го гнев на ученика прошел. Они бросились друг другу навстречу и застыли посреди поля, обнявшись. Из глаз их текли слезы – до того чиста была любовь, связавшая учителя и ученика. (Неверно было бы судить подобные случаи с точки зрения сегодняшней морали. Когда Хуань-гун[7], правитель царства Ци и известный гурман, пожелал отведать того, чего еще не пробовал, его повар И-я не пожалел собственного сына, чтобы подать к столу государя; а когда у императора Цинь Ши-хуанди[8] умер отец, то сын в ту же ночь трижды силой овладел любимой отцовской наложницей. Такие в те времена были нравы.)
Сжимая Цзи Чана в объятиях и проливая слезы умиления, Фэй Вэй понимал, какая опасность ему грозит, если тот опять покусится на его жизнь. Нужно было дать прежнему ученику новую цель, которая его отвлечет. Фэй Вэй сказал:
– Я научил тебя всему, что знаю сам. Если хочешь глубже проникнуть в тайны мастерства, тебе лежит путь на запад, через хребет Тайханшань, на вершину горы Хо. Там живет великий мастер Гань Ин, превзошедший всех лучников древности и современности. По сравнению с его искусством все, что делаем мы, – детская игра. Вот кого тебе надлежит избрать своим учителем.
Цзи Чан немедленно отправился на запад. Слова Фэй Вэя – мол, их умения лишь детская игра – задели его самолюбие. Если это правда, то ему предстоит еще долго учиться, прежде чем он станет первым лучником в мире. Цзи Чан спешил, торопясь сравнить свое искусство с искусством великого мастера и увидеть, чего стоит на самом деле. Стирая в кровь ступни и разбивая колени, карабкался он по скалам, переползал по узким мосткам ущелья и, наконец, через месяц добрался до вершины горы Хо.
Там одержимого духом соперничества Цзи Чана встретил дряхлый-предряхлый старик с кроткими, как у овцы, глазами. Под грузом лет – верно, их было не меньше сотни! – он совсем сгорбился, и седая борода мела по земле.
Опасаясь, что мастер глуховат, Цзи Чан громко объявил, зачем пришел, но не стал дожидаться ответа, а, желая сразу показать свое умение, выхватил из-за спины ивовый лук с тетивой из пеньковой нити и прицелился в стаю перелетных птиц. Пять больших гусей камнем упало на землю.
– Неплохо, – сказал мастер, мягко улыбнувшись. – Но это – стрельба из лука. Похоже, стрельбой без лука ты еще не овладел.
Старик повел разом помрачневшего Цзи Чана на крутой утес шагах в двухстах от них. Картина, открывавшаяся оттуда, напоминала роспись на ширме: под ногами на много сотен человеческих ростов уходила вниз отвесная стена, а где-то далеко-далеко, на дне ущелья, тонкой ниточкой поблескивал ручей. Мастер Гань Ин, быстро взобравшись на валун, опасно нависший над пропастью, обернулся:
– Попробуй-ка встать здесь и показать свое искусство еще раз!
Отказать Цзи Чан не мог. Он вскарабкался на валун вместо мастера и почувствовал: под ногами что-то сдвинулось. Кое-как собравшись с духом, он потянулся было за луком, но тут с края обрыва сорвался небольшой камешек и полетел в бездну. Проследив за ним глазами, Цзи Чан, не помня себя, распростерся на скале, вжимаясь в нее всем телом. Колени тряслись, по коже градом катился пот. Старик засмеялся и протянул руку, чтобы помочь ему спуститься. После чего, сам поднявшись на валун, сказал:
– Что ж, покажу тебе, как надобно стрелять…
Цзи Чан, по-прежнему смертельно бледный, с колотящимся в груди сердцем, все-таки не мог не заметить одной странности: а где же лук? Руки мастера были пусты.
– Лук? – усмехнулся тот. – Когда есть лук, то это стрельба из лука! А для стрельбы без лука не нужны ни лакированное оружие, ни стрелы с острыми наконечниками.
Высоко-высоко над ними одиноко парил коршун, казавшийся не больше кунжутного семечка. Гань Ин поднял глаза к крошечной точке в небе, вложил невидимую стрелу в бесплотный лук, твердой рукой натянул несуществующую тетиву, так что лук изогнулся полумесяцем, и выстрелил. Коршун мгновенно сорвался вниз, даже не плеснув крыльями.
Цзи Чан ощутил благоговейный трепет: ему открылись такие высоты искусства, которых он прежде не мог и вообразить.
Девять лет Цзи Чан провел у старого мастера – но чему и как учился, неведомо никому.
Когда через девять лет он спустился с гор, все были поражены произошедшими в нем переменами. Лицо, на котором раньше читались гордость и непокорный дух, теперь казалось лишенным выражения – будто у куклы или дурачка. Цзи Чан впервые после долгого перерыва навестил своего прежнего учителя Фэй Вэя, и тот восхищенно вскричал:
– Вот сейчас ты и вправду стал великим мастером! Такому, как я, с тобой и не сравниться!
