алекий и прекрасный собачий мир. Как и все мы.
– Что?! Я не жду, что меня заберут какие-то звездные собаки!
– Я имел в виду, что все мы мечтаем о прекрасном мире, где живут существа, похожие на нас. Кто-то ищет такой мир среди звезд, кто-то – на земле.
– И когда вампиры вызывают короля Лионеи на поединок, они делают это ради прекрасного счастливого мира, так?
– Конечно. Ради мира, в котором сын короля Лионеи и простой вампир будут равны перед судом.
– Я не против равенства, но я больше согласна с Эсгаротом – разве сейчас подходящее время? Может быть, вы не знаете, граф, но есть такой Леонард, и он поставил своей целью уничтожить мир в его нынешнем виде…
– Я слышал, Анастасия, и я должен вам сказать, что безумные волшебники, или безумные ученые, что в принципе одно и то же, были и будут всегда. И что же, мы должны принести Марата в жертву несправедливому суду только потому, что где-то есть какой-то безумец по имени Леонард, и король больше думает о нем, чем о правах детей ночи?
– Мне кажется, что король думает о Леонарде недостаточно.
– А мне кажется, что он недостаточно думает о детях ночи. Но это только наши с вами частные мнения. Каждому свое, принцесса. Я должен думать о благе своего народа, а король – о благе всех, и в конце концов именно Утер Андерсон определяет приоритеты, а определив приоритеты, он должен быть уверен в них настолько, чтобы рискнуть за них собственной жизнью.
– Это глупо, – сказала Настя. – Будь моя воля, я бы отменила эти дурацкие поединки.
– И чем вы лучше этого Леонарда? – рассмеялся граф Дитрих. – Вы тоже хотите изменить мир, принцесса.
– Изменить, не уничтожить.
– Это слова, Анастасия. На самом деле одно быстро превращается в другое. Когда перемен становится слишком много, старый мир умирает, и рождается новый, не обязательно лучше того, что был прежде. Как в медицине: десять капель – это лекарство, двенадцать – яд. Уверены, что сможете соблюсти правильную дозу?
– А вы?
– Я всего лишь посол, Анастасия. Я ничего не меняю.
– У меня создалось иное впечатление: «жребий брошен» и так далее.
– Просто спасаем хорошего парня. Всего-навсего. Никаких революций, никаких потрясений.
– Ну да. Благими намерениями вымощена дорога… Куда?
– Не знаю. Это что-то из человеческой мифологии, да?
– Благими намерениями вымощена дорога в ад.
– Очень странно. Нелогично. Впрочем, как и многое у вашего народа. У нас, у детей ночи, другая концепция ада…
Настя почти убежала от посла, потому что у нее тоже стала складываться особая концепция ада, где одним из видов мучений были бесконечные разговоры с теми, с кем не хочется разговаривать. Граф Дитрих, наверное, еще некоторое время вдохновенно беседовал сам с собой, а Настя уже быстро шагала в сторону своих покоев, которые она по привычке именовала «номер», словно все еще жила в «Оверлуке».
Она торопилась, в том числе из-за парадного костюма, который с каждым шагом сдавливал ей бедра и грудь все сильнее, словно хотел задушить. Если это была иллюзия, то весьма правдоподобная, и Настя влетела в свои покои, будучи на грани панической истерики. Едва закрыв за собой дверь, она, обрывая пуговицы, стащила с себя кофейного цвета костюм для официальных мероприятий, который теперь казался ей маскарадным костюмом под названием «молчаливая жена наследника престола», но она не была этим персонажем, она не хотела им быть; поэтому она не стала вешать костюм в шкаф, она сгребла его в кучу и швырнула в мусорную корзину, а потом яростно утрамбовала комок одежды босой пяткой, застряла ногой, едва не упала, вытащила ногу и зло пнула мусорную корзину, которая оказалась довольно прочной. Ноге стало больно.
Потом Настя вспомнила, что в ее одежном реестре значится еще два таких же костюма. Она решила, что расправится с ними позже.
В ванной Настя посмотрелась в зеркало и поняла, что эта маска также подлежит уничтожению. Она сняла серьги, смыла макияж, прошлась щеткой по волосам и увидела искаженное злобой, но все-таки свое собственное лицо.
– Больше так не делай, – тихо сказала она зеркалу и для большей убедительности показала ему кулак. Стоило запускать эту сумасшедшую карусель, чтобы получить эпизодическую роль без слов в пьесе, которую непонятно кто пишет, но пишет очевидно плохо. Больше она не станет надевать дурацких удушающих костюмов, не будет садиться между Амбер и Фишером, не будет выстраивать свои вдохи и выдохи по Протоколу. Ее дебют в лионейской политике оказался не то чтобы неудачей, его просто никто не заметил, но в следующий раз…
Тут она вдруг сообразила, что сегодняшнее заседание Большого Совета не было ее дебютом в Лионейской политике, что ее подлинный дебют уже состоялся, причем довольно давно – когда она сбежала из Лионеи, прихватив с собой Иннокентия, а потом пустилась на поиски Дениса; а может быть, и еще раньше, когда она выпустила Иннокентия из подвала в доме Гарджели, а может быть…
В любом случае, если политика – это умение влиять на события, то Настя безусловно влияла, но не когда сидела серой мышкой между Амбер и Фишером, а когда посылала всех к черту и делала какие-то вещи, которые поначалу казались катастрофой, ужасной ошибкой, но в итоге оказывались единственно верным решением.
