Я старательно убеждал себя, что мои колебания — глупость. Жора все равно поймает подбитую птицу, да ее и нужно поймать, иначе все равно шакалы ее ночью найдут. Да и для музея чучело нужно…
Апофеоз моих мучений наступил тогда, когда я совсем приблизился к огарю и в долю секунды оценил очень красивую расцветку его груди и крыльев, ярко-красные изящные лапки, а главное — сравнительно большие, очень выразительные, беспомощные глаза. Если бы птица знала людскую психологию, то самое мудрое, что она могла бы сделать, — это просто смотреть на меня так, как она сначала смотрела. Возможно, она и знала. Но где уж тут рассуждать! В какой-то момент огарь не выдержал, зашипел в отчаянии и попытался ущипнуть меня клювом. Не очень-то, но все же это мне помогло. Я схватил его. А тут подоспел Жора.
Жора не стал убивать огаря тут же, а посадил в мешок. И мы отправились в лагерь.
Всю дорогу я мучился тем, что совершил что-то нехорошее. Хотя без конца убеждал себя в обратном. В довершение ко всему Жора дал мне мешок с огарем, и я не мог отказаться, потому что Жоре нужно было подстрелить еще какую-то птицу. Теплый огарь шевелился в мешке за моей спиной, а я, как ни «подводил базу», чувствовал отвращение к самому себе и не знал, что делать.
В лагере тоже не стали сразу убивать огаря, и на миг у меня затеплилась мысль, что мы подлечим его, будем кормить, выходим и отпустим, как Серую Шейку… Я ведь так увлекался когда-то подобными сказками.
Я сам был противен себе своим слюнтяйством! Ведь если дать тут себе волю и быть последовательным, то нельзя уже будет есть мясо, рыбу, нельзя рвать цветы (ведь я их тоже фотографирую, понимаю их и знаю, что по некоторым из последних научных данных растения обладают чувствительностью, как будто бы даже испытывают боль…). Тогда уж и комара нельзя будет прихлопнуть, потому что он сосет из меня кровь не просто так, а по необходимости — ведь, не насосавшись крови, Ее Величество Комариха не сможет отложить яички… Тут нельзя будет сделать шагу, потому что всегда на кого-нибудь наступишь, и воздухом дышать тоже нельзя, потому что с воздухом вдыхаешь бактерии, которые на слизистой оболочке носоглотки, бронхов, легких, а тем более в крови гибнут… Короче — немедленно пулю в лоб или головой в реку, да и то осторожно, потому что всегда ненароком погубишь сотню-другую бактерий или простейших. Больше того — умирая, ты бессовестно отнимаешь жизнь у множества паразитов, которые могут жить только при живом человеческом теле…
Все так. Но… В каких случаях человек вправе лишать жизни других?
Мучился я своим раздвоением весь вечер. И пришло время ложиться спать. А перед этим… Перед этим, дорогой читатель, Сабир свернул шею огарю. Потом снял с него шкуру для чучела. А мясо пошло в плов. И каждому члену экспедиции положили по миске плова. А кроме этого плова, на ужин ничего не было (это было как раз в то время, когда Розамат нас второй раз покинул). Скажите мне, пожалуйста, правильно я делал, что этот плов не ел? Честно говоря, испытывая неловкость перед товарищами, я пытался есть его. Всем так всем! Но ничего не получалось. Тут даже рассуждения не помогали — не мог есть, и все.
Пришло время ложиться спать. Сабир первым проверял с фонарем свой спальный мешок и полог. Ничего не было. Хайрулла что-то замешкался, и мне второму достался фонарь. Находясь в смутном расположении духа, я долго, внимательно рассматривал каждую складочку в спальном мешке.
— Укусит тебя сегодня фаланга, вот увидишь, укусит, — сказал вдруг Жора. — Я удивляюсь, почему до сих пор не укусила. Новеньких они ведь всегда кусают. Что же ты, хочешь о фаланге писать, а сам даже не знаешь, как она кусается. Я бы на твоем месте нарочно…
— Да я не боюсь, Жора, — сказал я, пытаясь убедить самого себя. — Лишь бы не каракурт. А фаланги я не боюсь. Просто неприятно. Паук и то…
— Все равно сегодня укусит, вот увидишь, — с мрачной настойчивостью повторял начальник экспедиции.
В тоне Жоры я чувствовал неприязнь. Не знаю, была она на самом деле или нет, но право на нее он имел. Ведь получается что? Я мучаюсь, а Жора не мучается. Значит, я считаю убийство огаря преступлением, а Жора не считает. Отсюда следует, что я хороший, добрый, а Жора плохой, злой. А если я такой хороший и добрый, то, простите, зачем же я пошел с ним, зачем ловил огаря своими руками, зачем нес?
— Ну, все проверил? — опять подал голос из темноты Жора. — Проверяй не проверяй — бесполезно. Я сказал, укусит.
Я уже забрался в мешок и теперь проверял внутренность полога.
— Ладно, бери, — сказал я и напоследок направил луч фонаря на крышу пашехопы перед своим лицом. И остолбенел: как раз над моей головой буквально в полуметре от глаз, растопырив все свои десять мохнатых ног, как странный десятилучевой символ возмездия, сидела огромная рыжая фаланга.
