— Мои соболезнования, барышня.
Во рту у меня до сих пор горечь крови заколотого мной жреца. Я опять не удержалась, чтобы не глотнуть чуть-чуть. Капельку.
— Где остальные?
— У обоих выходов, парадного и чёрного, по одному. И ещё двое ходят, смотрят окна. Один на кухне. Это всё.
— Ясно.
По моим прикидкам, изначально их было тринадцать-четырнадцать. Осталось восемь. Остальные рыщут по городу или убиты Твардовским? Ладно. Их здесь нет, а те, что есть, рассредоточены. Конечно, я начала с того, что на кухне. Портье вкатил меня на нижней полочке передвижного столика, скрытой скатертью, и велел дежурной кухарке быстро сделать кофе и омлет какому-то постояльцу. Естественно, жрец Шимбровского не поленился нагнуться, поднять скатерть и посмотреть. И никого не увидел — грязь оказалась покровом ничуть не худшим, чем каминная сажа. Если бы я не всадила нож ему «под язык», он бы никогда не узнал о моём присутствии. О, конечно, он ещё попытался отпихнуть столик одной рукой и взмахнуть ножом в другой руке, от удара «под язык» умирают не мгновенно. Может, жрец и дольше упокаивался бы, но серебро не оставило ему шансов.
Мертвец падает, кухарка приглушённо охает, а я выбираюсь из столика. На лезвии — кровь, я слизываю её, промокаю нож скатертью и возвращаю пока что в ножны.
— Готовьте, — говорю я кухарке. — Два омлета и кофе на двоих.
— Готовь, — быстро приказывает портье. — Ужин в подарок от администрации, да?
Он бледен, но улыбается тонко и жестоко.
— Именно. Вопрос только в том, что делать, если они откажутся на пороге, а не сделают вид, что обычные люди, — я прикусываю кончик языка. — Может быть, у вас в гостинице есть традиция кормить домовых духов? Вы очень сильно извинитесь, но попросите дать вам её соблюсти и поставите что-нибудь съедобное в углу номера. Они это едят, а еда им, кажется, нужна не меньше нашего. И она должна выглядеть вкусно для мужчины.
— Гинтаре, три омлета с беконом, — распоряжается портье.
— Но один уже почти готов, и он без бекона! — жалуется кухарка. Она старательно не смотрит на труп.
— Съешь потом сама. Три омлета с беконом. Если я привезу тот, что с беконом, только для домового, они оскорбятся или заподозрят неладное.
— Когда будете ставить блюдце в угол, бормочите что-то вроде…
— «Батюшка домовой»?
— Да, но только по-литовски и не это. Лучше что-нибудь нейтральное, народную песенку. Пища на самом деле не должна быть посвящена никакому духу, даже на словах, — мой план меняется и принимает чёткость на глазах. Марчин утверждал, что еда живых опасна для мёртвых — хороший шанс проверить. Если даже жрецы не упокоятся с одного омлета, то хотя бы ослабнут.
Пока готовятся омлеты, мы с портье оттаскиваем тело в дальний угол, к большому овощному ларю.
— Сплошные убытки, — печально говорит литовец, помогая мне укладывать труп поверх картошки.
— Простите. Я могу вернуть деньги и отдать те, что были у моего кузена.
— Вернуть будет достаточно, барышня. Чужого мне не надо.
— Мне кажется, дверь к чёрному ходу вам была немного не чужая.
— Ещё бы! Владелец гостиницы — мой отец. Но брать плату за то, что было нужно для спасения жизни — нет, барышня. Это нехорошо.
Он оправляет свой костюм, а я опять залезаю в столик. Ожидание — сначала при сервировке, потом в пути до номера — почти мучительно, нервы натянуты, как струны в рояле.
Пусть они меня не заметят. Пожалуйста, Айнур, пусть они меня не заметят. Пусть не… ой, порожек, что ли?.. пусть не заметят.
Сердце Луны сейчас обхватывает шею, защищая. Это в виде пояса оно однорядное, а ожерельем — монеты в целых три ряда, браслетом на руке — ещё толще. Жаль, что моя шея шириной не с руку.
Стук в дверь. Петли смазаны отлично — они не скрипят, когда один из мертвецов открывает.
— Что тебе?
— Прошу позволения пана, ужин от администрации, паны уже давно сидят. Омлеты, кофе.
— А это что?
— Это, прошу позволения пана, молоко для домового духа. И порция омлета ему же. Надеюсь, паны не против. Это традиция, я сегодня ночью должен покормить его именно в вашей комнате, если паны будут так добры. Это важная для меня традиция, по легенде, этот домовый дух — один из моих предков, то есть, пусть паны не думают, что я не христианин, но — традиция…
— Валяй.
Портье вкатывает меня в номер, ставит столик возле кровати — рискованно, но в номере нет кресла — и начинает переносить кофейник, блюдца и приборы на стол в центре номера. Я слышу, как он их расставляет. В один из тех моментов, когда он возится у меня над головой, я тихонько выбираюсь из-под скатерти прямо под кровать.
Стоит портье закрыть за собой дверь, как жрецы, весь спектакль просидевшие молча, оживляются.
— Поставь этому болвану какое-нибудь наше блюдце в угол и тащи сюда посвящённое.
Ага, один из них главнее другого.
— Не трогай молоко! Он же голову сломает, куда оно делось.
— Кошка выпила.
— Какая кошка?
— Какая-нибудь, — они оба регочут.
