и. Его переписка с французскими астрономами — свидетельство того огромного уважения, каким он пользовался у них… Он работал самоотверженно. Всего несколько дней до смерти самолично произвел подсчеты для вычисления орбиты новой кометы. И можно сказать, что окончил свою жизнь на поле боя.
Дальний путь
Еще до моего отъезда на Муреа я встретился с продавцом книг в Папеэте. Он сообщил мне дополнительные подробности о том самом поляке, который проделал весьма длинный путь, прежде чем попасть на одинокий остров в Тихом океане.
Адам Иоахим Кульчицкий родился в Польше 2 октября 1809 года. По-видимому, во Франции он очутился после восстания 1831 года. Первое упоминание о пребывании его на Таити относится к 1850 году — когда Кульчицкий производил обмер острова. В этом же году он отправляется на Гавайские острова, чтобы провести наблюдения за полным затмением солнца. В 1858 году ему было поручено заниматься проблемами коренного населения Таити. В 1859 году он попадает в Новую Каледонию, где в Пор де Франс (нынешняя Нумеа) занимается проблемами туземного населения, а затем получает назначение на должность директора обсерватории. В этой должности он остается вплоть до ухода на пенсию, в 1865 году. Год спустя возвращается на Таити и продолжает заниматься наблюдением за небесными светилами. Именно там в один из июльских дней смерть настигла заглядевшегося на звезды путешественника…
Поздним вечером я возвращаюсь в мою хижину под пальмами. Под ногами скрипит морской песок, некоторое время сохраняющий следы тех, кто шел здесь до меня. Следы ног остаются до тех пор, пока их не задует ветром или не размоет водой прилива. И мне подумалось, что, возможно, по этому самому морскому пляжу 100 лет назад шел одинокий поляк, заброшенный на чужбину, и смотрел на звездное небо. А ведь хотя мы находимся как раз по другую сторону Варшавы, эти же звезды видны погожими вечерами и на небе Мазовии.
Лицей и тюрьма
Мнения по этому вопросу расходятся. Местный аптекарь господин Шакье, знаток истории острова Таити, сказал мне, что улица Малая Польша в Папеэте была названа в честь живших там некогда поляков, которые служили в русской армии, были взяты в плен французами в Крымскую войну и затем вывезены в колонии.
Другой авторитет в этой области — книготорговец господин Рауль Тесье опроверг утверждение своего уважаемого друга, как не подкрепленное документами. В молодости господин Тесье сам слышал, будто там некогда жил польский матрос, содержатель небольшого кабака, — такова еще одна версия происхождения названия улицы.
Как бы то ни было, в настоящее время этот вопрос интересует лишь меня — польского журналиста, потому что несколько лет назад улицу переименовали. Одни возмущались, что воздаются почести стране «за железным занавесом», иные просто-напросто искали объект для нового, более актуального названия. И потому улица Малая Польша теперь носит имя Поля Гогена.
Этот великий художник многое сделал для прославления красот острова. Канули в прошлое его распри с администрацией колонии, запечатленные на века в преисполненных горечи письмах к друзьям. Имя Поля Гогена носит не только улица в самом центре Папеэте, оно присвоено и лицею. Там учатся молодые французы и все чаще можно встретить таитян, которые еще в начальной школе, склонив свои темные лица над учебниками по истории Франции, читают вслух: «Наши предки галлы…» А когда в лицее держат экзамены на аттестат зрелости, то письменные работы, аккуратно запечатанные лаком в больших полотняных конвертах, отправляются авиапочтой в Париж. Там выставляют оценки, и уже через три недели пассажирский реактивный самолет привозит из далекого Парижа результаты взволнованным лицеистам.
Лицей, носящий имя великого художника, размещается в современном импозантном здании. Неподалеку, по другую сторону улицы, почти на границе города, стоит более скромный, одноэтажный дом. Его не увековечили именем Гогена, тем не менее он связан с ним… В мрачной камере этого дома отбывал свой очередной срок последний оставшийся в живых сын Поля Гогена.
«Меня нужно простить»
Во вторник 13 июня 1961 года суду в Папеэте предстояло рассмотреть обычную порцию мелких дел. Драка в портовом кабаке, грубое нарушение дорожного движения, ссора между соседями. Затем был вызван обвиняемый по следующему делу: Эмиль, называемый Гогеном.
