л ее в последний раз задолго до войны, и мне пришлось искать ее адрес в телефонной книжке. Она мне назначила день, и я отправился к ней в нарядный маленький домик на Кэмден-Хилл, где она жила теперь. Ей, вероятно, было уже около шестидесяти лет, но она, хорошо несла бремя своего возраста, и ей нельзя было дать больше пятидесяти. Ее лицо, худое и не очень морщинистое, было из тех лиц, которые стареют изящно; все думают теперь, что она в молодости была красива, чего на самом деле никогда не было. Ее волосы, не очень седые, были хорошо причесаны, а черное платье сшито по моде. Я вспомнил, что ее сестра, миссис Мак-Эндрью, умерла, пережив своего мужа только на два года, и оставила все свое состояние миссис Стриклэнд, и, судя по виду дома и нарядной горничной, которая открыла мне дверь, я сразу заключил, что это была сумма, достаточная для довольно комфортабельной жизни одинокой вдовы. Когда я был введен в гостиную, я увидел, что у миссис Стриклэнд был уже один визитёр, и когда я узнал, кто это, то догадался, что меня пригласили прийти сегодня не без задней мысли. Гостем оказался американец Ван-Бушэ-Тэйлор, и миссис Стриклэнд с очаровательной улыбкой сообщила мне, кто этот американец, точно извиняясь за меня перед этим иностранцем.
– Мы, англичане, так ужасно невежественны. Вы должны извинить если мне приходится объяснять, обратилась она ко мне, – Мистер Ван-Бушэ-Тэйлор, выдающийся американский критик. Если вы не читали его книгу, вы очень много потеряли; вы должны немедленно пополнить этот пробел в вашем образовании.
Теперь мистер Ван-Бушэ-Тэйлор пишет работу о дорогом Чарли и приехал сюда просить меня помочь ему. Ван-Бушэ-Тэйлор был очень худ; его огромный лысый череп ярко блестел, и желтое лицо с глубокими морщинами казалось под крутым лбом очень маленьким. Оп был спокоен и необычайно вежлив. Говорил с американским акцентом, и в его манере держать себя была такая бескровная ледяная холодность, которая заставляла меня удивляться, что общего могло быть у него с Чарльзом Стриклэндом. Я забавлялся тем, как ловко вставила в разговор миссис Стриклэнд имя своего мужа, и, пока она разговаривала с американцем, я осмотрел комнату, где мы сидели. Миссис Стриклэнд не отставала от времени. Исчезли обои Морриса и суровые рисунки на кретоне, а равно и гравюры Аранделя, которые украшали стены ее гостиной на Ашлей-Гардепс. Комната сияла яркими красками, и я спрашивал себя, знает ли хозяйка, что фантастические тона, которые предписала ей мода, обязаны своим появлением мечтам бедного художника на островах южного моря. Она сама дала мне ответ на этот вопрос.
– Какие удивительные у вас подушки, – сказал Ван-Бушэ-Тэйлор.
– Вам они нравятся? – спросила она, улыбаясь. – Это – Бакст, вы узнаете?
На стенах висели репродукции в красках лучших картин Стриклэнда, изданных в Париже.
– Вы смотрите на мои картины? – сказала она, поймав мой взгляд. – Конечно, оригиналы мне не по средствам, но так приятно видеть хоть эти копии. Мне прислал их издатель. Они – большое утешение для меня.
– Должно быть, очень приятно жить среди таких картин? – сказал Ван-Бушэ-Тэйлор глубокомысленно.
– Да, они очень декоративны.
– Одно из моих глубоких убеждений, – сказал Ван-Бушэ-Тэйлор, – что великое искусство всегда декоративно.
Их глаза остановились на изображении голой женщины, кормящей ребенка; рядом на коленях стояла девушка, протягивая цветок равнодушному дитяти; издали на них смотрела старая морщинистая ведьма. Это была версия святого семейства. Я был уверен, что моделями для второстепенных фигур Стриклэнду служили те, кто жил в его доме, над Таравао, а женщина с ребенком были Ата и ее первый сын, – и спросил себя, догадывается ли об этом миссис Стриклэнд. Разговор продолжался, и я удивлялся ловкости, с которой Ван-Бушэ-Тэйлор избегал всяких вопросов, могущих затруднить хозяйку, и тактичности, с которой миссис Стриклэнд, не говоря ни одного слова лжи, только давала понять, что ее отношения с мужем были всегда превосходны. Наконец Ван-Бушэ-Тэйлор встал, приготовляясь уйти. Держа хозяйку за руку, оп произнес трогательную, хотя, быть может, несколько напыщенную речь, в которой поблагодарил ее за любезный прием и ушел.
