— Уверяю вас, если она сбежит, гнев его величества будет неописуем.
— Мне безразлично!
— А напрасно.
Люсьен сел на ковер, вытянув перед собой ноги. Он снял перчатки и пошевелил пальцами, радуясь свободе. Ногти у него были безупречно ухоженные. Он открыл седельную суму и извлек из нее бутылку вина и два серебряных кубка.
— Мари-Жозеф, — с глубокой серьезностью произнес он, — его величество обладает абсолютной властью. Он способен сокрушить любое препятствие на пути к выполнению его замысла.
— А что он может сделать? — полюбопытствовала Мари-Жозеф.
Люсьен вонзил штопор в пробку и сильно потянул.
— Например, снова пустить вам кровь. Обвинить вас в колдовстве. Достаточно одного слова месье Бонтану, и вы окажетесь в Бастилии.
Люсьен вытащил пробку и наполнил кубки.
— Он может отдать вас в руки инквизиции.
— Он не пойдет на это…
— Он может заточить вас в монастыре…
— Нет, только не это!
— Так он изгонял бывших фавориток.
Он передал ей кубок.
— Вы пытаетесь меня запугать?
— Да.
— Ради моего же блага, подобно тому как мой брат запрещает мне все, что можно, доктор Фагон пускает мне кровь, а Лоррен преследует меня!
— Вы говорили, что превыше всего цените правду, а правда заключается в том, что, противясь воле его величества, вы подвергаете себя огромному риску. Неужели вы хотите, чтобы я вам солгал?
Мари-Жозеф отпила глоток, слишком расстроенная, чтобы наслаждаться букетом. Все, кому она, как ей казалось, могла доверять, обманывали ее, кроме графа Люсьена.
— Я бы не пережила, если бы вы мне солгали.
— Я поклялся, что никогда не навлеку на вас опасность, — сказал граф Люсьен, — а ложь весьма опасна. — Он достал из седельной сумы хлеб, сыр, пирожки с мясом и фрукты. — Но хватит неуютных истин. Давайте поиграем в беззаботных пейзан. Без интриг, без придворного этикета, без…
— Без денег, без еды, без крыши над головой… — добавила Мари-Жозеф.
— Еще одна неуютная истина, — согласился Люсьен. — Что ж, тогда поиграем в придворных, выехавших на пикник.
Он сделал большой глоток, снова наполнил кубки, а потом достал из кармана толстый сложенный лист пергамента и протянул его Мари-Жозеф. Она развернула его, прочла и с благодарностью взглянула на него:
— Сударь, не могу выразить свою признательность…
— Мне это почти ничего не стоило, — заверил он. — Но помните, вольная вашей сестры не будет иметь силы, пока ее не подпишет ваш брат.
— Он поставит свою подпись, — сказала Мари-Жозеф.
Решив, что опасность подвергнуться лечению мазью месье де Баатца ей уже не грозит, Шерзад, подгоняемая любопытством, подплыла ближе и засыпала их вопросами.
— Хочешь попробовать? — Мари-Жозеф протянула ей ломтик хлеба.
Шерзад попробовала и выплюнула, объявив, что такой гадостью только рыб кормить. Сыр ей понравился еще меньше: она провозгласила, что такое и рыбы есть не будут. Мари-Жозеф предложила ей попробовать вина.
Шерзад обнюхала кубок, запрокинула его так, чтобы в его раструб вошли ее рот и подбородок, и принялась лакать алое вино, выплескивающееся, словно кровь, ей на шею и грудь.
— Покажите ей, как пьют, мадемуазель де ла Круа, — попросил граф Люсьен. — Вино превосходное. Пусть вылакает, сколько пожелает, но не стоит его расплескивать.
Со второй попытки у Шерзад получилось лучше: она осушила кубок и потребовала еще.
— Нет, ты же никогда раньше не пила, — возразила Мари-Жозеф. — Если выпьешь слишком много, начнешь делать всякие глупости… Ну хорошо, чуть-чуть.
Они с Шерзад разделили кубок вина. Шерзад запела, сравнивая воздействие вина с эффектом употребления некоего люминесцирующего существа из морских глубин.
Шерзад облокотилась на каменное обрамление канала, тихонько напевая и посвистывая. Взяв руку Мари-Жозеф, она прижала ее к щеке, к губам, а потом подняла рукав Мари-Жозеф, обнажая следы, оставленные ланцетом. Надрез почти зажил, воспаление прошло.
— Видишь? Граф Люсьен исцелил меня.
Шерзад фыркнула, соскользнула в воду и уплыла, золотистая в солнечном свете.
Слегка захмелев от вина, Мари-Жозеф откинулась на ковер, опираясь на локти.
Над фонтаном Аполлона возвышался шатер, в его боковые проемы под поднятым пологом задувал легкий ветерок. В клетке, совсем недавно служившей темницей Шерзад, Аполлон пустил своих коней против солнца. Мари-Жозеф нахмурилась, разглядывая статую.
— Почему вы помрачнели? — мягко упрекнул ее Люсьен. — Я надеялся хотя бы на мгновение развеять вашу грусть.
— Аполлон движется в неверном направлении. — Она сделала жест, словно очерчивая путь по небу, от восхода к закату. — Он должен следовать по солнцу, а не против.
— Он обращен лицом к королю, — возразил граф Люсьен.
— Мир подчиняется правилам, которые устанавливают не короли.
Мари-Жозеф взяла яблоко и уронила на ковер, снова подняла и вновь уронила.
