Стараясь не выдавать волнения, Кинсман подошел к другу и ответил:
— Мы можем избежать столкновения. Если постараемся.
— Нет, друг мой, — с бесконечной печалью в голосе возразил русский. — Я могу доверять тебе, а ты можешь доверять мне, но нельзя ожидать, что почти тысяча русских и американцев будут доверять друг другу, наблюдая, как гибнут их семьи.
Кинсману хотелось закричать, но вместо этого он прошептал:
— Но что же нам делать, Пит?
— Ничего. Миру суждено умереть. На нас надвигается миллениум.
Возможность переждать ядерную войну на Луне была не лишена пугающего очарования. Однако как причина полететь на Луну она была ужасна. Стоило ли сомневаться, что лучше направить ресурсы на предотвращение войны, а не на строительство печального, убогого бункера в небе?
Казалось, нечеловеческие угрозы жизни на Земле — например, столкновения, сравнимые по мощи с тем, что уничтожило динозавров, — давали менее подозрительное основание для разработки стратегии эвакуации с планеты. Вместо того чтобы бежать от войны, ее лучше предотвратить, но естественные угрозы жизни на Земле действительно могли оправдать экспансию. Изучение Луны приоткрыло окно в тяжелое прошлое Земли и оживило эту идею, хоть она была и не нова. Повествующая об астронавтах и программе «Аполлон» книга Орианы Фаллачи «Если Солнце умрет» (1965) написана в форме разговора Фаллачи с ее отцом, который считает, что на Земле всегда есть все необходимое для жизни — по сути, даже сама жизнь, в форме воздуха, воды и растительности, — зачем вообще отправляться в удушающее, безжизненное пространство? Фаллачи отвечает ему, цитируя Рэя Брэдбери, но не его романы, а его прогнозы:
По той же причине, по которой мы заводим детей.
Потому что мы боимся смерти и темноты и хотим увидеть свое отражение, увековеченное в бессмертии.
Мы не хотим умирать, но смерть всегда близко, и потому мы рожаем детей, которые рожают других детей, и так далее до бесконечности.
И таким образом мы обретаем вечность.
Не стоит забывать, что Земля может умереть, взорваться, что Солнце может погаснуть — и погаснет однажды.
А если погибнет Солнце, если погибнет Земля, если погибнет наша раса, то погибнет все, чего мы достигли до этого момента. Погибнет Гомер, погибнут Микеланджело, Галилей, Леонардо, Шекспир, погибнет Эйнштейн, погибнут все те, кто жив сегодня, потому что живы мы, потому что мы думаем о них, потому что мы храним их в памяти.
И затем все это, каждое воспоминание, вместе с нами провалится в пустоту.
Так давайте спасем их, давайте спасем самих себя. Давайте подготовимся к исходу, чтобы продолжить жизнь и заново отстроить города на других планетах, ведь нам недолго осталось жить на этой Земле!
Эти слова находят отклик и вдохновляют: они напоминают оду силе человеческого духа. В то же время в них слышится не только отвага, но и отчаяние. И они имеют больше общего с критикой прославляемой Фаллачи программы «Аполлон» со стороны интеллектуалов, чем обе стороны готовы были признать в то время.
Поводом к этой критике тоже был страх конца света. При этом критики полагали, что он наступит не в будущем, а в настоящем, поскольку в их представлении он был неразрывно связан с мировоззрением, которое привело к созданию космической программы. В «Ситуации человека» (1958) Ханна Арендт утверждает, что желание отправиться за пределы Земли подрывает фундаментальное представление о том, что значит быть человеком в мире. Исследовательница и противница тоталитаризма, Арендт не могла не учитывать, что первый спутник в космос запустил Советский Союз, а потому, как отец Фаллачи, считала такие попытки технологической трансцендентности путем к уничтожению человечества. Человеческая ситуация предполагает, что человек рождается, растет и умирает в мире жизни и смерти. Таким образом, космические путешествия — это, по сути, конец света. В 1966 году ее давно отвергнутый учитель и любовник Мартин Хайдеггер высказал подобные взгляды в интервью, посмертно опубликованном десятилетие спустя:
Технологии отрывают людей от земли и лишают корней. Я не знаю, испугались ли вы, но я, во всяком случае, испугался, когда увидел изображения, поступающие с Луны на Землю. Нам не нужна атомная бомба. Человек уже лишен корней. Нам остались лишь чисто технологические отношения. Человек теперь живет не на Земле[52].
Эти чувства тоже нашли отражение в научной фантастике, но искать их нужно во внутренних катастрофах Дж. Г. Балларда, а не в космических столкновениях Нивена и Пурнеля.
Порицаемая Хайдеггером технологическая картина мира была мила сердцу сирот «Аполлона». Чаще всего именно так они и обосновывали необходимость вернуться в космос и на Луну: надо расширять эту картину на благо промышленности и частных предприятий.
Первый значимый проект космической программы, движимой желанием обеспечить экономические и мировые потребности, а не стремлением исполнить предназначение нации, предложил идеалист Джерард О’Нил, профессор физики из Принстона. Помня, как «Аполлон» упал на Землю, он утверждал, что долгосрочная космическая экспансия должна приносить выгоды непрерывно, год за годом, а не ограничиваться одним поводом для гордости. Он разработал схему, которая могла решить одну из главных проблем, стоявших в середине семидесятых перед Америкой и всем миром: энергетический кризис.