– Надеюсь, что он не очень надоел вам? – сказала она, когда дверь за американцем закрылась. – Конечно, это утомительно иногда, но я чувствую себя обязанной давать людям все сведения о Чарли, какие могу. Быть женой гениального человека накладывает известную ответственность.
Она смотрела на меня своими добрыми глазами, которые остались такими же ясными и красивыми, как и двадцать лет назад. Я в недоумении спрашивал себя, не издевается ли она надо мной.
– Вы, конечно, оставили вашу контору? – спросил я.
– О, да, – весело отвечала она. Ведь я открыла ее больше от скуки, чем по каким-либо другим причинам, и дети уговорили меня продать ее. Они боялись, что я переутомляюсь. Я видел, что миссис Стриклэнд совершенно забыла, что она когда-то принуждена была к такой некрасивой вещи, как работа из-за хлеба. У нее был верный инстинкт очаровательной женщины, говорившей, что для нее прилично жить только на чужие средства.
– Дети мои сейчас здесь, – продолжала она. – Им, наверное, интересно будет услыхать, что вы знаете о их отце. – Вы помните Роберта? С радостью могу сказать вам, что его представляют к военному кресту.
Она подошла к двери и позвала «детей». В комнату вошел высокий молодой человек, одетый в хаки, но с воротничком пастора, красивый, несколько тяжеловатый, с ясными правдивыми глазами, которые я запомнил у него тогда, когда он был мальчиком. За ним вошла его сестра. Она, вероятно, была тех же лет, как и ее мать, когда я в первый раз встретил ее, и была очень на нее похожа. Она также производила впечатление, что была красивее в детстве, чем была тогда на самом деле.
– Вы, наверное, не узнали бы их, – сказала миссис Стриклэнд, улыбаясь гордой, счастливой улыбкой. Моя дочь теперь миссис Рональдсон. Ее муж – майор артиллерии.
– Он настоящий солдат вояка, – весело сказала миссис Рональдсон. – Поэтому он только майор.
Я вспомнил, как мне всегда казалось, что она должна выйти замуж за военного. Это было неизбежно. Она обладала всем очарованием жены военного. Очень вежливая и любезная, она не могла, однако, скрыть своего глубокого убеждения, что она «не так, как все». Роберт был очень весел и самоуверен.
– Какое счастье, что я приехал в Лондон, когда вы здесь, – сказал он. – У меня отпуск только на три дня.
– Он все время рвется назад, на фронт, – сказала мать.
– Я не стану скрывать, что провожу очень весело время на фронте. У меня там много друзей. Прекрасная жизнь. Конечно, война ужасная вещь я все это признаю. Но нельзя отрицать, что она пробуждает в каждом человеке все лучшее, что у него есть.
Я рассказал им все, что слышал о Чарльзе Стриклэнде на Таити. Я не счел необходимым сообщать им что-либо об Ате и ее ребенке, но во всем остальном я постарался быть, по возможности, точным.
Когда я кончил рассказ о его ужасной смерти, минуты на две воцарилось молчание. Затем Роберт Стриклэнд достал папиросу и закурил.
– «Жернова бога мелят медленно, но очень мелко»[28], – сказал он торжественно. Миссис Стриклэнд и миссис Рональдсон благочестиво опустили глаза.
Это указывало, – я убежден в этом, – что они считали эти слова цитатой из священного писания. Я не совсем был уверен, не разделяет ли и Роберт Стриклэнд этой иллюзии. Не знаю почему, я вдруг вспомнил о другом сыне Стриклэнда от Аты. Мне говорили, что он веселый, приветливый юноша. Я представил его себе на шхуне, где он служил, почти голым, в коротких штанах. Ночью, когда шхуна легко скользит по волнам под попутным ветром и матросы собираются на верхней палубе, а капитан и старшие чины сидят на палубных креслах, он танцует с другими матросами дикий танец под визгливые звуки концертино. Над ними – синее небо, звезды, а кругом – пустыня Тихого океана…
Одна цитата из Библии жгла мне губы, но я прикусил язык, так как знаю, что духовенство считает маленьким кощунством, когда миряне похищают кое-что из их запасов. Мой дядя Генри, который в течение двадцати семи лет был викарием в Уистэбле, имел привычку говорить в таких случаях, что дьявол всегда может найти цитату из Библии в свою пользу.