— Законы движения, законы оптики, ход планет — все они подвластны силе тяготения. Это доказал месье Ньютон. Его величество может приказать яблоку, бросая вызов природе: «Не смей падать!» Он может приказать все что угодно, но тем не менее яблоко упадет.
Граф Люсьен задумчиво взирал на нее.
— Я изучала природу всемирного тяготения, — надменно продолжала Мари-Жозеф, — подобно месье Ньютону.
Она откусила от яблока, сочного и кисловатого, и громко захрустела.
— Если Ньютон уже достаточно исследовал гравитацию, — предложил Люсьен, — может быть, вам предоставить ему эти опасные вопросы?
Мари-Жозеф нетерпеливо подалась к нему:
— Месье Ньютон установил, какое воздействие оказывает гравитация. Однако он сам признает, что ему неизвестна ее природа. Разве постичь ее будет не чудесно? Это сила природы? Или это длань Божия? — Она как можно шире развела руками. — Месье Ньютон совершал открытия, исследуя планеты, самые большие тела, которые мы знаем. Но может быть, стоит посмотреть и на самые малые?! — Она сжала ладони. — Что-то вызывает притяжение. Если удаление его ослабляет, то почему бы сближению его не увеличить? Вдруг это можно заметить? Если бы у меня был микроскоп минхера ван Левенгука…
— Но если это можно увидеть под микроскопом, — возразил Люсьен, — то почему это не установил минхер ван Левенгук?
— Потому что не искал. — Внезапно смутившись, ведь прежде она никого не посвящала в свои честолюбивые мечты, Мари-Жозеф махнула рукой, словно говоря: «Забудем, оставим!»
— Вы совсем не доверяете мне и моим философским взглядам? — мягко произнес граф Люсьен. — Вы полагаете, что я не способен понять ваши теории?
— Я и сама их пока не понимаю, сударь. — Мари-Жозеф пристыженно отвернулась. — Их доказательство требует времени и упорной работы. А у меня слишком мало одного и слишком много другого.
Не желая и далее посвящать его в свои безумные планы, Мари-Жозеф встала и принесла свой ящик для живописных принадлежностей, который выронила, когда спорила с шевалье. Поискав под остатками партитуры, она выудила чистый лист. Истерзанные месье Гупийе страницы упали на персидский ковер. Мари-Жозеф подобрала их.
— Что это? — спросил Люсьен.
— Кантата в честь его величества. Мое жалкое сочинение.
— Результат вас не удовлетворяет?
— Я думала, что благодаря Шерзад превзошла саму себя, — промолвила она. — А сейчас не знаю, что и думать. — Она протянула ему страницу партитуры. — Посмотрите сами.
Он покачал головой:
— Я лишен способности слышать музыку, читая ноты.
— Месье Гупийе говорит, что женщина, дилетантка, не в силах написать ничего достойного… А пьеса к тому же якобы слишком длинная. В этом он совершенно прав.
— И от этого она превращается в жалкую какофонию?
Мари-Жозеф мысленно расслышала взмывающую куда-то ввысь мелодию, она сливалась с песней Шерзад, доносящейся с середины канала.
— Он едва взглянул на партитуру! — воскликнула Мари-Жозеф. — Он сказал, что не будет дирижировать ею, что женщины не могут… и он потребовал… а я отказалась.
— Его величество восхищался…
— А его величество лучше прочих? — вскричала Мари-Жозеф. — Ему нужна музыка или моя особая благодарность?
— У вас много причин быть ему признательной.
— Он неизменно вел себя по-рыцарски, — смущенно произнесла Мари-Жозеф. — То, что я сказала, было абсолютно несправедливо.
— Даже его хулители…
— Хулители короля? Здесь? Во Франции? — не веря своим ушам, пролепетала Мари-Жозеф.
Люсьен в замешательстве смолк, а потом усмехнулся:
— Все знают, что его величество превосходно разбирается в музыке. Если ваша пьеса оказалась слишком длинной, сократите. Попросите помощи у малыша Скарлатти: он еще слишком юн, чтобы требовать у женщины особой благодарности.
— Вы недооцениваете Доменико. Я действительно показывала ему кантату. Она привела его в восторг. В его интерпретации она звучит чудесно… Но юный Скарлатти исполняет небесную музыку в качестве упражнений для беглости пальцев.
Мари-Жозеф поспешно написала несколько строк и послала записку Доменико со слугой, потом выровняла листы партитуры, сложив их аккуратной стопкой, и убрала в ящик для живописных принадлежностей.
— Благодарю вас за мудрый совет, граф Люсьен. Я рада, что вы даете советы не только королю.
— В таком случае вы могли бы меня отблагодарить…
Мари-Жозеф резко вскинула голову.
— …сыграв для меня кантату, — беспечно закончил Люсьен.
— Мастерство малыша Доменико…
— …удивительно, согласен. Но я предпочел бы услышать ее в вашем исполнении.
— Она очень длинная.
— Тем лучше.
Он налил еще вина и задумчиво окинул взглядом Большой канал.
Не говоря ни слова, но чувствуя друг к другу симпатию, они завершили свой пикник.
Мари-Жозеф допивала вино и доедала, откусывая по маленькому кусочку, последний пирожок. Запыхавшийся слуга принес ответ на ее записку. На листе нотной бумаги Доменико неровным детским почерком нацарапал, пытаясь подражать изысканному придворному языку: «Синьорина Мария не беспокойтесь более ни секунды я полагал что вы захотите чтобы я исполнил вашу кантату ведь все что служит прославлению ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА восхитительно, а если к оному стремлению добавляется еще желание угодить синьорине Марии возможна ли для меня более высокая цель?»