Всякий раз, когда Цзы Лу приходил с этими вопросами к Кун-цзы, тот принимался рассуждать о природе человеческого счастья. Выходит, единственная награда за добрые дела – радость, которую при этом испытываешь? Пока Цзы Лу слушал Учителя, он вроде бы даже соглашался, но потом, оставшись наедине с собой, вновь ощущал смутное недовольство. Как можно поверить, что подобная вывернутая логика приведет к счастью? Как смириться с тем, что справедливых и добродетельных не ждет никакое наглядное и очевидное вознаграждение?
Но сильнее всего возмущение вскипало в Цзы Лу, когда он думал о судьбе Учителя. Как случилось, что человеку, столь талантливому и столь безупречному нравственно, выпало на долю столько испытаний? Даже семейного счастья он не обрел, а теперь еще и вынужден на склоне лет скитаться на чужбине. Однажды ночью он услышал, как Кун-цзы шепчет себе под нос: «Феникс не прилетает. На реке не проступают таинственные письмена. Никаких добрых предзнаменований – значит, надежды нет!»
Цзы Лу не мог сдержать слез. Кун-цзы сокрушался обо всех людях на земле, но сам он печалился лишь об Учителе, обреченном жить в столь несовершенном мире.
Что ж. Он, Цзы Лу, станет щитом, который заслонит Учителя от ударов судьбы. Учитель наставляет и направляет его, Цзы Лу же в благодарность защитит его от бед и скверны. Самонадеянно? Пускай. Но таков его долг. Возможно, Цзы Лу и уступает другим ученостью и талантами, зато готов, не колеблясь, отдать за Учителя жизнь. Уж в этом-то он не сомневался ни мгновения.
– Допустим, у меня есть кусок драгоценной яшмы, – сказал Цзы Гун. – Стоит ли спрятать его в шкатулку или продать подороже?
– Продать, продать! – воскликнул Кун-цзы не задумываясь. – Только дождаться цены получше.
С такими намерениями он отправился странствовать по просторам Поднебесной. Большинство учеников, конечно, тоже мечтали продать себя подороже, но Цзы Лу их чувств не разделял. Он успел на собственном опыте понять, как приятно, когда имеешь возможность воплотить в жизнь свои представления о должном, но одновременно осознал и другое: для этого необходимо работать под началом Кун-цзы. Иначе – уж лучше, как говорит поговорка, «одеваться в дерюгу, храня за пазухой драгоценности». Цзы Лу и правда готов был до конца жизни, как собака, служить Учителю. Он не был лишен честолюбия, но карьера рядового чиновника не слишком подходила для его прямой и открытой натуры.
Среди учеников, следовавших за Кун-цзы, были самые разные люди.
Деловой и практичный Жань Ю. Немолодой, добросердечный Минь Цзыцянь. Пытливый Цзы Ся, знаток древних ритуалов. Цзай Во, гедонист, склонный к софистике. Упорный Гунлян Жу, неутомимо бичующий пороки этого мира. Честный Цзы Гао – коротышка, по пояс Кун-цзы, рост которого, как говорили, превышал два метра. Тем не менее, и по возрасту, и по положению Цзы Лу считался среди них первым.
Из прочих учеников юный Цзы Гун, на двадцать два года моложе Цзы Лу, обладал поистине незаурядными способностями. Цзы Лу всегда хотел продвинуть его на передний план, хотя Учитель до небес превозносил другого своего последователя – Янь Хуэя, которого Цзы Лу недолюбливал: Янь Хуэй казался ему бледной копией Кун-цзы, лишенной и жизненной энергии, и талантов политика, присущих Учителю. В этом не было зависти – Цзы Лу в его возрасте завидовать не подобало; хотя юные Цзы Гун и Цзы Чжан наверняка завидовали той благосклонности, которой Учитель награждал Янь Хуэя. И все же слишком мягкий и пассивный характер любимца Кун-цзы был Цзы Лу не по душе. Он куда больше ценил Цзы Гуна – быть может, немного поверхностного, но обладавшего живостью и острым умом. Проницательность юного Цзы Гуна отмечали многие. И пусть его ум пока более развит, чем характер, – это дело времени. Сам Цзы Лу иногда так злился на легкомысленного юнца, что принимался на него кричать, – но в глубине души был уверен: Цзы Гун себя еще проявит, его ждет большое будущее.
Как-то раз Цзы Гун сказал нескольким товарищам:
– Говорят, наш Учитель презирает красноречие, но, думается мне, он сам чрезмерно красноречив и нам следует быть начеку. Его красноречие иного рода, чем у Цзай Во. У Цзай Во оно уж слишком бросается в глаза – его речи приятно слушать, но доверия они не вызывают, а потому, пожалуй, в них нет и вреда. Совсем иначе у нашего Учителя. Он говорит не то чтобы бойко, но взвешенно, так что ни в одном слове не хочется усомниться, а вместо того, чтобы пересыпать речь остротами, использует метафоры, выразительные и глубокие. Устоять невозможно. Конечно, я Учителю верю – в девяноста девяти случаях из ста. В девяноста девяти случаях из ста нам следует брать его как пример для подражания. И все же остается единственный случай из сотни, когда есть опасность: а вдруг красноречие Учителя служит для оправдания той малой, самой что ни на есть крохотной части его натуры, где он чуть-чуть отклоняется от совершенства? Вот почему мы должны быть осторожны! Быть может, я говорю это оттого, что слишком близко знаю Учителя и слишком к нему привык. Без сомнения, грядущие поколения будут почитать его как великого мудреца. Я сам никогда не встречал человека, который был бы так близок к совершенству, – и едва ли встречу. Я лишь хочу сказать, что даже у него есть изъяны – пусть и незначительные, но требующие осмотрительности. Быть может, кто-нибудь вроде Янь Хуэя, чей нрав схож с нравом Учителя, всем доволен и так. И, быть может, именно из-за этого свойства Учитель особенно превозносит Янь Хуэя…
Цзы Лу, услышав его, разозлился: как смеет зеленый юнец критиковать Кун-цзы! К тому же он понимал: в конечном счете Цзы Гуном движет зависть к Янь Хуэю. Но отмахнуться от сказанного не получалось. Цзы Лу ведь и сам размышлял о сходстве и разнице характеров между Учителем и учениками. Одновременно осуждая про себя Цзы Гуна и восхищаясь им, Цзы Лу в очередной раз отметил: дерзкий мальчишка произносит вслух то, что остальные пока только смутно подозревают.