О’Нил предполагал разместить на геосинхронных орбитах огромное число солнечных батарей, способных работать и ночью, и в условиях облачности, круглосуточно собирая резкий, чистый, почти беспримесный солнечный свет космоса. Преобразуя электричество в микроволновое излучение с такими длинами волн, которые не поглощаются атмосферой, эти батареи отправляли бы энергию на приемники на поверхности Земли. Оттуда она поступала бы в государственные энергосистемы. Собирая солнечную энергию, такие спутники обеспечивали бы энергетические нужды планеты, позволяя забыть о загрязнении окружающей среды, о ядерных авариях, о зависимости от ОПЕК и даже о выбросах от сжигания ископаемого топлива, хотя в те годы они еще не были поводом для беспокойства[53].
О запуске таких крупных объектов с поверхности Земли не шло и речи. По оценкам О’Нила, масса расположенного на геосинхронной орбите спутника, вырабатывающего энергию мощностью один гигаватт — или тысяча мегаватт, что сравнимо с мощностью крупной электростанции обычного типа, — могла достигать 16 тысяч тонн. Грузоподъемность еще не построенного космического шаттла составляла менее 30 тонн — и даже их можно было поднять лишь на низкую околоземную орбиту. Был только один способ построить такие крупные объекты, как вырабатывающие энергию спутники, — большую часть материала взять с Луны.
О’Нил планировал использовать бульдозеры, чтобы открытым способом добывать реголит, разыскивая среди пыли и щебня металлы и силикаты, подходящие для создания солнечных батарей. Это сырье отправлялось бы в космос с помощью «электромагнитной катапульты», напоминающей поезда-маглевы, которые удерживаются и движутся силой электромагнитных полей, скользя над путями в отсутствие трения. Проложенная по прямой на лунной поверхности, такая железная дорога могла разгонять грузы до орбитальных скоростей.
Траектории запуска сырья отправляли бы его в точку L5 системы Земля — Луна, находящуюся в 60° позади Луны на ее орбите. Там гораздо более многочисленная, чем на лунных рудниках, рабочая сила пускала бы это сырье на производство вырабатывающих солнечную энергию спутников. Рабочие жили бы на созданных своими руками «островах», также построенных из лунного сырья. О’Нил представлял одну такую структуру — он назвал ее «третьим островом» — в форме полого цилиндра в несколько километров длиной. Вращаясь вокруг своей оси, он позволял бы рабочим ощущать центробежную силу, имитирующую силу тяготения[54]. Солнечный свет проникал бы внутрь сквозь длинные окна, а соседи жили бы друг над другом.
Этот проект, описанный в книге «Высокий рубеж» (1976), обрел многочисленную и разношерстную группу сторонников. Он понравился технарям, понравился хиппи, понравился борцам за экологию. Великолепный калифорнийский импресарио идей Стюарт Брэнд, призывавший NASA обнародовать фотографии всей Земли из космоса, когда они еще не были доступны публике, подхватил идею О’Нила в своем журнале Whole Earth Catalogue и сопутствующем ему CoEvolution Quarterly. Не случайно эти же журналы стали площадкой для первых серьезных дискуссий о гипотезе Геи, предложенной Джеймсом Лавлоком. Став частью ан-тикоперниковского возвращения к Земле, спровоцированного тем, что весь остальной мир казался безжизненным, гипотеза Геи прославляла уникальность нашей биологической системы. Не вступая в обсуждение гипотезы, О’Нил предлагал способ исправить небесный дефицит миров, подобных земному, — их нужно построить с нуля, воссоздав наш мир в миниатюре.
В «Молоте Люцифера» раздосадованный астронавт Рик Деланти изложил идеи О’Нила, обратившись с речью к гостям, собравшимся в Хьюстоне у него на барбекю. Интерес к ним проявил и губернатор Калифорнии Джерри Браун. Калифорния — земля мечтателей, защитников окружающей среды и аэрокосмических компаний. Был смысл рассмотреть идею, интересную им всем. О’Нил вдохновил людей на создание первого — со времен Общества космических полетов, Британского межпланетного общества и Американского ракетного общества 1930-х годов — открытого сообщества энтузиастов космоса[55]. Они сплотились вокруг новой организации — Общества L5, которое поддерживал сам Хайнлайн.
Отчасти привлекательность программы О’Нила объяснялась тем, что она предлагала одним махом решить две экологические проблемы, выходившие на первый план в 1970-х, особенно в подготовленном для самопровозглашенного Римского клуба докладе «Пределы роста» (1972) и на первой экологической конференции ООН, состоявшейся в Стокгольме в тот же год. Держа в сердце образ земного шара, появившийся в мире после миссий «Аполлонов», этот новый энвайронментализм объединял страх, что люди в глобальных масштабах вредят окружающей среде, с опасением, что они лишат весь мир природных ресурсов, которые им необходимы. В то мрачное десятилетие он рассказывал о мягком апокалипсисе, который был ничуть не менее пугающим и вызывал бесконечно больше тревог, чем внезапное и резкое столкновение с астероидом.