И в следующий раз…
Телефонный звонок оборвал эти далеко идущие рассуждения. Настя привычно потянулась к большому стационарному телефонному аппарату с кучей кнопок, но потом сообразила, что звонит ее мобильный телефон. И это означало, что звонят ей не из дворца, а скорее всего даже не из Лионеи. Настя посмотрела на дисплей – длинная цепочка цифр ни о чем ей не говорила.
– Слушаю, – сказала она, а потом действительно долго и молча слушала.
12
Король Утер, конечно же, любил свою мать и признавал за ней право интересоваться делами сына. Просто иногда это право осуществлялось весьма своеобразно. Без особых церемоний выгнав Амбер («здесь не место детям») и Фишера («у нас будет исключительно семейный разговор»), королева-мать сплела длинные сухие пальцы в подобие молитвенного жеста и молча уставилась на своего сына. Ее лицо было скрыто под траурной вуалью, но Утер не сомневался в том, что сейчас на него устремлен пристальный взгляд; это была безошибочная материнская тактика – смотреть и молчать, чтобы в конце концов Утер заговорил первым и оказался в положении обороняющегося и безусловно виноватого, причем во всем сразу. Королева-мать была высокой и худой женщиной, еще более высокой и худой она казалась из-за широкополой шляпы и доходящего почти до пят простого черного платья с широким тугим поясом; игнорировать ее молчаливое присутствие в небольшом пространстве зала заседаний было невозможно, даже если бы это была не мать короля Утера Андерсона, а безвестный визуальный объект.
И Утер сдался. Опять.
– Ты обещала семейный разговор, – сказал он. – Я слышу только тишину.
Ее лицо все так же было скрыто вуалью, но Утер отдал бы на отсечение какой-нибудь не очень важный палец, что королева-мать удовлетворенно улыбнулась. Когда король последний раз видел улыбку матери, это было похоже на трещину в иссохшей пустынной почве – зрелище, которое не захочешь сфотографировать, поставить в рамочку и держать на письменном столе.
– Утер, ты совсем не следишь за собой, – сказала мать.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты неприлично растолстел. И в таком виде ты собираешься выходить на поединок?
От такого выпада Утер рассмеялся. Он только что пропустил удар, внезапный и в чем-то даже остроумный, причем это были еще только цветочки, два-три балла по двенадцатибалльной шкале материнского недовольства.
– Может, еще и не будет никакого поединка, – ответил он. – Завтра мы продолжим заседание…
– К демонам заседание, Утер. Почему этот вампир вообще еще жив? Почему его не убили на месте?
– Нужно было провести следствие…
– К демонам следствие. Если бы ты убил вампира на месте, сейчас не пришлось бы заниматься этими глупостями. Теперь вот что. Ты помилуешь этого вампира…
– Ни за что.
– Отпустишь его на все четыре стороны. А через пару месяцев кто-то из верных тебе людей…
– Нет, нет…
– Людей, Утер, а не всякой инородной швали, которой ты себя окружил… Кто-то надежный пусть прикончит этого наглого вампира.
– Отличный совет. И вампиры, конечно же, не догадаются, что это…
– Они догадаются и зауважают твою силу, Утер. А вот если ты по любому пустяковому поводу станешь выскакивать на арену поединков, рискуя своей жизнью и судьбой Лионеи, ни одна самка оборотня не станет тебя уважать. Твои предки, Утер, удержали власть не потому, что всегда бездумно исполняли Протокол, а потому, что умели применять силу. В нужное время. Нужным способом.
– И, по-твоему, сейчас подходящее время для обмана и убийства?
– Тебе не нравятся эти слова? Но ты уже большой мальчик, Утер, ты не должен бояться слов. Если хочешь, я поговорю с Фишером, он ловит такие идеи на лету, но я-то хотела, чтобы решение исходило от тебя, короля Лионеи.
– Решение будет принято завтра, на Большом Совете.
– Боже, – брезгливо протянула королева-мать. – Ты действительно веришь в то, что говоришь? Веришь в такое решение? Утер, твои братья мертвы, твои сыновья разбежались… И вот теперь твое решение – поиграть в гладиаторов на потеху всем Великим Старым расам?
– Двенадцать лет назад я застрелил канцлера подземных стражей, – напомнил Утер. – Ты не возражала тогда.
– Убрать обнаглевшего карлика было нашим долгом, к тому же у тебя тогда были сыновья, Утер, и если бы ты дал себя убить, я бы воспитала Александра и Дениса должным образом. А теперь… «Духовное путешествие», надо же, никогда не слышала большей глупости! Или…
Королева вдруг резко подалась вперед, словно падая, и Утер испуганно протянул к матери руки, но та оперлась о трость, встала, едва не касаясь шляпой потолка – по крайней мере Утеру так показалось – и голосом холоднее гренландского ледника проговорила: