Сборы мои не требуют большого труда: одежда на мне. В сумочку, пришитую к поясу вроде внешнего кармана, я ссыпаю небогатое своё имущество: разноцветные пуговицы и горстку булавок из коробочки под кроватью. Туда же кладу и листы с переписанной латиницей рукописью Минайки-Обманщика (что за ирония — такое прозвище досталось человеку, разоблачившему чужой огромный обман). Платье от тяжести пуговиц немного перекашивается, но мне не до красоты.
Как же здесь тихо по утрам! Лес совсем рядом, но не слышно ни птиц, ни белок, ни стука дятлов. Осторожно я открываю дверь и спускаюсь по каменным ступеням, пролёт за пролётом, рукой придерживая «карман», чтобы не бряцать пуговицами. Впервые замечаю, что в каменные стены вмурованы кольца для факелов. Вот, наконец, и первый этаж. На кухне никого нет, и я вхожу, чтобы раздобыть оружие. Все сколько-нибудь приличные ножи висят на стене. У каждого — своё место. Если я возьму один, это сразу кинется в глаза, а мне нужна фора: чем позже Марчин с «Ядзибабой» поймут, что я сбежала, тем больше шансов исчезнуть. Поколебавшись, я осторожно вынимаю из буфета серебряную вилку с вензелем дома Твардовских-Бялылясов, не знай он благословения девять лет и девять месяцев. Не ахти какое оружие, но убить или отвлечь при желании можно. Проскальзываю в дверь с противоположной стороны и оказываюсь в небольшой галерее. Я успеваю пройти с четверть пути, прежде, чем понимаю, что вид с галереи немного… странный. Я останавливаюсь, пытаясь осмыслить увиденное.
За замком разбит огород. Я вижу грядки с торчащими листьями и кустиками каких-то овощей, из которых узнаю только морковь, свеклу и картошку; это всё ерунда. Но две грядки усеяны, будто вызревающими тыквами, человеческими черепами. Одни выглядят обычней некуда, только несколько потемнели от непогоды. Другие увеличены, и их пропорции немного искажены. Третьи же выглядят точь в точь, как фонари на частоколе. Более того, я уверена, что скоро они на частоколе и окажутся.
— Не хотелось тебе показывать, пока ты не привыкнешь к тому, что ты есть, — произносит Марчин. Он стоит в проёме кухонной двери. — В любом случае, это часть моей жизни. Я делаю то, что должно делать жрецу. Я думаю, ты понимаешь. Теперь.
Его брови сдвинуты, и между ними темнеет складка. Словно прорезь в голове-копилке. Так и хочется кинуть монетку.
— Однажды мой череп тоже там будет.
Он медленно двигается ко мне. Мне очень хочется попятиться, но я пресекаю неуместное желание. Отступать — значит, показывать слабость, а этого я делать не намерена. Я спрашиваю, как ни в чём не бывало:
— И мой?
— Да. И твой. Ведь ты — женщина моей семьи… и жрица. Пусть даже другой сущности.
— Знаешь, я сначала подумала, что это твои жертвы.
Он уже совсем рядом. Покачивает головой.
— Нет. Это что-то вроде семейного кладбища. Знаю, выглядит немного неприятно, но это очень хорошее место.
— А палисад — тоже хорошее место?
— Это не неуважение. Просто каждый из нас после своей смерти охраняет этот дом. И я буду охранять. Я горд своим предначертанием. Мой дом и моя семья всегда будут под моей защитой.
Его голос действительно исполнен гордости.
— Но твоя мёртвая жена не может родить тебе ребёнка. Твоя семья исчезнет после твоей и её смерти. Ведь даже мёртвые не живут вечно, так?
— Мёртвая жена? — переспрашивает Марчин.
— Да. Я уже всё поняла, не зря же торчала столько дней в библиотеке. Каждому богу нужны жрец мёртвый и жрец живой. И они состоят в браке, так? И сколь бы реален или символичен он ни был, но мёртвая старуха не может родить ребёнка.
— Не называй её так. Её зовут Ядвига.
— Твоя Ядвига не может родить тебе ребёнка. Как бы её ни звали, она — мёртвая старуха.
Не знаю, откуда такая злость, но меня уже просто несёт, как когда-то с Ловашем.
— Она не может. А ты — да.
— Что?! Придержи своего жеребца! Я не собираюсь рожать ублюдка, да ещё от мужчины, который делит постель с мёртвыми старухами.
— Прекрати повторять это! И можешь быть спокойна, я не сплю с Ядвигой!
— Ну да, ага, конечно. Я сама видела из окна, как ты её целуешь. Символических жён так, знаешь ли, не целуют.
— А своих сестёр не целуют иначе, — моё раздражение передаётся Марчину. Его голос становится жёстче. — Ядвига — моя младшая сестра, и не смей её называть мёртвой старухой! С чего ты вообще взяла, что мертва именно она?
Такая постановка вопроса несколько ошеломляет.
— О, — глубокомысленно произношу я. Подумав немного, добавляю:
— О.
— Вот именно.
