Самые обыденные на первый взгляд обстоятельства для Царя обезьян – начало чудесного приключения, возможность совершить новые подвиги. Он сам наделяет смыслом предметы и события, а не ищет в них имеющийся. Огонь внутри него безошибочно распознает в холодных пылинках порох – и пускает в них искру. Впрочем, Сунь Укун не ставит себе такой цели; скорее в нем – хоть он и бывает порой изрядным грубияном! – живет душа поэта, готовая согреть все, к чему прикасается… даже рискуя обжечь. В лучах его тепла прорастают самые неожиданные побеги, приносящие самые удивительные плоды. На взгляд Сунь Укуна, ничего «обычного» и «банального» не существует. Он каждый день просыпается спозаранку и встречает рассвет, любуясь его красотой, будто впервые; вновь и вновь, словно чудо, разглядывает росток сосны, прорастающий из семечка.
Да, таков Сунь Укун, бесхитростный и чистый душою. Но видели бы вы его в сражении с грозным врагом! О, как великолепен, как совершенен он в эти моменты! Как, выверенными и отточенными движениями, орудует волшебным посохом! Царь обезьян силен и неутомим, война – его стихия: радость схватки, ярость, прыжки, испарина. Его несгибаемому духу нипочем любые испытания. Красота, которую он являет, непохожа на спокойную прелесть летнего солнца, цветущих подсолнухов, поющих цикад, – это красота действия, концентрированная, энергичная, жгучая. Вот до чего хороша в бою эта безобразная обезьяна!
У меня до сих пор стоит перед глазами виденное месяц назад – Сунь Укун тогда бился на горе Изумрудных облаков против Князя с головой быка. Зрелище меня до того впечатлило, что я описал его подробно.
…Князь превратился в кабаргу, с беспечным видом щиплющую травку. Но Сунь Укун, узнав его, стремглав ринулся вниз и обратился в голодного тигра, который, бия хвостом и выпустив когти, изготовился к прыжку. Князь с головой быка успел стать огромным барсом и бросился навстречу тигру. Сунь Укун мгновенно перекинулся в суань-ни[67]и сам прыгнул на барса, но противник обернулся желтым львом, едва не разорвавшим суань-ни. Тогда Сунь Укун, ударившись оземь, превратился в огромного слона, с хоботом, длинным, как удав, и бивнями, подобными гигантским росткам бамбука. Не в силах одолеть слона, демон принял свой истинный вид – исполинского белого быка: голова размером с гору, рога – с две железные башни, глаза мечут молнии. От головы до хвоста в быке было больше тысячи чжанов[68], от копыт до холки – восемьсот!
– Что ты будешь делать теперь, негодная обезьяна? – раздался громоподобный рев.
Но и Сунь Укун принял истинный вид – а затем, издав громкий крик, разом вырос до десяти тысяч чжанов. Голова его стала с гору Тайшань, глаза – с луну и солнце, рот же казался наполненным кровью прудом. Он изо всех сил обрушил железный посох на Князя с головой быка, но тот выставил навстречу рога. Двое противников сражались так яростно, что вокруг рушились горы, а море переливалось через край – казалось, небо и земля того и гляди поменяются местами…[69]
О, какой это был бой! Я следил, затаив дыхание. Мне и в голову не приходило вмешаться и помочь – не то чтобы я совсем не тревожился за Сунь Укуна, но добавлять к его шедевру свои неуклюжие мазки не решался.
Невзгоды лишь раззадоривают Сунь Укуна. Сталкиваясь с трудностями, он воспламеняется – и телом, и душой; когда же все спокойно и мирно, кажется до странности подавленным. Он словно волчок, которому нужно непрерывно крутиться – иначе упадет. Когда возникает препятствие, реальность для Сунь Укуна обращается в карту, где жирной линией обозначен дальнейший путь. Разобравшись, что происходит, он тут же видит, что нужно делать, – или, правильнее сказать, не видит ничего другого, словно светящиеся буквы зажглись для него во мраке ночи. Пока мы, несчастные тугодумы, пытаемся собраться с мыслями, Царь обезьян уже мчится к цели по кратчайшей дороге. Люди восторгаются его храбростью и силой, но мало кто замечает острый ум: мысли и суждения у него мгновенно воплощаются в действия и оттого как будто незаметны.
Грамоте Сунь Укун не обучен. Он и сам осознает собственное невежество: как-то при дворе Нефритового императора его назначили на должность бимавэня – смотрителя конюшен – но он, понятия не имея, какими иероглифами пишется это слово, не мог взять в толк, в чем состоит работа. И все же я высоко ставлю мудрость Сунь Укуна – она уравновешивает его силу. Иногда мне приходит мысль, что он вполне образован – ведь ему столько известно о животных, растениях и астрономии. Он с первого взгляда может понять, что за зверь перед ним, насколько тот силен и чем опасен. Разбирается и в травах: какие целебные, а какие ядовитые. Впрочем, названия зверей и трав, принятые среди людей, ему незнакомы. То же и со звездами: он может определить по ним направление, время года и время суток, но не знает ни Девы, ни Скорпиона. Полная противоположность мне – я-то выучил все двадцать восемь созвездий по именам, но ни одного из них могу найти на небе! Никогда еще я так сильно не чувствовал, до чего жалка книжная премудрость, как лицом к лицу с обезьяной, не умеющей читать.
