная дама; высокая, полная, с обширным бюстом, страшно затянутая в корсет с прямой планшеткой. У нее был крючковатый нос и три подбородка. Держалась она очень прямо. Ни на минуту она не желала поддаваться расслабляющему очарованию тропиков; наоборот, из противоречия, она была даже более активной, более светской, более энергичной, чем было представить себе кого-нибудь и в умеренном климате. Очевидно, она была неутомимой говоруньей и, войдя, залила нас потоком рассказов и всяких сообщений с различными комментариями. Продолжать беседу, которую мы вели, не было возможности. Но доктор вскоре обратился ко мне.
– Знаете, картина, которую мне подарил Стриклэнд, все еще висит у меня в приемном кабинете, – сказал он. – Не желаете ли посмотреть?
– Охотно.
Мы встали, и он повел меня на веранду, окружавшую дом. Мы остановились посмотреть на яркие цветы, буйно разросшиеся в саду.
– Долго я не мог забыть тех необычайных декораций, которыми Стриклэнд покрыл стены своего дома, – сказал задумчиво доктор.
Я тоже думал о них… Мне казалось, что в них Стриклэнд окончательно нашел выражение самого себя. Работая в полном уединении и безмолвии, зная, что это его последняя возможность, он должен был высказать здесь все, что он знал о жизни, и все, что он угадывал в ней. Я думал, что он, может быть, нашел здесь, наконец, покой. Демон, владевший им, был изгнан, и с завершением работы, для которой вся его жизнь была мучительной подготовкой, покой снизошел в его мятежную, страдающую душу. Он был рад умереть, потому что выполнил свою задачу.
– Что изображали эти картины? – спросил я.
– Мне трудно передать. Я плохо понимал. Нечто странное и фантастическое. Это было видение начала мира, с райскими садами, с Адамом Евой не знаю, как объяснить. Гимн красоте человеческого тела, мужского и женского, восхваление природы, величественной, равнодушной, прекрасной и жестокой. Это давало вам страшное ощущение бесконечности пространства и бесконечности времени. Так как Стриклэнд изобразил деревья, которые я хорошо знаю и вижу каждый день: кокосовые пальмы, бананы, тамаринды, груши аллигаторы, – я заметил, что они отличаются от реальных деревьев, но в то же время в них был тот дух и та тайна, которые я как будто всегда был готов схватить в них и которые всегда ускользали от меня. Цвета и краски были хорошо знакомы мне и в то же время были другими. Они получили, особое, им одним присущее значение. А эти нагие мужчины и женщины! Они были настоящими детьми земли и в то же время чужды ей. Вы видели человека в обнаженности всех его первобытных инстинктов, и вам становилось страшно, потому что вы видели самого себя. Доктор Кутра пожал плечами и улыбнулся.
– Вы будете смеяться надо мной. Я – материалист, огромный толстый мужчина… скажем, Фальстаф… Так? Лирика мне не к лицу. Я был бы смешон, если бы поддался ей. Но я никогда не видел живописи, которая производила бы на меня такое глубокое впечатление. Я испытывал те же чувства, какие испытывал в Сикстинской капелле в Риме. Там я также был потрясен величием человека, расписавшего потолок капеллы. Это было гениально, изумительно и подавляюще. Я чувствовал себя маленьким, ничтожным. Но к величию Микеланджело вы подготовлены. А здесь меня ничто не подготовило к безграничному удивлению перед картинами в туземной хижине, вдали от цивилизации, в горном ущелье под Таравао. И, кроме того, Микеланджело был здоров и нормален. Его дивные произведения полны величественного спокойствия. А здесь, несмотря на красоту, было что-то волнующее, тревожное. Мне было не по себе. Странное впечатление: точно вы сидите у дверей комнаты, которую вы считаете пустой, и в то же время, неизвестно почему, у вас мучительное, жуткое ощущение, что там кто-то есть. Вы браните себя; вы знаете, что это только нервы – и тем не менее… Скоро для вас становится невозможным бороться с охватившим вас страхом, и вы беспомощны в когтях нелепого ужаса… Да, признаюсь, я был очень огорчен, когда узнал, что эти странные шедевры уничтожены.
– Уничтожены? – воскликнул я.
– Да. Разве вы не знаете?
– Как я мог это узнать? Правда, я не слыхал об этих работах Стриклэнда, но, когда вы мне говорили о них, я думал, что они попали в руки частного владельца. Ведь все еще нет полного списка картин Стриклэнда?
– Когда он ослеп, он по целым часам сидел в этих двух комнатках, которые он расписал, смотря на свои творения незрячими глазами и видя, может быть, больше, чем когда-либо раньше в своей жизни. Ата сказала мне, что он никогда не жаловался на судьбу, никогда не терял мужества. До самого конца его ум сохранил ясность и прежнюю силу. Он заставил Ату дать обещание, что когда она похоронит его… (я, кажется, не сказал вам, что я вырыл ему могилу своими собственными руками, потому что никто из туземцев не желал подойти к зараженному дому, и мы с Атой зашили труп в три парео, соединенных в одно, и похоронили его под манговым деревом) … он взял с нее обещание, что она подожжет дом и не уйдет пока он не догорит весь дотла.
Я замолчал и задумался.
– Значит, он остался неизменным до конца, – сказал я.
– Вы думаете? Я считал своим долгом, признаюсь, убедить Ату не делать этого.
