Ей следовало бы ощущать собственную вину, раскаиваться в том, сколь мала ее вера, но она чувствовала себя обманутой и несчастной.
Уныло шагая по коридорам, меж роскошных гобеленов, апельсиновых деревцев, пышных букетов и канделябров, Мари-Жозеф, словно паломница, отправилась вымаливать прощение.
«Я могла бы проскакать по этим переходам верхом на Заши, — пронеслась у нее в голове безумная мысль, — галопом промчаться по паркету, одним прыжком перелететь Посольскую лестницу или, как на Пегасе, перепрыгнуть через перила балкона. Потом мы бы спаслись бегством, через сады, через лес — только бы нас и видели».
Но эти мечты сменились куда более мрачными мыслями: «Интересно, смогу ли я еще поездить на Заши?»
Часовой пропустил их в апартаменты мадам де Ментенон.
Его величество и его святейшество сидели вместе возле открытого окна. Мадам де Ментенон устроилась в своем плетеном кресле, склонившись над алым атласом, который она расшивала золотой нитью. Мари-Жозеф поглядела на нее, надеясь встретить сочувствие и благожелательность, которую маркиза неизменно проявляла к ней в Сен-Сире. Однако мадам де Ментенон не подняла головы, и Мари-Жозеф невольно вздрогнула.
«Это от холода, — попыталась убедить себя Мари-Жозеф. — Бедная мадам де Ментенон, как она, должно быть, страдает здесь от ревматизма».
— Ваше величество… — поклонился граф Люсьен.
— Месье де Кретьен…
Мари-Жозеф сделала реверанс королю и, встав на колени, поцеловала перстень папы Иннокентия. Рука у него была прохладная, а перстень обдал ее губы холодом. Его святейшество протянул руку графу Люсьену, но тот не шелохнулся и не произнес ни слова. Мари-Жозеф присела в реверансе и перед мадам де Ментенон, однако маркиза не сочла нужным ответить на ее приветствие.
— Мадемуазель де ла Круа, — вопросил его величество, — что за бес в вас вселился?
— Простите меня, ваше величество. Я не хотела вас оскорбить.
— Вы просили меня установить истину, — промолвил его величество, — я соблаговолил попытаться, а сейчас выясняется, что вы уничтожили все доказательства. Как же я могу быть уверен, что вы не выдумали всю эту историю?
— Но это было бы безумием, сир, а я не безумна! Я сделала это только из сочувствия к Шерзад, и я не предполагала, что…
— Из сочувствия к неразумной твари?! — воскликнул Иннокентий и с озабоченным видом повернулся к Иву. — Меня беспокоит, что вы уделяете русалке столь много времени. Возможно, сами того не желая, вы совершаете серьезную ошибку.
— Я лишь ищу истину, по завету Господню, — осмелился перечить Ив.
— И вы полагаете, что истина Господня ведома вам лучше, чем мне? — оскорбленно возразил папа.
— Нет-нет, помилуйте, ваше святейшество, я лишь тщусь познать волю Божью, изучая сотворенный Господом материальный мир.
— Вам следовало бы постигать Слово Божье, — упрекнул его Иннокентий, — а не преклонять слух свой к измышлениям демонов.
— Демоны лгут! — воскликнула Мари-Жозеф. — А Шерзад говорила только правду!
— Не вам решать, что правда, а что нет, мадемуазель де ла Круа, — наставительно произнес его святейшество.
— Неужели Шерзад хоть раз солгала? Она говорила только правду, пусть горькую, но правдой от этого она быть не перестает.
— Вы поступили бы достойнее, если бы исполняли повеление моего предшественника: удел женщин — молчание и послушание.
— Даже у женщин есть душа. Шерзад — женщина. Убить ее означает совершить смертный грех.
— Вы намерены учить меня, что есть грех?
Воцарилось безмолвие, с каждым мгновением делавшееся все глубже и глубже. Ничто не нарушало его, кроме шуршания шелка, протягиваемого мадам де Ментенон сквозь ткань.
— Полагаю, моя сестра права, ваше святейшество, — нашел в себе силы произнести Ив.
— Вот как? В самом деле? — осведомился его святейшество. — Вы обсуждали с морской тварью бессмертие души? Обсуждали с нею христианскую веру? Вы обратили ее?
— Нет, ваше святейшество.
— Тогда что заставляет вас предположить, будто ваша сестра права, а Церковь заблуждается?
— Не заблуждается! — горячо воскликнул Ив. — Я лишь полагаю, что Господь сподобил меня стать свидетелем чуда. Возможно, он возвысил морских тварей, даровав им человеческий разум!
— Это создание безобразно и нелепо, — возмутился его святейшество. — Оно ничем не напоминает человека!
— Шерзад не столь безобразна, как я, — неожиданно произнес граф Люсьен голосом нежным, словно лепестки роз: прекрасным, совершенным, без шипов. — А ведь я человек. Впрочем, конечно, я очень богат.
Мари-Жозеф едва удержалась, чтобы не броситься к нему, не обнять, не крикнуть, что он совсем не такой, что он великолепен.
Иннокентий встал с кресла и в ярости воззрился на Люсьена:
— Вы отрицаете существование Господа! Может быть, Великий инквизитор был прав. Возможно, вы и эти уродливые твари действительно дьяволово отродье!
— Мои родители были бы весьма оскорблены, если бы им довелось это услышать, — невозмутимо произнес Люсьен.
