Охваченный гневом, Люсьен встал и покинул шатер. Он не хотел, чтобы кто-то увидел, как он теряет самообладание.
Люсьен сел у Зеркального бассейна. «Если броситься в воду, — подумал он, — можно как-то остудить ярость. Но если я брошусь в воду, точно утону. Так что уж лучше буду кипеть от злости».
— Граф Люсьен! — К нему подбегала бледная от отчаяния Мари-Жозеф. — Простите меня, я не хотела, уверяю вас, я правда не хотела, неужели Шерзад могла так жестоко!..
— Имейте смелость, по крайней мере, признаться, что вы мне отомстили.
— Я вам отомстила? За что?
— Я же отверг ваши чувства…
— А я сейчас стремлюсь с вами поквитаться, как оскорбленная кокетка? Сударь, как вы могли подумать…
— А чего вы ожидали от безобразного, уродливого карлика? — наконец не выдержал Люсьен.
— Граф Люсьен, я люблю вас.
— Что ж, это ваш злой рок.
— Ваша душа прекрасна. От меня не укрылась ваша доброта…
Она помедлила.
— Разве вы не поняли, что я сказала? Я люблю вас.
— Меня любят многие женщины. Я весьма щедр, а потом, я опытный любовник.
— Вы очень надменны, сударь.
— Я ведь предупреждал вас, и у меня есть основания для высокомерия. Мой род восходит к паладинам Карла Великого, в то время как многие нынешние герцоги и маркизы — обыкновенные выскочки… Я пользуюсь доверием короля. Я наследник огромных поместий и богатств…
— Мне это безразлично! — воскликнула Мари-Жозеф. — Если бы вы не были Люсьеном де Барантоном, графом де Кретьеном, я бы любила вас не меньше.
— Вот как? Выходит, если бы я был голодающим крестьянином, которого подвергают порке за то, что он не в силах заплатить налоги, пока его хижину разоряют солдаты его собственного короля, — вы бы любили меня по-прежнему?
— Вы же атеист, а я все равно люблю вас.
Это прозвучало так смешно, что присущее Люсьену чувство юмора победило гнев. Он рассмеялся, а когда приступ веселья прошел, сказал Мари-Жозеф:
— Мадемуазель де ла Круа, если бы я родился в крестьянской семье, меня еще в колыбели продали бы цыганам. Или утопили бы, как ребенка в рассказе Шерзад.
— Помилуйте, сейчас это было бы невозможно. С вами бы такое не произошло.
— Мадемуазель де ла Круа, вам нужен муж.
— Да, граф Люсьен, — мягко сказала она.
— Я никогда не женюсь. И никогда не произведу на свет дитя.
— Но у вас все складывается чудесно. Вас любит король, вас все уважают…
— Меня терзает боль, — внезапно проговорился он, открыв то, что много лет таил от всех, кроме возлюбленных…
— Никому не удается избежать боли…
— Вы не имеете представления, о чем говорите, — перебил он, раздраженный ее самоуверенной неосведомленностью. — Я испытываю боль каждое мгновение. Кроме тех, когда люблю женщину. — Он помедлил, а затем продолжал: — Если я люблю женщину, если по-настоящему полюблю, то неужели решусь передать свой недуг детям, которых она может мне родить? Вам нужен муж, вам нужны дети. Я никогда не женюсь и никогда не произведу на свет дитя.
— Если мы выбираем любовь, — возразила она, — то Господь Бог не дает нам выбора, у нас все равно родятся дети.
Он не выдержал и рассмеялся.
— Бог тут совершенно ни при чем. Даже совершенно лишенный воображения любовник способен вспомнить о предохранении. Есть только один способ зачать ребенка, но тысячи способов заниматься любовью… Я никогда не женюсь, — повторил он.
— Зачем вы мне это говорите? — воскликнула она. — Почему просто не сказать, что вы не питаете ко мне никаких чувств, что вы не любите меня?
— Потому что я обещал всегда говорить вам правду, если таковая будет мне известна.
Она замолчала, мучимая надеждой и замешательством.
— Вы по-прежнему хотите быть со мной? — спросил Люсьен.
— Я… Грешно задавать такие вопросы, граф Люсьен. Я не могу… — Она покраснела и, запинаясь и беспомощно разводя руками, произнесла: — Церковь не одобряет… Мой брат никогда бы не позволил…
— Меня совершенно не волнуют церковные установления или требования вашего брата. Меня волнует лишь одно: чего хотите вы?
В ответ она сбивчиво пробормотала:
— Если вы женитесь, ваши дети могут… Или не могут…
— Мой отец — карлик. Он ушел в отставку, увечный…
Его отец служил Людовику XIII; прославившийся подвигами и доблестью, он выступил на стороне маленького короля Людовика XIV во время гражданской войны.
Отец Люсьена удалился от двора.
— Я как две капли воды похож на своего отца, — сказал Люсьен.
— Ходят слухи…
— Лживые слухи.
— Но многие им верят.
— У Людовика хватает увечных детей и без меня. К тому же он признает своих бастардов.
Она опустилась на колени рядом с ним и взяла его за руки:
— Я не выдумала историю Шерзад, я не замыслила вместе с нею заговор, чтобы причинить вам боль. Я сама впервые услышала этот рассказ тогда же, когда и вы. Если бы я знала, что она задумала, я бы изменила ее историю, придумав какую-нибудь ложь. Я никогда бы сознательно не оскорбила вас. Прошу вас, умоляю, верьте мне!