Отравление пищей живых проявляется только через полчаса, и гораздо слабее, чем я надеялась.
— Тухлый был, что ли, бекон — живот крутит, — жалуется тот, который «ниже чином».
— Угу, — отзывается второй. — Или, скорее, дело в молоке. Может, он только омлет посвятил, а молоко не стал.
— Это опасно?
— Ну, как живому прокисшее. Побурчит и пройдёт.
Чтоб они пронеслись с этого «прокисшего»! Я проверяю свою сосредоточенность на ненаходимости и делаю очередной ход: тихо, но отчётливо постукиваю по полу.
— Слышал?!
— Под кроватью никого быть не может. Это снизу.
— Ну, да. Но странно.
Ёж ежович, внук Ядзевич! В фильмах ужасов это прокатывало. Поднатужившись, я изображаю сдерживаемый чих. Получается посредственно, но, в отличие от стука, более действенно. Вот только мертвецы продолжают попирать все каноны триллеров и заглядывают под кровать оба. Я замираю, пока они скользят по мне взглядом туда и сюда.
— Может, правда, домовой? — предполагает «младший».
— Ты их видел когда-нибудь, домовых? — «старший» встаёт и идёт к столу. «Младший» мешкает, и зря — я не жду, пока затихнут шаги, потому что только так можно быть уверенной, что второй ко мне спиной — и пробиваю «младшему» лезвием висок. На мгновение мне кажется, что нож застрял, но только на мгновение — я выдёргиваю его и снова «прячусь». Густо и вкусно пахнет кровью мертвеца.
Не проходит и пяти секунд, как второй замечает:
— Войтусь?!
Жрец оказывается рядом с трупом в два прыжка, падает на колени и взмахивает ножом — наугад. Я даже моргнуть не успеваю, лезвие проносится в паре сантиметров от моего уха.
— Сучка! — кричит мертвец практически мне в лицо. — Я знаю, что ты там!
Он вскакивает и отбегает. Я чуть ли не чудом догадываюсь, что он собирается делать — когда он берёт короткий разгон. В миг перед тем, как он приземляется ногами на кровать, пробивая её своей немалой тушей, я успеваю откатиться к спинке у стены. Днище проламывается, вспучиваясь бугром и щетинясь острозубыми щепками; если бы я осталась на прежнем месте, мертвец сломал бы мне спину, раздавил бы меня. Но меня там нет, а он замешкался, застряв в проломе и запутавшись в постельном белье. Пока он с рычанием высвобождается, я поспешно выбираюсь и всаживаю ему в бочину нож.
На этот раз лезвие застряло по-настоящему, а рана противника только подстёгивает, несмотря на то, что нанесена серебром: жрец высвобождается мгновенно и атакует в ответ. Теперь драка превращается во что-то вроде беготни волка за Красной Шапочкой по домику бабушки. Только я при этом не зову на помощь. Правда, шума в силу ограниченности пространства мы и без того производим предостаточно, роняя и отшвыривая мебель, прыгая (я всегда полагала, что тут мне нет равных, но не учла, каким подспорьем являются длинные ноги — а мертвец выше меня значительно) и врезаясь в стены. Мне удаётся метнуть кофейник почти точно в глаз жрецу, но это его не сильно отвлекает.
В какой-то момент меня ударяет и отшвыривает на пол распахнувшейся дверью. Прежде, чем я успеваю сообразить, есть ли у меня ещё хоть толика шанса, по комнате, сверкая саблей, проносится кто-то худой и в чёрном. Марчин! — чуть не вскрикиваю я, но это точно не может быть последний из Твардовских-Бялылясов.
— Ты в порядке? — спрашивает Кристо, стоя над поверженным жрецом. С сабли капает кровь, и между мертвецом и его головой тоже — кровь, только лужа не растекается, как будто кровь уже в теле принялась сворачиваться.
— Ты умеешь фехтовать?!
— Умею.
— А там внизу ещё эти… четверо, кажется.
— Нет, уже нет.
Кристо подходит и приседает рядом на корточки:
— Где-то болит?
— Нигде не болит. Вообще нигде, — искренне говорю я, и он улыбается, широко, белозубо:
— А что ты тогда плачешь?
— Я? Плачу?
— Ага, ревёшь.
У меня не дрожит голос, не перехватывает горло, не закладывает нос, губы не кривятся — как же я могу плакать? Но по моему лицу действительно бегут слёзы, просто потоки слёз, две безудержных реки, словно глаза решили поплакать отдельно от меня.
Глава XI. Снова открытия и откровения
Как писали в чувствительных романах начала двадцатого века, вскоре дождь превратился в грозу — то есть ничуть не портящие меня светлые слёзы вдруг продолжились бурной истерикой со шмыганием носом, издаванием странных звуков, похожих на песнь банши и смех гиены разом, горящим лицом и вспухшими, как у жертвы нападения ос, веками. Кристо и портье — которого, кстати, звали господин Вайткус-младший — бегали вокруг меня со стаканами воды, влажными полотенцами для компресса на лоб, ароматическим флакончиком кухарки и носовыми платками, но рыдания длились и длились, пока, наверное, не обезводили организм — тогда слёзы закончились вдруг, и я поняла, что спать хочу уже нестерпимо. Я даже успела объявить об этом, прежде, чем хлопнуться в обморок.
Во сне я танцую. Одна, в густой черноте, больно наступая босыми ногами на светящиеся красным бусины.