На всякий случай я быстро перебираю ещё пару десятков «книжиц» в поисках поэзии, например, Ференца, но претерпеваю неудачу. Чем-то оказался мил Твардовскому-Бялылясу именно Грас.
А я возвращаюсь к методическому прочтению прозы вполне человеческой, продираясь сквозь легенды о дьяволопоклонниках, уверения о существовании маленького хвостика у младенцев-«волков» и еврейских чародеев, историй о тех или иных молодых упырях и снова — бесконечных раввинах-тайнокнижниках (причём авторы-католики уверяют, что те тайные книги переплетены кожей негров, непременно прошедших крещение). Время от времени попадаются работы, в каждой строке которых сквозят уверенность и знание очевидца; эти рукописи действительно по-настоящему интересны. Оттуда я выбираю, словно ягоды из густой листвы, отрывки, чем-то меня цепляющие.
«Известен случай, когда помешавшийся упырь из трансильванских дворян погубил своей похотью вдову, но не остановился за этим, а год за годом разыскивал похожих на неё девиц и женщин и пытался обратить их, чтобы жениться. Они погибали одна за другой, пока, наконец, одна не превратилась в упырицу. Но и эту он сгубил, зачав ребёнка, который умер в её утробе и стал причиной её собственной смерти, теперь уже последней.
Иудейские тайнокнижники уверяют, что смерть ребёнка и матери неизбежна, когда упырица зачинает от упыря. История трансильванского дворянина показывает правдивость их слов.»
Надеюсь, на той несчастной упырь всё-таки прекратил свои опыты. Хотя до маньяков туго доходит. Эх, жалко, что умирает только мать. Если бы горе-зачинатели тоже упокаивались, уверена, количество желающих поэкспериментировать резко бы сократилось.
А вот, наконец-то, и свиток о жрецах.
Колокол.
Первое, что я замечаю, войдя в столовую — запах жареной баранины, да такой, что слюнки текут. После беспрестанной курицы этот аромат вызывает ликование. Потом я понимаю, что стол накрыт на двоих и что возле моего плеча стоит Твардовски-Бялыляс. Я непроизвольно отшатываюсь; Марчин делает вид, что не заметил, и, подойдя к столу, отодвигает для меня стул.
Ужин можно объявлять праздничным: закрытое крышкой блюдо с жареной бараниной, кастрюля, из которой кузен кладёт на мою тарелку рассыпчатый рис с изюмом, орехами и мёдом. Коврижка пшеничного хлеба, которую Марчин разламывает так же торжественно, как и в первый наш совместный ужин. Разбавленное вино.
Мой кузен выглядит ещё болезненнее, чем обычно. Все его движения немного замедлены, брови и губы постоянно подрагивают. Надеюсь, это не признаки обострения какого-нибудь психоза.
— Ты нашёл Люцию? — спрашиваю я.
— Примерно так. Нашёл её пояс.
— Она его сняла?!
— Она его не могла снять, — Марчин смотрит на меня с лёгким укором. — Кто-то помог ей.
— Кто?
Взгляд кузена становится ещё укоризненней. Он молчит несколько секунд, но всё же снисходит до ответа.
— Я этого не видел. Но, полагаю, помог ей не случайный прохожий. Потому что нормальный случайный прохожий, когда видит выскакивающую из кустов бабу, зубами держащую подол для демонстрации на голом теле какого-то пояса, сплюнет и отвернётся. И её не нашли люди Шимбровского, они бы не стали снимать заклятье.
— И где она теперь?
— Скоро узнаю.
— Ты уверен?
— Уверен ли пёс, взявший след?
Рис кажется слишком сладким для того, чтобы есть его вместе с жарким. Должно быть, Твардовский-Бялыляс внезапно разбогател и решил сразу разгуляться на всю катушку — чтобы и мясо, и сладости, всё вместе. Вот только с его возвращением «Ядзибаба» снова перестала солить еду, и мне приходится мазать баранину подсоленной сметаной, что немного мешает наслаждаться вкусом мяса. Я вглядываюсь в бледное лицо Марчина — не похоже, чтобы он страдал от приступов повышенного давления. Больные почки? Аллергия на натрий? Интересно, такая бывает?
— А те жрецы, ну, с которыми разногласия у тебя, они её тоже ищут?
— Не думаю. Им удобнее вернуться и отыскать кого-нибудь из «волков», подходящих под условия. Недавно у вас была война. Кто-нибудь из ваших мог в ней участвовать. Конечно, пересмотреть фотографии из архива тоже требует времени… но вырыть яму для «волка» гораздо легче, когда он ничего не подозревает.
Чтобы протолкнуть вниз по пищеводу комок из мяса и риса, мне приходится разом выпить половину бокала вина.
— Ты примерно знаешь, кого они могут отыскать? Где?
— Нет.
Это хорошо. Это хорошо, что он не знает. Потому что как бы я ни относилась к Кристо и этой разнесчастной помолвке… он цыган, он «волк» и он мой родственник. Моя семья. Домине Деус! Патер ностер![57] Только бы Кристо всё ещё был у безопасников! Он раз десять упоминается на сайте имени меня, там висит его портрет. Фанатики его вычислят сразу. Да, он такой дурак бывает, но я не желаю ему умирать длительно.
Увы, но, скорее всего, его уже отпустили. После моего исчезновения в «Фехер кирай» всеми задержанными ранее «волками» занялся бы лично Ладислав Тот, а он умеет разобраться, что к чему.