В теле Сунь Укуна бурлит радость; радуются глаза, уши, рот, лапы. А когда доходит до драки, они будто гудят от предвкушения – ни дать ни взять пчелы над летними цветами. Возможно, поэтому кажется, что Сунь Укун, несмотря на всю свою серьезность, сражается играючи.
Люди часто говорят о «готовности умереть». Сунь Укуну она незнакома. Что бы ни происходило – битва с чудовищами или спасение монаха Сюаньцзана – он думает об успехе или неудаче, но не о том, чем рискует. Даже когда его пытались сжечь в волшебной печи, или Князь с серебряными рогами придавил его тремя горами – Сумэру, Эмэй и Тайшань, – он и тогда не взмолился о пощаде.
Хуже всего ему пришлось при встрече с Желтобровым буддой в малом храме Раскатов грома: тот сжал его между зачарованными металлическими тарелками-кимвалами. Сунь Укун не мог выбраться, как ни пытался. Если он увеличивался в размере, увеличивались и кимвалы, уменьшался – уменьшались и они. Он вырвал у себя пару волосков, превратил их в сверло и попытался проделать отверстие наружу – но сверло не оставило на металле и царапины. У Сунь Укуна начали уже размягчаться мышцы – заколдованные тарелки обладали властью растапливать и превращать в воду что угодно. Но тревожился он лишь о своем Учителе, монахе Сюаньцзане, тоже захваченном в плен: Царь обезьян непоколебимо верил в собственную удачу – настолько, что сам об этом не задумывался. В конце концов на помощь ему с небес явился дух созвездия Дракона и с большим трудом просунул твердый, как железо, рог, между кимвалами, однако те, вместо того чтобы разойтись, обтянули его, словно кожа или плоть, не оставляя ни щелочки – маковое зернышко не просунешь. Тем временем Сунь Укун плавился все сильнее и сильнее. После долгих и безуспешных попыток вырваться, он посохом проделал в роге ямку и забрался туда, превратившись в горчичное зерно, – после чего велел Дракону вытащить рог[70].
Очутившись на свободе, Сунь Укун, даже не вспомнив о своих полурастопленных мышцах, немедленно бросился спасать Учителя. Ни тогда, ни после он и словом не обмолвился про опасность, которой подвергся сам. Думаю, мысли вроде «Это рискованно!» или «Неужто мне конец?» просто не приходят ему в голову. Он вообще не задумывается, сколько проживет. Так, наверное, и умрет в свой час – не успев осознать, что происходит; а за миг до смерти будет, как ни в чем ни бывало, заниматься своими делами. Быть может, Царь обезьян герой – но уж точно не трагический.
Говорят, обезьяны подражают людям. Но не таков Сунь Укун! Он не только не подражает никому – он ни за что не согласится ни с одной навязываемой догмой, даже если с ней уже тысячу лет все согласны. Сунь Укун признает только то, в чем полностью убежден, – и никакие традиции или авторитеты ему не указ.
Другая примечательная черта Царя обезьян – он никогда не говорит о прошлом. Или, скорее, забывает о нем, едва оно прошло. По крайней мере, о самих событиях он точно не помнит – зато извлеченные из них уроки навсегда запечатлеваются в его сознании и будто впитываются в кровь; так что, выходит, воспоминания ему и не нужны. Ясно одно: он никогда не повторяет ошибок – но не держит в памяти того, как про них узнал. Царь обезьян обладает чудесной способностью учиться на собственном опыте – но при этом ничего о нем не помнить.
Впрочем, одно событие не изгладилось у него из памяти и по-прежнему повергает в трепет – день, когда он встретился с Буддой Шакьямуни[71]. Сам Сунь Укун с большим чувством рассказывал мне о пережитом тогда ужасе.
В то время он не знал пределов своей силы. Стоило ему надеть туфли из корней лотоса, в которых можно ходить по облакам, и золотую кольчугу, а в руки взять исполняющий желания посох весом в тринадцать с половиной тысяч цзиней[72], отнятый у Царя драконов Восточного моря, – и ни на небе, ни на земле никто не мог с ним соперничать. Он расстроил Персиковый пир, куда собирались досточтимые бессмертные, и в наказание был брошен на погибель в волшебную печь – но вырвался оттуда и принялся чинить разрушения в небесных чертогах. Так он буянил полдня, сразив многих воинов, и перед Дворцом грома одолел начальника небесной охраны Ван Лин-гуаня и тридцать шесть божеств грома.
Тогда и появился Будда Шакьямуни в сопровождении двух учеников – святых Кашьяпы и Ананды. Будда встал перед Сунь Укуном, принуждая прекратить бой, и тот в гневе уставился на пришельца.
– Ты кажешься весьма самоуверенным. Как ты постигал Путь? – спросил Будда.
– Глупец! Я рожден из каменного яйца на Горе цветов и плодов, что в стране Аолайго на материке Пурвавидеха, к востоку от горы Сумэру. Мне ведома тайна вечной юности, я оседлал облака, я управляю ветрами и могу в один миг перенестись на сто восемь тысяч ли!