При свете электрической лампы над нами я мог разглядеть также, что вокруг дворика, вдоль стен, располагаются собственно помещения дома. С одной стороны – двухэтажные полати, покрытые кошмами и ватными одеялами, между прочим, на вид довольно уютные. С другой – выстроенная в один ряд мебель: вполне современные шкафы, тумбочки и даже сервант с зеркалами. С третьей – закрытый хлев для коровы, чье молоко мы как раз пили. С четвертой – еще какое-то помещение, назначение которого мне открылось чуть позже. Когда мы заканчивали трапезу и собрались уходить, раздался громкий стук в ворота глиняной крепости, и во двор пожаловал сначала озабоченный молчаливый осел, а за ним – веселый громкоголосый мужчина, явно подвыпивший, давно не бритый, с одним единственным передним зубом, лихо торчащим во рту ни к селу ни к городу. Осел тотчас же деловито направился в то самое помещение, назначение которого я не мог сразу определить, – это оказался его личный загон, – а мужчина своим громким голосом разбудил детей и, наверное, полчаса с оглушительным хохотом рассказывал что-то Мирсаату по-узбекски. Как потом выяснилось, мужчина был сват Мирсаата, отец мужа его дочери, и только что вернулся из далекой деловой поездки. Помню, меня удивил контраст между этим грубоватым весельчаком, хозяином дома, и дочерью Мирсаата, его невесткой, – очень женственной, мягкой, с врожденной грацией и, как мне показалось, тонкостью чувств. Как они уживаются вместе?
На обратном пути под яркой луной Мирсаат рассказывал, как здесь, в Узбекистане, жители занимаются выведением коконов тутового шелкопряда на дому. Для этого на специальном пункте можно получить несколько граммов микроскопических гусеничек, недавно вылупившихся из яичек. В нескольких граммах – тысячи крошечных червячков. Их помещают на деревянный или картонный лист в отапливаемом помещении, где температура не должна сильно отклоняться от двадцати пяти градусов Цельсия. Вместе с гусеничками на лист высыпают мелко нарезанные листья тутовника. Днем и ночью неутомимые червячки поедают тутовник, быстро растут, и через месяц их общий живой вес измеряется уже килограммами. Проходит около полутора месяцев, и крупные гусеницы плетут коконы-домики, в которых окукливаются. Тут надо не прозевать и вовремя сдать коконы на приемный пункт, пока не вывелись бабочки.
– А что делают с коконами, Мирсаат? – спросил я.
– А варят. Кукла подохнет – тогда можно кокон разматывать. А если варить не будешь, бабка большая вылезет и кокон прогрызет, испортит…
Конечно, можно было бы еще многое рассказать… Но хватит. Нельзя забывать, что ждет ведь экспедиционная машина в Ташкенте у ворот Музея природы. И хотя я не думал, что уедут без меня, но все же надо вернуться в обещанный день. Да ведь и тугаи на Сырдарье, того и гляди, отцветут…
И на седьмой день своего пребывания в горах Западного Тянь-Шаня собрался я из стационара уезжать.
С утра полил нудный обложной дождь – точно такой, как в день моего приезда. Я никак не мог понять, что это означает. Небо над Тянь-Шанем тогда плакало от радости, а теперь – от горечи расставания? Или наоборот?.. До обеда дождь так и не кончился. Все же я решил ехать.
Вскоре меня подобрала машина с крытым кузовом и довезла до самой остановки автобуса. В Ташкенте с утра тоже был дождь, но к моему приезду солнышко уже подсушило улицы.
Счастливый, полный энтузиазма, готовый к немедленному отъезду на Сырдарью, я вошел в музей, к Георгию Федоровичу, успев, правда, удивиться, что у ворот не стоит никакой машины. Поздоровался и, утирая дорожную грязь с лица, энергично спросил:
– Завтра едем? С утра?
Георгий Федорович лишь мельком глянул на меня, отвернулся к окну и неестественно тихим голосом невнятно проговорил:
– Понимаете, Розмарин… кузов еще не поставил. Болтов не хватает. Дней пять еще…
Ожидание
И опять ташкентская жара обволокла меня, словно душное ватное одеяло.
В медресе Кукельдаш на этот раз были заняты все до одной кельи. В знакомом мне ранее пустынном и мрачном дворе теперь играла современная музыка и царило совсем не монашеское оживление.
Я поселился у Георгия Федоровича.
Маленький одноэтажный каменный домик его стоял на очень уютном участке за сплошным деревянным забором, а сам участок располагался на живописной старой улице Ташкента, не пострадавшей во время недавнего землетрясения. По обеим сторонам улицы были проложены узкие каменные арыки, по которым текла мутноватая теплая вода, а над арыками, создавая сплошную тень, высились мощные, полные жизни деревья – тополя, каштаны, адамово дерево и чрезвычайно оригинальная трехколючковая гледичия. Не только ветви и веточки гледичии были снабжены острейшими шипами, но – самое интересное – весь ствол начиная приблизительно с двухметровой высоты. Шипы на стволе были прямо-таки царственные – до полуметра длиной, причем ветвистые, в виде елочек: на большом «отцовском» шипе торчали в разные стороны шипы поменьше – «дети», а на некоторых из них прорезывались совсем уж крохотные шипики – «внуки». Путаница, хаос, просто разгул колючести, и было странно смотреть на это большое, сильное дерево. От кого оно пытается так отчаянно защититься? Неужели эти столь интенсивные оборонительные меры чем-то оправданы?