— Но как это тогда получилось? Постой, и ты мне тогда вовсе не кузен, ты мне…
— Что-то вроде троюродного дедушки. Что касается того, как это получилось — это получилось, и всё. Я знаю, что Ядвига выглядит и ведёт себя немного странно. Её сильно ударили по голове, когда ей было четырнадцать. Она заболела… стала странно себя вести, и наши родители укрыли её от злоязычия общества. Ядвигу прятали в той комнате, где ты сейчас живёшь. В башне. Потом они умерли… потом мы все умерли, кроме сестры. Те, кто убил нас, просто не стали подниматься наверх. Они знать не знали о том, что в замке живёт девочка. Но я уже был жрецом, и, видимо, поэтому… я просто встал потом. Увидел родителей, увидел… у меня в животе была такая рана. Из неё всё… в общем, я всё положил обратно и держал рукой, пока искал, чем перевязать. А через несколько дней всё само зажило. Заросло без следа. Я похоронил родителей. И после этого они вдруг… все, кто был похоронен, они стали прорастать из земли, понимаешь? Наверное, так бывало и раньше, потому что черепа на частоколе светят столько, сколько я помню себя. И теперь всё началось заново, они снова стали прорастать. Огород мне пришлось разбить ради Ядвиги. И… так вот мы стали жить. Лиля, Лилиана, милая… если ты не поможешь мне, мой род действительно прервётся. Прошу тебя, стань матерью моим детям. Я достанусь тебе таким же чистым, как ты мне, ты можешь быть в этом уверена. И здесь, за этими стенами, никто и никогда не сможет повредить тебе. Просто скажи мне «да». Может быть, не сейчас, а позже, когда ты привыкнешь, когда лучше узнаешь меня. Я был грубоват, это правда, но я могу быть нежным, покорным, ласковым, и ради своей семьи я готов на всё, почти на всё. Пожалуйста, скажи мне «да».
Залом на лбу становится ещё глубже, резче, чернее. Кажется — из него вот-вот выступит капля крови.
— Марчин… Как жрец, ты должен меня понять. Прямо сейчас мне пора уходить. Потом, может быть, я действительно скажу «да» — если ты не найдёшь кого-нибудь более подходящего, конечно. Но сейчас я ухожу.
— Я так не думаю, — говорит Бялыляс. Впрочем, он не делает ни одного движения, чтобы остановить меня, и я просто разворачиваюсь. Встречаюсь взглядом с Ядвигой, всё это время подкрадывающейся ко мне сзади, как раз в тот момент, когда она делает прыжок.
Наверное, я делаю что-то геройское — например, ловко всаживаю вилку в висок пани Твардовской-Бялыляс? Или, может быть, совершаю нечто остроумное? Наверное, мои красноречие и ум выводят меня из этой ситуации? Чёрт, нет. Я поступаю, словно девчушка-дошкольница, оказавшаяся в какой-нибудь из народных сказок, переполненных упырями, старыми ведьмами, свиньями-оборотнями и гусями-людоедами. И поступаю так не от великого озарения или руководствуясь тайными знаниями, а просто… ну, просто потому, что когда на меня нападает существо, до ужаса похожее на Ядзибабу, мне в голову не приходит ничего другого.
Я выхватываю из «кармана» булавку, раскрываю движением пальца и втыкаю в бесчисленные складки её вонючей одежды.
И, сожри меня многорогий, это действует!
Безумная старуха взвывает так, словно я проткнула ей щёку, и начинает крутиться на месте, будто стамбульский дервиш. Я отпрыгиваю — Марчин разворачивается ко мне, изготавливаясь к прыжку — но моя рука уже сгребает пуговицы, и швыряет ему в лицо, ещё, ещё, все пуговицы — они раскатываются по полу, и Бялыляс грохается на колени, как подрубленный — ползает, собирая маленькие разноцветные кружки из дерева, металла и пластмассы — и умоляет — да, он умоляет!
— Лиля… Лиля, Лилиана…
У меня нет ни малейшего желания слушать, что он скажет, и я выпрыгиваю во двор и бегу к высокой калитке, которую было не видно из окна на башне, но которая, как оказывается, врезана в забор сзади. Откидываю щеколду и выбегаю в лес. Уж по лесу бегать мне не привыкать. Сначала по тропинке, потом — в гущу, прикрывая глаза рукой. Бегу, петляя и кружа, обрывая подол о сучья и ушибая голые ступни невесть откуда вылезающими корнями и камнями, какое-то время бреду по ручью, сбивая след, снова бегу, просто чтобы увеличить расстояние между собой и проклятым замком. Только вымотавшись и перейдя на шаг, обнаруживаю, что до сих пор сжимаю вилку в правой руке. Наверное, во время разговора на галерее я выглядела довольно странно. Я засовываю прибор в опустевший «карман».
Оказывается, уже начинается осень. На деревьях желтеют листья, и к ночи сильно холодает. Но я голодна и устала и не могу двинуться дальше. Я сооружаю себе убогую постель из еловых лап. Сначала хочу покрыть её папоротником, но потом вспоминаю народное поверье, утверждающее, что от него очень сильно болит голова. Только мигрени мне не хватало! Мне везёт отыскать полянку, заросшую огромными дикими лопухами — там же я напиваюсь из родника. Часа через два мучений постель из веток и лопухов более или менее соответствует своему высокому званию. Мне остаётся надеяться, что листьев хватит, чтобы удержать тепло, и что они не кишат клещами. Ложусь и закидываю себя лопухами. Наутро меня настигает Марчин.
В хате у Никты — прорва кошек, или, точнее, котов. Она сама обмолвилась, что других баб, кроме себя, в доме не потерпит. Такой характер. Так что здесь, кроме неё, живут четыре кота (три серых и один чёрный), её муж Адомас, полный, добродушный на вид литовец с тонкими светлыми волосами, и полугодовалый сын Гядиминас, не менее добродушное существо со способностью заталкивать кулачок в рот до самого локтя.