― А что изображала раньше? ― «Манни» рассматривает меня совершенно бесцеремонно. Он мне не нравится.
― Два сюжета. Свой танец и свой сон. Будто она утопленница, плывущая по реке. Внутри реки.
― Ей это часто снится?
― Всегда.
― А она тебе не говорила, каким образом обрела «волчью» сущность?
― Эрдёг,[45] да! Она утопилась в Сане!
― Значит, во время обряда она проходила именно своё утопление. А то, что она продолжает видеть его сейчас, каждую ночь, наверняка что-то да значит, или я должен порвать свой диплом психиатра. Помнишь, ты её спрашивал, почему она не танцует?
― Она сказала, что ей страшно.
― Правильно. Ей страшно, что повторится то, что случилось во время обряда. Когда она танцевала в последний раз. И я уверен, что это тоже связано с её снами. Кстати, ты поцелуи ещё не пробовал?
― Они не помогают.
― А ты ещё попробуй. Помогут или нет, а девочке приятно.
― Ты старый дурак, Манни. И шутки у тебя пахнут старым дураком.
― Ай, ладно. Лучше бы сказал спасибо! Теперь тебе есть с чем идти к твоему каббалисту-волковеду.
― Да, за это ― спасибо.
Я лежу на ковре и мне хорошо. Потому что Ловаш улыбается и ещё потому, что я ем орехи. Их принёс «Манни».
Ловаш больше не приходит ко мне ночью. Это грустно. Зато волк с синими глазами тоже больше не приходит. Я иногда вспоминаю его, когда беру в руки синие пуговицы, и это воспоминание меня тревожит. Хорошо, что он больше не заглядывает мне в лицо. Один раз я спрашиваю у Ловаша, куда ушёл волк.
― Ты хочешь с ним повидаться?
― Нет!
― Если захочешь, скажи. Он живёт рядом.
― Я не хочу.
― Хорошо.
Странный человек с бородой приходил опять и принёс конфеты с ромом. Я съела сразу несколько.
― Похоже, мы нашли изъян в ритуале. Девочка не прошла через смерть полностью. Она утонула, но не всплыла. Я думаю, ей не хватило сил. Вы говорили, что она чуть не напала на вас по завершении обряда и успокоилась, только выпив вашей крови. Может быть, она была голодна…
― Я накормил её часа за два до ритуала.
― … или какое-то время не получала вампирской крови.
― Старый идиот! Простите, это не вам. Это я ― старый идиот.
― Мой император?
― Лилиана чуть ли не две недели пробиралась по оккупированной Богемии. Перед этим она угодила в засаду и осталась без запасов колбасы. А я ― старый идиот! ― даже не подумал, что в Богемии она не могла охотиться. Мне надо было дать ей крови до обряда!
― Видимо, так.
― Что делать теперь?
― Разум Лилианы не утерян. Он, образно говоря, дремлет, отделённый от нашего мира толщей воды. Надо искать способ поднять его на поверхность.
― Вы можете этим заняться?
― Могу. Но не обещаю скорого результата… как и результата вообще. Что же, по крайней мере, у неё теперь есть шанс.
Ночью Ловаш читает мне сказку из большой книжки. На обложке нарисованы дети. Голос у Ловаша очень приятный, ласковый, мне нравится слушать. Сначала я смотрю ему в лицо. Потом закрываю глаза, но лицо вижу всё равно. Голос покачивает меня, как нагретая вода. Я погружаюсь ниже. Ниже. Ниже.
«Случилось так, что мимо одной деревни шла колдунья и захотела напиться. Она увидела красивую девушку по имени Ляска с кувшинами и попросила у неё воды. Когда девушка подала кувшин, колдунья одним махом выпила всё, что в нём было, и попросила второй.
— Жадная старуха! — закричала рассерженная Ляска. — Мало с тебя одного кувшина? Ни капли больше не получишь!
— Это ты жадная, да ещё и глупая, — возразила колдунья. — Тебе теперь всё равно придётся идти назад к роднику, но если бы ты дала мне опустошить второй кувшин, идти бы тебе было легче.
На этом они разошлись, вот только колдунья, обидевшись, прокляла Ляску. Несчастная девушка влюбилась в собственного отца! Да так сильно, что очень скоро выдала своё грешное чувство, и мать в гневе прогнала Ляску в лес.
Несколько дней и ночей скиталась бедняжка в дремучей чаще. Оборвала о кусты весь подол, исцарапала все ножки и ручки и побледнела от усталости — ведь если бы она заснула, на неё мог напасть какой-нибудь зверь. Наконец, она вышла к какой-то полянке; на полянке стоял двор, на дворе стоял дом. Ляска постучалась в дверь, думая попроситься на ночлег, и, когда дверь открылась, оказалось, что хозяйка лесного домика — та самая колдунья.
— Вот кто пришёл! — воскликнула она. — Чего же ты хочешь от меня, жадная девчонка, чтоб я вернула тебе выпитую воду? Ну, так кувшин надо было принести с собой.
Повалилась ей в ноги несчастная скиталица и взмолилась о прощении.
— Да уж так и быть, — сказала колдунья. — Но так просто проклятье не снимешь, этого ни одной колдунье нельзя. А надо, чтобы ты сначала прослужила у меня в чернавках три года и три месяца.
После этого она вымазала Ляске лицо золой, измазала ей волосы грязью и велела надеть старую и косматую собачью шубу.
Стала Ляска с этого дня делать всякую чёрную работу, какая ни есть в доме: и полы мыла, и кур резала, и дрова рубила, и всё другое прочее, а колдунья знай на неё покрикивала да поколачивала.