– Даже после того, что вы мне рассказали?
– Да, потому что я знал, что это – работа гения, и я думал, что мы не имеем права лишать мир этой красоты.
Но Ата по хотела меня слушать. Она обещала! Я не желал быть свидетелем варварского деяния, но потом слышал, что она сделала то, что обещала. Она полила парафином сухие полы, панданусовые матрацы и подожгла. Через очень короткое время от дома осталась только горячая зола. Великое произведение искусства не существовало больше.
– Я думаю, что Стриклэнд знал, что это гениальное произведение, – сказал я. – Он совершил то, что хотел. Его жизнь была закончена. Он сотворил свой мир и увидел, что он хорош. Затем с гордостью и презрением он уничтожил его.
– Да, я должен показать вам, наконец, картину, – сказал доктор Курта и двинулся к своему кабинету.
– А что же сталось с Атой и ребенком?
– Они перебрались на Маркизские острова. У Аты там родственники. Я слышал, что сын ее служит теперь матросом на какой-то шхуне. Говорят, что он очень похож на отца. Около двери, ведущей из веранды в кабинет, доктор остановился и улыбнулся.
– На картине изображены фрукты. Конечно, это не очень подходит для строгого кабинета доктора, но жена не хочет вешать ее в гостиной. Она говорит, что картина неприлична.
– Картина, изображающая фрукты? – воскликнул я в изумлении.
Мы вошли в комнату, и взгляд мой сразу упал на картину. Я долго смотрел на нее. Изображена была груда разнообразных плодов: бананов, манго, апельсинов и еще каких-то неизвестных мне фруктов. На первый взгляд – самая невинная картина. На выставке последних отпрысков импрессионистов какой-нибудь беззаботный зритель отнес бы ее к лучшим, хотя и не очень замечательным образцам школы; но, может быть, потом она всплыла бы в его памяти, и он удивился бы, почему. Но я не думаю, чтобы он когда-нибудь забыл ее. Краски были необычайно странны, и трудно найти слова, чтобы передать те тревожные чувства, которые они вызывали. Там были темно-синие непрозрачные тона, похожие на ляпис-лазурь, но с дрожащим блеском, намекавшим на биение таинственной жизни в них. Были багряные тона, ужасные, как сырое разложившееся мясо, но пылавшие чувственной страстью, вызывавшей смутные воспоминания о Римской империи Гелиогобала; были красные тона, резкие, как красные ягоды остролистника, каким-то волшебством смягчавшиеся все более и более, пока не становились нежными, как пух на груди голубя. Здесь были ярко желтые тона, умиравшие в зеленом цвете, душистом, как весна, и чистом, как сверкающая вода в горном ручье. Кто может сказать, какая болезненная фантазия создала эти плоды? Они принадлежали к полинезийскому саду Гесперид. В них было что-то странно-живое, как будто они были сотворены в тот период темной истории земли, когда вещи еще не затвердели в своей окончательной форме. Все эти плоды были насыщены сладострастием, овеяны тяжелым тропическим ароматом. Казалось, они были одержимы какой-то собственной мрачной страстью. Это были завороженные фрукты: отведать их – значило бы приобщиться бог весть к каким тайнам души и каким областям воображения. Они были полны неожиданных опасностей и могли обратить того, кто съел их, в зверя или бога. Все, что было здорово и естественно, все, что цеплялось за уютное счастье, за простые радости простых людей, отшатывалось от них в ужасе, – и все же в них была страшная притягательная сила, и, подобно плоду древа познания добра и зла они были ужасны, открывая путь всем возможностям неизвестного.
Я не выдержал и отвернулся. Я почувствовал, что Стриклэнд унес свою тайну в могилу.
– Voyons, René, mon ami[26], – послышался громкий веселый голос мадам Кутра. – Что вы там делаете так долго? Здесь приготовлено вино. Спроси мосье, не хочет ли он выпить рюмку хинной Дюбопнэ?
– Volontiers, madame[27], – ответил я, выходя на веранду.
Колдовство было разрушено.
Глава LVIII
Настало время моего отъезда из Таити. Согласно трогательному обычаю острова, все, с кем я познакомился здесь, сделали мне подарки – изящные корзинки из кокосовых листьев, циновки из цандануса, веера. Тиарэ подарила мне три маленьких жемчужины и три банки варенья из гуавы, приготовленного собственными пухлыми руками. Когда почтовый пароход, останавливающийся в Таити на сутки по пути из Веллингтона в Сан-Франциско, дал последний свисток, призывающий всех пассажиров на борт, Тиарэ прижала меня к своей обширной груди (я словно потонул в волнующемся море) и крепко поцеловала меня своими красными губами, слезы блестели у нее на глазах. Когда мы медленно выбирались из лагуны, осторожно продвигаясь между рифами, и выходили в открытое море, – печаль охватила меня. Ветерок все еще приносил нам ароматы острова. Таити был уже далеко, и я знал, что никогда больше не увижу его. Еще одна глава моей жизни закончилась, и я чувствовал себя немного ближе к неизбежной смерти. Через месяц я был уже в Лондоне и, когда устроил некоторые дела, требовавшие моего неотложного внимания, я написал миссис Стриклэнд, думая, что она, может быть, захочет выслушать, что я узнал о последних годах жизни ее мужа. Я виде