Ханьдань, родной город Цзи Чана, приветствовал его возвращение; все предвкушали чудеса владения луком, которые, несомненно, продемонстрирует столь искусный стрелок. Цзи Чан, однако, ничего подобного делать не спешил. Лук он и в руки не брал; тот ивовый, с пеньковой тетивой, с которым отправился в горы, Цзи Чан, кажется, и вовсе выбросил, а когда его спросили об этом, равнодушно ответил:
– Совершенное действие – это бездействие, совершенная речь – безмолвие, совершенное искусство стрельбы из лука – отказ от выстрела.
Сообразительные столичные жители были сражены его словами и преисполнились гордости за то, что в их городе обитает мастер, так близко подошедший к совершенству. Чем дольше Цзи Чан не касался лука, тем больше его славили как непревзойденного стрелка.
Люди рассказывали о нем истории, одна невероятнее другой: например, будто каждую ночь, когда пробьет третью стражу, с его крыши доносится звон тетивы, но никого не видно, – якобы в это время бог лучников, вселившийся в Цзи Чана, покидает его тело, чтобы защитить дом от бродящих во тьме злых духов. Один торговец, живший неподалеку, уверял, будто собственными глазами видел Цзи Чана на облаке в небесах, где тот – в кои-то веки взяв в руки лук – состязался в искусстве стрельбы с прославленными мастерами древности – Ян Юцзи[9] и Хоу И[10]. Стрелы, выпущенные всеми троими, исчезали где-то между Сириусом и Орионом, оставляя в ночном небе голубоватые следы. А однажды к Цзи Чану попытался проникнуть вор. Стоило ему закинуть на забор ногу, как из погруженного в сон дома бесшумно вырвалось некое дуновение воздуха и ударило его прямо в лоб, сбив наземь. Услышав о таком, все злоумышленники стали держаться от лучника подальше, да и перелетные птицы, усвоив урок, облетали его дом стороной.
Слава великого мастера росла, а сам Цзи Чан постепенно старился. Он давно утратил интерес к стрельбе, и разум его, постепенно отрешаясь от земных забот, обретал все большее спокойствие и безмятежность. Лицо его, и прежде бесстрастное, словно у деревянной куклы, стало совсем неподвижным – так что трудно было даже понять, дышит ли он.
– Я больше не вижу разницы между собой и другим человеком, между хорошим и дурным… порой не могу различить, где глаз, а где ухо, где нос, а где рот, – так говорил мастер на закате своих дней.
Через сорок лет после того, как закончилось его обучение у мастера Гань Ина, Цзи Чан скончался – мирно, тихо, словно истаявший в воздухе дым. За все сорок лет он ни словом не обмолвился про искусство стрельбы – и уж тем более не прикасался к луку и стрелам. Мне хотелось бы написать, что в конце жизни старик совершил что-то удивительное – и пусть бы всем стало ясно его величие, но негоже идти против фактов, описанных в старинных хрониках. Последние десять лет своей жизни Цзи Чан практиковал недеяние; есть только одна любопытная история, которую я вам поведаю.
Произошла она, похоже, за год-два до смерти Цзи Чана. Однажды его пригласил в гости приятель. Там Цзи Чан увидел некий предмет, вроде бы знакомый, – но никак не мог припомнить ни его названия, ни назначения. Помучившись некоторое время, он спросил у хозяина дома. Тот сперва решил, что старик шутит, и весело рассмеялся. Однако гость повторил вопрос – все так же серьезно. Собеседник слушал с улыбкой, пытаясь понять, что у него на уме. Наконец Цзи Чан с искренним недоумением спросил в третий раз – и на лице хозяина проступило изумление. Он еще раз вгляделся в глаза гостя и, убедившись, что тот не шутит, во взгляде нет признаков безумия, а сам он не ослышался, ошеломленно и даже как будто со страхом воскликнул:
– О, искусный лучник, величайший стрелок всех времен! Ведь это лук! Неужели ты и вправду не помнишь, для чего он нужен?
Рассказывают, что какое-то время после этого художники в городе Ханьдань прятали кисти, музыканты носили цитры без струн, а плотники стыдились показываться на людях со своими инструментами.
Отрок по прозвищу Бык
Когда в княжестве Лу началась смута, одному из тамошних вельмож, молодому Шусунь Бао[11], пришлось покинуть родной край и бежать в княжество Ци. По дороге, в местности Гэнцзун, что у северной границы Лу, он повстречал красавицу и провел с ней ночь, а на следующее утро продолжил путь. В княжестве Ци он осел, женился на дочке местного сановника, и та родила ему двоих детей. О красавице из Лу он к тому времени и думать забыл.
Как-то ночью Шусунь Бао приснился сон: вокруг было темно и тихо, в плотном воздухе, казалось, повисло предчувствие чего-то недоброго. Внезапно, без единого звука, потолок пополз вниз – медленно, но неотвратимо. С каждым мгновением воздух словно бы сгущался, дышать становилось все труднее. Шусунь Бао пытался вскочить, спастись бегством, но не мог пошевелиться и, распростертый на постели, продолжал глядеть вверх. Ему чудилось, что снаружи на крышу гранитной плитой легло тяжелое черное небо. Когда потолок был уже совсем близко, а грудь сдавили невидимые тиски, Шусунь Бао, посмотрев вбок, увидел человека. Тот выглядел жутко: горбатый, темнокожий, с глубоко запавшими глазами и выступающими будто у животного челюстями – ни дать ни взять бык с черной, как ночь, шерстью.