— Полно, Кретьен, оставьте свои атеистические шутки, — сказал его величество.
— Кретьен! — Его святейшество с отвращением выплюнул это слово, которое обыкновенно произносил с благоговением. — Само ваше имя — издевательство над всем, что дорого верующему.
— Столь издевательское имя дал моим предкам за беспорочную службу Карл Великий.
— Кузен, — обратился Людовик к Иннокентию, — месье де Кретьен пользуется моим покровительством, невзирая на свои взгляды и даже на безбожие.
— Ваше величество, — взмолилась Мари-Жозеф, — вы — христианнейший монарх. Станьте защитником и благодетелем русалок, и обращение их в христианство послужит вашей вящей славе!
— Это лишь уловка, с помощью которой вы намерены спасти свою питомицу! — возразил Людовик.
— Не стану скрывать, самая мысль о ее гибели мне невыносима, — призналась Мари-Жозеф. — Но я и вправду верю, что она женщина. Сир, вкусив ее плоти, вы рискуете запятнать свою бессмертную душу.
Людовик откинулся на спинку кресла; блестящие каштановые локоны парика больше не в силах были скрыть его утомление и старость.
— Мари-Жозеф, дитя мое, — произнес он, — я правлю вот уже пятьдесят лет. По сравнению с тем, что я совершил ради славы Франции, каннибализм — сущая мелочь.
Мари-Жозеф была столь потрясена, что не нашлась с ответом.
— Вы обязаны отдать мне морскую тварь, кузен, — потребовал Иннокентий.
— Обязан?
— Ее необходимо всесторонне изучить. Она опасна. Если отец де ла Круа ошибается и в эту тварь действительно вселился демон, то над ней надлежит совершить обряд экзорцизма. Однако нельзя исключать, что отец де ла Круа прав, и тогда мы стали свидетелями чуда, которое Господь явил нам в своем творении. Если это воистину так, это создание следует обратить в христианство, открыть ему Бога, исцелить от всех языческих заблуждений, ради славы Господней…
— Уж лучше я подарю вам павиана, — перебил папу Людовик, — вы с таким же успехом можете обратить в христианство его.
Оскорбленный, его святейшество поднялся с кресла.
— Простите меня, — произнес он, — я удалюсь. Я дряхлый старец, и ваше упорное сопротивление меня утомило. Отец де ла Круа, следуйте за мной.
С этими словами он с достоинством покинул комнату.
— Прошу извинить меня, ваше величество, — сказал Ив. — Пожалуйста, простите.
— Уходите! — велел король. — Оставьте меня в покое!
Ив склонился перед его величеством в глубоком поклоне и поспешил вслед за Иннокентием.
Мари-Жозеф вонзила ногти в ладони. Глаза у нее защипало от слез. Сквозь открытое окно в комнату прохладный ветерок внес песнь Шерзад, горестный плач по возлюбленному.
— Вам не следовало раздражать святого отца, моего кузена, месье де Кретьен, — упрекнул его Людовик.
— Простите мне дурные манеры, ваше величество. Ваш святой отец не устает изумлять меня ненавистью, которую он мне демонстрирует.
— Вам-то что за дело до святых отцов?
— Ровно никакого, ваше величество, но я всякий раз удивляюсь, когда они обнаруживают свое лицемерие.
— Он нужен мне как союзник. Франция нуждается в его святейшестве, в его войсках и в его казне.
— Если бы вы только согласились восстановить их в правах, протестанты стали бы служить вам верой и правдой…
Мадам де Ментенон резко подняла голову, в негодовании воззрившись на Люсьена; его величество отвечал, сдерживая ярость:
— Не стоит гневить меня, Кретьен. Вам посчастливилось, что вы всего-навсего атеист, а не протестант.
Люсьен промолчал. Мари-Жозеф всей душой сострадала ему, гадая, не превратит ли завораживающий, едва ли не смертоносный взор короля их обоих в камень.
— Ваше величество, — наконец робко спросила она, — казна совсем оскудела?
— Королевство ждет множество испытаний, — сказал его величество. — Оно выдержит их, не прибегая к помощи еретиков. Однако справиться с этими испытаниями было бы легче, если бы те, кому я благоволю и кого я удостаиваю своей любви, не стали бы возражать мне, без конца осуждать и обвинять меня и нарушать мой покой. Можете идти. И не появляйтесь сегодня мне на глаза.
Мари-Жозеф ожидала, что граф Люсьен пожелает ей спокойной ночи или попрощается с ней, как только они покинут покои мадам де Ментенон, однако он проводил ее до узкой чердачной лестницы.
— Вы можете не подниматься со мною вместе, граф Люсьен, — сказала Мари-Жозеф. — Благодарю вас, вы очень любезны.
— Я провожу вас до дверей вашей комнаты.
Он повел ее по ступенькам на темный, пыльный чердак. Ему не подобало появляться в таких мрачных, унылых местах — ему надлежало блистать в лучах солнца, в синем с золотом жюстокоре, скакать на серой в яблоках Зели, рядом с его монархом.
— Почему он не слушает? — заплакала Мари-Жозеф.
— Он слушает, — возразил Люсьен. — Он слушает, но ни с кем не делится своими мыслями.
— Любовь к его величеству ослепляет вас.
— Моя любовь к нему помогает мне его понять, — убеждал ее он. — Вот вы, христиане, уверяете, будто любите всех, а значит, не любите никого.