— Я вам верю, — мягко откликнулся он, — но не могу дать вам то, чего вы желаете. Если вы полюбите меня, я разобью вам сердце. Если вы нарушите волю его величества ради русалки, он разобьет вам сердце. Или того хуже.
— Но Шерзад — разумное существо, такое же, как мы с вами.
— Да, — ответил Люсьен, — конечно. Только человек мог быть столь жесток.
— Простите.
— Не ко мне, — поправил ее он. — К вам.
Ив очнулся от забытья, услышав шаги, и в ужасе вздрогнул. Лишь немногие придворные приходили в часовню в отсутствие его величества. Иву была невыносима самая мысль о встрече с королем. Он приподнялся на локте, чувствуя, как онемело все тело от лежания на холодном мраморном полу.
— Вот ты где. — Голос Мари-Жозеф заставил его еще больше похолодеть.
Ив только теперь заметил ее утомленность, ее отчаяние, ее тревогу за него, ее разочарование, хотя увидеть это ему следовало давным-давно.
— Я волновалась. — Она села на молитвенную скамью. — Простите мне.
Он открыл было рот, чтобы ответить, чтобы покарать…
— Простите мне, отец мой, ибо я согрешила.
Ив встал на ноги:
— Ни тебе, ни мне не подобает…
— Ты обещал принять исповедь. Ты дал слово его святейшеству.
Она сложила руки на коленях и замерла. В детстве она иногда сидела без движения в лесу так подолгу, что птицы и звери переставали ее бояться. Она решила, что не шелохнется, пока он не преодолеет свой страх и не выслушает ее исповедь.
Он сел рядом и уставился на ее руки:
— Какой грех ты совершила, дитя мое?
— Я солгала своему королю.
— Прежде ты лгала ему не моргнув глазом! — воскликнул он.
— О русалке.
Если она придумала все про морскую тварь, то как могла догадаться… Впрочем, это не важно.
— Слава Богу, ты раскаялась, дитя мое, — с облегчением произнес он. — Иди же и не греши больше…
— Я не закончила! — вскрикнула Мари-Жозеф, глядя ему прямо в глаза. — Перстень Шерзад взял не матрос! Ты же знаешь это, но промолчал. Она сказала: «Перстень взял черный человек, человек в черном одеянии».
Она с трудом перевела дыхание, ее сотрясала дрожь.
— Этот черный человек — мой брат.
— Ты видела кольцо, ты догадалась…
— Я никогда его не видела. Ты забрал его, пока она была в обмороке, а в обморок она упала, когда ты насильно попытался кормить ее водорослями и снулой рыбой.
— Так, значит, она и вправду говорила с тобой… — прошептал он.
— Я не могла сказать королю, что мой брат — презренный вор. И я солгала! Я солгала, и моя ложь может стоить жизни Шерзад!
Ив вынул из кармана золотой перстень с сияющим камнем, рубином.
— Прости меня, — произнес он, — прости меня, я не знал…
Он бросился прочь из часовни.
Он кинулся вниз по склону холма к фонтану Аполлона, а Мари-Жозеф, с трудом поспевая, — за ним. Расталкивая посетителей, он промчался сквозь толпу, распахнул дверь клетки и сбежал по ступенькам. Грудь у него разрывалась от безумного бега.
Не замечая удивленных зевак, Ив сошел с помоста прямо в воду, мгновенно промочив рясу, и двинулся к статуе Аполлона.
— Русалка! Шерзад!
Русалка вынырнула из-под Тритона. Она плюнула в Ива струей воды и зарычала.
— Прости меня! Я не знал, не понимал, не думал…
Русалка следила за ним, вновь окунувшись в воду; над поверхностью виднелись только ее лоб и глаза.
Наконец в шатер вбежала Мари-Жозеф. Ив обернулся к ней:
— Скажи ей, что я взял кольцо, не думая, что причиняю ей боль. Я только удивился: как странно, в шерсти твари запутались рубины…
— Скажи сам, — выдохнула запыхавшаяся Мари-Жозеф. — Только осторожнее, не напугай ее.
— Я поймал тебя сетью, — начал Ив. — Я обрек на смерть твоего возлюбленного и приговорил к смерти тебя. Я не понимал твоей истинной природы. Прости меня. Я не знал, что ты разумное существо. Прости меня, ради Бога, пожалуйста, прости меня.
Он протянул ей перстень.
Шерзад запела, оплакивая возлюбленного, и медленно подплыла ближе.
За стенами шатра нетерпеливо забили копытами и зазвенели бубенцами упряжные лошади. Возчик стал дожидаться груза, который ему предстояло доставить к морю.
Мари-Жозеф присела на край фонтана Аполлона, сжимая руку Шерзад, поглаживая ее грубые темные волосы. Русалка полулежала на ступеньках, опираясь спиной на каменный бордюр фонтана, прижимаясь к Мари-Жозеф, согревая ее своим теплым обнаженным телом, пятная грязной водой. Она прильнула щекой к ладони девушки, оросив ее слезами. Та обняла ее, надеясь хоть как-то утешить. Траурная песнь Шерзад словно крошечными лезвиями вонзалась в ее кожу.
Ив прикрыл обезображенное лицо водяного шелковым платком и обернул его тело саваном. Он лично помог троим слугам поднять покойного водяного и положить в гроб. Ив заложил складки на саване. Слуги отнесли гроб в клетку, чтобы Шерзад могла попрощаться с возлюбленным.