И вот однажды понадобились старухе какие-то травки, она и послала Ляску собирать их в лесу близ реки. Собирает их девушка, и вдруг видит — на дереве висят ягоды, да такие красивые, что слюнки текут. А Ляска у колдуньи то и дело недоедала, одни объедки видела, вот и не выдержала: ягоды незнакомые, а она взяла, сорвала с дерева ягодку и в рот положила. И не успела проглотить, как заснула странным сном. Она будто всё вокруг слышала и видела, но ничего не понимала и не могла пошевелиться. Так и стояла она статуей, и день сменял ночь, а ночь сменяла день; за летом пришла осень, потом зима, потом весна, и так прошло подряд три года.
Однажды, чудесным летним днём, к берегу реки вышел молодой красивый княжич с друзьями. Они охотились в тот день в лесу.
— Посмотрите, — сказал княжич друзьям. — Что за мерзкий истукан стоит на моей реке!
Он схватил Ляску и кинул её в воду. И тут на его глазах случилось чудо: вода смыла золу с лица девушки и грязь с её волос, и княжич увидел замечательную красавицу. Кроме того, от удара из её рта вылетела волшебная ягода, и Ляска проснулась. С ужасом она поняла, что отвратительная шкура, напитавшись водой, тянет её ко дну, и протянула руки к княжичу, умоляя спасти. Ни секунды не колеблясь, юноша кинулся в воду и сумел вытащить лесную красавицу. Потом он вывез её из леса, и они поженились.»
— Ты спишь? — спрашивает Ловаш.
— Нет, — хочу сказать я, но у меня не получается. Губы как будто склеились, и веки тоже. Ловаш целует меня в лоб.
Мне плохо. Я ложусь при первом удобном случае. Гляжу вверх и плачу. Ловаш встревожен.
— Тебе больно? — спрашивает он, присаживаясь рядом.
— Нет.
— Тебя кто-то испугал?
— Нет.
— Почему ты плачешь?
Я не знаю. Я молчу.
Ловаш даёт мне конфету с ромом. Я ем её и плачу. Всё лицо уже мокрое, и уши тоже. Мне плохо.
Я снова еду с Ловашем на машине. Но теперь мы не заходим в другой дом, как всегда, а выходим возле леса. Ловаш, я и ещё два волка идём по тропинке и выходим на полянку. У волков в руках корзинки с едой. Пока они раскладывают еду, я скидываю ботинки и босиком бегаю по мягкой, очень яркой траве, срываю весенние цветы: белые, синие, жёлтые. О! Так хорошо! Все мои слёзы высохли. Ловаш зовёт меня кушать. Я подбегаю и отдаю ему букетик. Ловаш улыбается и засовывает цветы в карман рубашки.
Солнце начинает клониться, и мы снова садимся в машину и едем. Я гляжу в открытое окно на то, как мелькают деревья. Машина въезжает на мост, и происходит что-то странное. Звуки! Будто кто-то очень сильно стучит или хлопает. Машина виляет, и накреняется, и вдруг въезжает в перила, проламывает их, и входит в воду, а вода входит в машину ― холодная, коричневая. Мне страшно; я кидаюсь в окно, чтобы поплыть наверх. Вдруг вода сильно-сильно трясётся ― меня словно бьёт по голове. В глазах становится черным-черно.
Когда я открываю глаза, я вижу чёрно-серебряные ветки ивы. Я лежу под ними, словно под балдахином кровати, на постели из воды, тины, веток и бумажных стаканчиков; когда я поворачиваю голову, всё это начинает колебаться. Ивы растут из почти отвесного склона. Крутой берег ― это глубокая вода. Мне страшно.
Я пытаюсь подплыть к берегу, шевеля руками. Вода очень холодная, и закоченевшие руки слушаются с трудом. Я плыву к берегу долго-долго, и река вокруг шевелится, грозя закрыть моё лицо гадкой тиной и грязной водой. Она несёт меня вдоль берега, из которого торчит много-много деревьев и кустов. Они всё время закрывают от меня небо, только иногда проглядывает между ветками месяц. Наконец, мне удаётся схватиться рукой за одну из длинных веток, опустивших свои пальцы в воду. Тут же я хватаюсь второй. У меня сильно дрожат руки, но я держусь изо всех сил и потихоньку перебираю по ветке руками, подбираясь к берегу. Мне очень надо вылезти и согреться. Это очень трудно, но я выкарабкиваюсь, цепляясь за ветки, стволы и корни. Сажусь верхом на тонком, но крепком стволе, держась обеими руками. Потом карабкаюсь вверх по берегу. На нём много ив, есть за что держаться. От напряжения и холода дрожит всё тело, ногами упираться и толкать себя ещё труднее, чем цепляться руками. Я лезу, лезу, лезу. Вылезаю на тропинку ― там меня рвёт грязной водой. Очень болят голова и грудь. Я иду по дорожке, потом сворачиваю с неё, потому что мне вдруг кажется, что кто-то преследует меня, и становится страшно. Я пробираюсь между кустов, долго-долго, наугад. От ходьбы я немного согреваюсь, и слабость уменьшается. Я не останавливаюсь, чтобы не замёрзнуть снова.
Небо светлеет, и я чувствую, что у меня больше нет сил. Я вижу большое дерево с дуплом у земли, забираюсь туда и засыпаю.
Во сне я снова оказываюсь на реке, но теперь вода кругом грязная. Я погружаюсь в неё, но не полностью; моё лицо на границе между водой и воздухом, и ти