Адамово дерево замечательно своими большими листьями – круглыми, как у липы, только значительно более крупными, – и красивыми яркими, удивительно сильно и приятно пахнущими цветами.
Полноправным членом семьи начальника экспедиции был Полкан, молодая стройная овчарка мужского пола. Он обладал несколькими заметными привычками. Ну, например, ни с того ни с сего начинал носиться по периметру участка с необычайно серьезным видом, как будто это занятие входило в программу его жизни – этакая важная процедура, нечто вроде человеческого бега трусцой во имя здоровья. Возможно, правда, что он в этот момент воображал себя спортсменом-олимпийцем, которому необходимо соблюдать спортивную форму – год-то предолимпийский, приближается Олимпиада в Мюнхене… Частенько Полкан подходил к калитке, наклонял голову и долго, упорно высматривал кого-то в щели забора. Наконец, когда этот ожидаемый «кто-то» появлялся – чаще всего это бывал мотоцикл, – Полкан принимался отчаянно и звонко лаять и опрометью бежал вдоль сплошного забора до угла участка, где была другая пограничная щель. Полаяв и побесившись еще некоторое время, Полкан умолкал и внимательно вглядывался в пространство за щелью. Когда же потенциальный агрессор или же просто действующий ему на нервы двухколесный драндулет скрывался, Полкан оглядывался на нас с видом победителя и, скромно помахивая хвостом, подходил к столу…
В жару излюбленным занятием Полкана было лежать на спине в совершенно несобачьей позе – раскинув в стороны задние лапы и сложив на груди передние – и в таком виде спать. Иногда во сне еще и храпеть. Или чихать, если на его мокрый нос осмеливалось садиться какое-нибудь неосторожное насекомое… Полкан страшно не любил слова «палка». Стоило Георгию Федоровичу сказать это слово и взять в руки хотя бы карандаш, хотя бы даже просто спичку, как Полкан, с уважением покосившись на этот предмет, опускал голову и виновато вилял хвостом… Играть он любил больше всего на свете. И при этом совершенно забывался, считая, как видно, что костюм человеческий так же легко чистится, как гладкая серая собачья шерсть.
Трижды выезжал я на автобусе в пригороды Ташкента – на север, на восток и на юг – и, преодолевая жару, фотографировал там на солнце своих любимых членистоногих. Долго ждать – всегда плохо, но если не падать духом и найти себе какое-нибудь занятие, то ожидание может стать вполне сносным.
Так у меня появились фотографии:
акриды – оригинального саранчового с удлиненной каплеобразной головой (ее портрет напоминал портрет дистрофика-гиппопотама);
сколии – самой крупной на территории Советского Союза представительницы отряда перепончатокрылых, страшной своими размерами, но фактически безобидной, обладающей маленьким, слабым жалом и приносящей даже пользу в лесном хозяйстве, так как ее личинки паразитируют на личинках вредного для деревьев жука-носорога;
красного с черными точками нарывника-калида, похожего на толстого важного кардинала из какого-то иностранного фильма;
жука-листоеда, как бы целиком отлитого из зеленого металла.
Этот последний был особенно великолепен – просто ошеломляющая окраска; странно было видеть, что он не металлический, а живой! И здесь, наверное, уместно будет сказать, что этот «металл» – так же как прочный панцирь других всевозможных жуков, кобылок, кузнечиков, медведок и многих других насекомых, – эта мощная «броня» совсем не так проста, как может показаться на первый взгляд.
Научное название «брони» – «кутикула», что в переводе с латыни означает «кожица». Эта «кожица», однако, не только предохраняет тело насекомого от внешних воздействий, но и заменяет костный скелет, так как специальные участки ее служат для прикрепления мускулатуры. Чаще всего основная составная часть кутикулы – хитин, высокомолекулярное азотистое соединение, не растворимое ни в воде, ни в спиртах, ни также в эфире, ксилоле и других органических растворителях. Даже слабые кислоты не действуют на хитин, а желудки птиц и млекопитающих не переваривают его. Правда, хитин – не единственная составная часть кутикулы насекомых, в «латах» кузнечика его всего лишь двадцать процентов, но этого вполне хватает. «Броня» кутикулы состоит из трех характерных слоев, каждый из которых играет определенную роль. Самый толстый, внутренний слой – эндокутикула – имеет сложное пластинчато-волокнистое строение, чем напоминает творение человеческих рук – фанеру. «Фанера» эндокутикулы весьма совершенна, так как ее слои могут скользить один по другому, облегчая сгибание и растягивание. Средний слой – экзокутикула – значительно тоньше, но более прочен и гибок. Именно в нем содержится красящий пигмент, от которого зависит окраска насекомого, играющая столь важную роль в его жизни. Наружный и самый тонкий слой (иногда тоньше микрона) – э