Как-то Цзы Гун задал Учителю странный вопрос:
– А духи умерших знают о том, что мы делаем? Знают, что мы приносим им жертвы?
Разумеется, его интересовало, умирает ли сознание – или человеческая душа продолжает существовать после смерти. Ответ Учителя прозвучал словно бы невпопад:
– Если я скажу, что знают, то, боюсь, почтительные потомки станут устраивать слишком пышные похороны, расточая свое состояние. А если скажу, что не знают, развяжу руки непочтительным, которые захотят просто свезти родителей на свалку.
Цзы Гун не был удовлетворен ответом, сочтя, что Учитель неправильно его понял. Он ошибался: смысл вопроса был Кун-цзы ясен, но он, как всегда стоя обеими ногами на земле, попытался направить интерес блестящего ученика в более практическое русло.
По-прежнему терзаясь сомнениями, Цзы Гун рассказал об этой истории Цзы Лу. Того не слишком заботил предмет обсуждения, но послушать, что скажет Учитель, было любопытно, и потому он, улучив момент, также спросил о смерти.
– Мы не знаем, что такое жизнь. А ты хочешь знать, что такое смерть! – ответил Кун-цзы.
Цзы Лу был поражен: «А ведь точно!» Но Цзы Гун опять почувствовал себя обманутым. «Так-то оно так, но я ведь спрашивал не об этом!» – явственно читалось на его лице.
Князь Лин-гун из Вэй был человеком на редкость безвольным. Достаточно неглупый, он видел, кто из советников мудр, а кто бездарен, но предпочитал внимать сладкой лести, закрывая слух от не столь приятных предостережений и наставлений. Потому все государственные дела в княжестве Вэй вершились на женской половине дворца.
Жена его, госпожа Нань-цзы[23], была известна своим распутством. Еще на родине, в княжестве Сун, она сошлась со своим сводным братом Чжао, записным красавцем. Выйдя замуж за Лин-гуна, но не желая терять любовника, Нань-цзы пригласила его с собой и выхлопотала ему высокий пост при дворе. Одаренная острым умом, она стремилась к власти, Лин-гун же во всем ей потакал. Любой, кто хотел говорить с князем, сперва должен был получить дозволение Нань-цзы.
Приехав из княжества Лу в Вэй и будучи призван ко двору, Кун-цзы пришел к князю, чтобы засвидетельствовать свое почтение, но Нань-цзы не посетил, чем вызвал ее гнев. «В нашей стране каждый, кто надеется снискать милость государя, наносит визит его супруге. Явитесь на аудиенцию к госпоже», – велела она передать философу.
Кун-цзы ничего не оставалось, как последовать этому приказанию. Госпожа Нань-цзы приняла его, сидя за тонким полупрозрачным занавесом, с северной стороны покоя, где обычно сидит государь. Кун-цзы склонился перед ней до земли, и она поклонилась в ответ, так что драгоценные подвески на ней зазвенели.
Когда Кун-цзы вернулся из княжеского дворца, Цзы Лу не скрывал досады. Он-то надеялся, что Учитель не удостоит вниманием женщину вроде Нань-цзы. Конечно, философ не мог поддаться ее чарам – такое и вообразить нельзя! – но больно было думать, что ему, столь чистому душой, пришлось кланяться развратнице. Цзы Лу казалось, будто на блестящую, отполированную поверхность драгоценной яшмы легло отражение чего-то грязного и неприглядного. Кун-цзы, в свою очередь, был одновременно и позабавлен, и озадачен реакцией ученика: было ясно, что наивный ребенок, который жил в этом умудренном опытом государственном муже, за прошедшие годы ничуть не повзрослел.
Вскоре к Кун-цзы прибыл гонец от Лин-гуна: князь писал, что желает побеседовать и приглашает прокатиться с ним по городу. Чрезвычайно довольный, Кун-цзы оделся в подобающий наряд и отправился во дворец.
Нань-цзы, однако, была совсем не рада благосклонности, которой князь удостаивал долговязого старика, не проявившего к ней должного почтения. К тому же ей была невыносима мысль, что пришелец поедет по столице рядом с государем, заняв ее, Нань-цзы, законное место.
Князь принял Кун-цзы, но когда тот хотел последовать за Лин-гуном в экипаж, там обнаружилась пышно разодетая Нань-цзы – а места для гостя не осталось. Нань-цзы одарила философа недоброй усмешкой. Тот, неприятно удивленный, с холодным вопросом посмотрел на князя, но Лин-гун не одернул супругу – лишь опустил глаза и молча кивнул Кун-цзы на следующую карету.