— Тебе нехорошо? — спрашивает Твардовский-Бялыляс.
— Поперхнулась, — говорю я. Марчин подливает мне вина в бокал, разбавляет водой из кувшина.
Мне надо отсюда выбраться. К ежам лесным все эти рукописи, Люцию с её зловещими планами, мне надо как-то отсюда выбраться и дойти до Батори. Другой силы, могущей противостоять этим сумасшедшим язычникам, я просто не знаю.
— Самое страшное, если возня вокруг могил привлечёт внимание венского императора.
Очередной кусок мяса встаёт у меня поперёк горла — на какую-то секунду мне кажется, что мой безумный кузен умеет читать мысли. А он продолжает, как ни в чём не бывало:
— Этот упырь будет рад прибрать к своим рукам всю Европу. Он помешан на власти. Могилы будут осквернены без жалости. Человечество захлебнётся гноем, когда разгневанные боги выпустят спящую чуму на города.
Марчин печально качает головой.
— А вампиры болеют чумой?
— Вампиры болеют только тремя болезнями. Юношеским безумием, голодом и старческим сумасшествием.
— Они стареют?!
— И у тех, кого люди называют бессмертными, есть свой срок. Упыри не покрываются морщинами и благородной сединой. Стареет их разум. В какой-то момент он не выдерживает груза лет, и кровосос безумеет. Иногда это тихое помешательство, которое со временем переходит в отказ от пищи. Упырей, впавших в голодную летаргию из-за старческого помешательства, можно найти в иных катакомбах, могилах и тайниках. Но чаще это буйство сродни юношескому, вот только юношей движут обострённые чувства, с которыми он не может совладать — у стариков же это агрессия, чистая агрессия, злоба против всего живого. Редкий упырь сохраняет чистый разум дольше шестисот-семисот лет.
Интересно, что у Ловаша припасено на этот случай? Я почти уверена, что он и это продумал. Он хитрый старый лис. Мне вспоминается его фразочка про вопрос, реакция на который важнее ответа.
— Марчин?
— Да?
— Но ты действительно меня не собираешься убить?
Твардовский-Бялыляс смотрит на меня болезненно. Откладывает вилку и хлеб. Поднимается и подходит к моему стулу, нависая надо мной.
— Встань.
Я подчиняюсь, и он кладёт мне руки на плечи. Наклоняется, прижимаясь лбом к моей лбу — как в детстве, когда играешь в «циклопа». Два серо-голубых глаза сливаются в один, большой, не очень чёткий.
— Я никогда не пролью кровь женщины своего рода. Никогда. Поняла?
Марчин выпрямляется и снова смотрит на меня сверху вниз.
— Но это не значит, что тебе стоит доставлять мне проблемы. Читай. Учись. Спрашивай. И в какой-то момент сама поймёшь, что не стоит.
Я уже привыкла к темноте в своей комнате — электричества на моём этаже нет, и спальню освещают только фонари-черепа да луна, если погода хорошая. Но даже непривычный человек заметил бы одежду на моей постели, потому что она белая… во всяком случае, я думаю, что зеленоватый оттенок ей придаёт свет от частокола. Можно спуститься в столовую и посмотреться в зеркало, но с этим нет проблем подождать и до завтра. Пока что я с удовольствием переодеваюсь в свежее бельё и чистое платье — должно быть, его привёз кузен. Я прохаживаюсь по комнате, наслаждаясь лёгкостью наряда.
Во дворе Марчин что-то делает с головой «Ядзибабы». Мне требуется минута или две, чтобы понять, что он расчёсывает её седые патлы — нежными, заботливыми движениями. Старуха (или всё-таки старик?) стоит не шевелясь, покорно принимая эту заботу. Я пожимаю плечами и снова прохаживаюсь по спальне. Когда я выглядываю из окна в следующий раз, пан Твардовский-Бялыляс уже стоит, прижимая к себе это существо в объятии, гладит ему волосы и покрывает безобразные морщинистые щёки и лоб лёгкими, нежными — даже отсюда видно, насколько нежными — поцелуями. Меня передёргивает от брезгливости, и я отступаю вглубь спальни. Раньше я о подобном только слышала; увидеть своими глазами оказалось не только удивительно, но и неприятно… шокирующе.
Уже проваливаясь в сон, я вдруг понимаю, что Марчину не обязательно проливать мою кровь, чтобы убить при необходимости. И это ещё одно неприятное открытие.
Каждый раз, когда моя ступня касается гладкой, блестящей поверхности, под ней вспыхивает зелёное, светящееся. Мои следы, медленно угасающие в темноте, создают причудливый узор. Тяжёлая юбка всплёскивается птичьими крыльями, повинуясь моей воле. Руки, бледные в этой густой мгле, выплетают невидимое кружево: я испытываю наслаждение от их текучих, упругих движений. Мои бёдра покачиваются каким-то совсем не костяным движением — так покачивается перекладина верёвочной лестницы или деревенские качели, колеблемые тихим вечерним ветром. Движения, то тягучие, то порывистые, то упруго-невесомые, захватывают меня, растворяют меня в себе. Я знаю, что мой танец никто не видит, но именно от этого он сладок вдвойне. Я не думаю о том, как двигаться и чем удивить зрителя. Я просто двигаюсь… и удивляюсь. Мне хорошо. Я блаженна. Я чудесна. Я отсутствую. Боже мой, я — совершенство!