Я сделал молниеносный рывок, из мешка вывернулся, но запутался в марле пашехоны и… позорно вывалился из раскладушки. Я не стряхнул фалангу прямо себе на лицо только потому, что она от испуга тоже, вероятно, остолбенела и мертвой хваткой вцепилась в марлю.
Хорошо еще, что на земле меня не поджидал какой-нибудь агрессивно настроенный скорпион…
Переведя дух после первого приступа смеха, наш мужественный начальник отыскал перепуганную фалангу в складках марли, стряхнул ее на пол и раздавил.
— Баласы фаланга, баласы… — сказал он. — Даже спирта для нее жалко.
«Баласы» — это по-узбекски «маленькая». Посмотрев на нее, раздавленную, я убедился, что мой бравый начальник прав. Она была даже меньше той, которую я так бесстрашно фотографировал.
Хайрулла, проверявший на этот раз полог следом за мной, тоже обнаружил фалангу. Правда, он был уже подготовлен и поступил более сдержанно. Но самая большая фаланга оказалась в пашехоне Жоры. Вот ему! Правда, он не растерялся и, вооруженный пинцетом, отправил свою гостью в банку со спиртом.
Это было единственное в истории нашей экспедиции массовое нашествие фаланг. Правда, на территории лагеря они попадались довольно часто, но чтобы забраться сразу в три полога — такого больше не повторилось…
О ЧЕМ РЫДАЛИ ШАКАЛЫ
Ну, в общем, охота за членистоногими созданиями настолько захватывала меня каждый раз, что я так и не успел исследовать весь тугай, который протянулся вдоль реки на несколько километров и километра на два с лишним вторгался в пустыню. На крупных обитателей я тоже обращал гораздо меньше внимания, чем они того заслуживали, хотя не раз выпугивал из чащи фазанов и они взлетали, сверкая всеми цветами радуги, кудахтая и с трудом поднимая за собой длинный хвост. Однажды на дорожке я обнаружил кучку сине-зеленых и коричневатых перьев — не иначе, как следы чьей-то удачной охоты — может быть, шакала, а может быть, камышового кота или лисицы-караганки. Кабанов не видел ни разу, однако слышал громкую возню в чаще и видел изрытую их мощными клыками и раздвоенными копытами землю. Часто встречались лошади — красивые, гордые, но очень пугливые. Жители поселка Ширик-Куль пасли их оригинальным способом: просто выпускали в тугай, а когда нужно было, ловили их там.
В самой чаще, в зарослях эриантуса, чингила, гребенщика, туранги, скрывалось небольшое мелководное озеро, соединенное с Сырдарьей узенькой травянистой протокой. В чистое от тростника и кувшинок пространство мы с Жорой забрасывали удочки и ловили приличных карасей, граммов на двести каждый. Иногда в тростнике громко чмокала крупная рыба, скорее всего — сазан. Кроме карася, клевала мелкая густера. Во влажной мягкой земле на берегу озера мы копали червей для наживки, вместе с червями попадались рыжие сильные медведки.
Еще колоритнее был тугай на острове посреди Сырдарьи. Когда мы с Жорой решили исследовать остров и поплыли туда на байдарке, оказалось, что он тоже имеет тихое и достаточно широкое внутреннее озеро, куда от большой воды ведет извилистая протока. Озеро поросло водяным перцем — остролистом, ряской. На нем кормились утки разных видов, крачки, водяные курочки, выпи. Тугай на острове был гуще и богаче, чем на берегу, деревья здесь были выше, росли чаще. Во множестве встречались туранга, тал (тугайная ива) и настоящие лианы — аспарагус и ломонос. Животный мир острова также достаточно богат — кабаны, зайцы, фазаны (их крики часто долетали даже до нашей палатки на берегу), множество других птиц. Мы встретили здесь эффектную трехцветную (черную с белыми и рыжими пятнами) корову с маленьким теленком. Жора рассказывал, что не раз бывали случаи, когда у шириккульцев пропадали стельные коровы. Не знали сначала, что и думать, а потом оказалось, что будущая мать тайком переправлялась на остров, чтобы спокойно, без свидетелей, на лоне природы, выкормить своего детеныша.
Самое красивое дерево в тугаях, пожалуй, лох узколистный, местное название «джида». Небольшие длинные листики его покрыты светлым налетом, отчего крона дерева издалека выглядит серебристо-голубоватой. При легком ветре листья колеблются, и тогда кажется, что ветви лохов покрыты густыми клубами живой серебристой пены. По-своему красив гребенщик тамарикс, древовидный кустарник, напоминающий по внешнему виду тую, цветет очень мелкими, но зато чрезвычайно многочисленными розовыми цветами — издалека кажется, что это не цветы, а мельчайшие листики его постепенно меняют свою окраску, от нежно-зеленых в нижней части куста до ярко-розовых на верхушке. Неплохо выглядит цветущий чингил, ветви которого с непонятной целью вооружены непропорционально большими колючками. Но наиболее колоритное, наиболее характерное для этих экзотических мест растение, на мой взгляд, гигантский злак эриантус. Хотя, как я уже говорил, он и не вырастает в полный рост к началу июня и не цветет, однако прошлогодние соломенные стебли его и сухие метелки торчат повсюду и вместе с клубящимся серебром лохов и высокими травами — солодкой, гебелией, кендырем, кермеком — придают тугайным зарослям вид своеобразной саванны. За исключением некоторых наиболее густых участков, где саванна начинает переходить в непроходимый тропический лес.