«Господин судья, у меня одиннадцать детей, господин судья, я без работы, меня нужно простить, господин судья…» Зал встретил эти слова смехом: старый человек не вызывал сочувствия. Судья с каменным лицом призвал подсудимого не говорить, пока его не спросят.
Эмилю, называемому Гогеном — так официально подчеркивается внебрачное происхождение подсудимого, — уже далеко за шестьдесят. Он не умеет ни писать, ни читать. В сущности, не умеет и считать. Он только кивал головой, когда в перерыв судебного разбирательства журналисты сообщили ему, что как раз три года тому назад одна только картина кисти его знаменитого отца — «Натюрморт с яблоками» была продана в Париже за четыре миллиона франков. Тогда это была самая дорогая картина из выставленных на продажу.
Эмиль, называемый Гогеном, только кивал головой и улыбался — возможно, причиной была большая сумма, а может, воспоминание о яблоках. Эмиль редко наедается досыта. Он зарабатывает плетением и продажей маленьких корзинок. Таитяне, поймав рыбу, часть улова опускают в этих самых маленьких корзинах в море. Рыба плавает в своей стихии, а когда кому-нибудь захочется свежей рыбы, ее достают оттуда.
Матери Эмиля давно нет в живых. Ей будто бы было одиннадцать лет, когда он родился, впрочем, никто не знает этого наверняка, так как акты гражданского состояния ведутся в колонии с небрежностью, свойственной колониальной администрации всех островов Южных морей. Зато каждый знает, что Эмиль, гордясь своим знатным происхождением, позирует туристам на улице Жанны д'Арк, а затем протягивает руку за медяками.
Туристы увозят потом домой снимки смуглого толстяка в грязной расстегнутой рубашке и в дырявой шляпе на лысеющей голове. Они объясняют друзьям, что это и есть тот самый Гоген, сын знаменитого… Эмиль, называемый Гогеном, не слышит этих комментариев. Несмотря ни на что, он считает себя счастливым человеком. Когда ему становится грустно — выпивает. Если, конечно… находится на свободе.
Бегство в джунгли
Дело в том, что справедливость попаа — белых людей — временами лишает его свободы. Мне рассказывал господин Стотту, директор местного отделения французских авиалиний, что, когда весной 1961 года на аэродроме Фаа возле Папеэте ожидалось прибытие первого пассажирского реактивного самолета из Парижа, участвующие в торжественном полете журналисты просили организовать встречу с сыном великого художника.
В Папеэте все знают друг доуга, и не стоило большого труда установить, что Эмиль уплыл на ближний остров Муреа, где живет в доме одной из своих жен. Жандарм на Муреа — единственный представитель колониальной власти на этом прекрасном острове — получил соответствующее распоряжение. Он надел служебную фуражку, прикрепил к поясу служебный пистолет и на служебном велосипеде покатил сообщить Эмилю об ожидающих его почестях.
Однако Эмиль при виде подкатывающей власти перепугался и нырнул в джунгли. Лишь два дня спустя удалось уговорить его вернуться к цивилизации. Эмиль не знает, что такое реактивный самолет и пресс-конференция — зато он знает, что жандарм запирает людей в тюрьму. В конце концов он поверил заверениям и разрешил увезти себя на Таити. Там Эмиля держали наготове, словно рыбу в садке, чтобы он был под рукой, когда у господ из прессы возникнет желание его увидеть.
Он заработал довольно много денег, позируя для фотографий. И когда вечером того же дня шагал по улице Альберта I в Папеэте, был уже крепко под мухой. Что же произошло дальше? Обвинение гласит, что Эмиль начал приставать к проходящей мимо китаянке, потом вырвал у нее сумку и обратился в бегство.
Эмиль, называемый Гогеном, защищается как умеет. «Аита мони» — нет денег, — повторяет он. «Э мэа хаама» — стыдно, — признает он, когда господин судья объясняет ему, что он стал теперь просто-напросто таата римарима — человеком с гибкими пальцами, как образно определяет вора таитянский язык.
Господин судья вытирает платком потный затылок и читает приговор. Эмиль прощается со свободой на целых два месяца. Покидая зал между двух жандармов, он бросает публике «парахи оэ», что значит буквально: «я ухожу, а ты остаешься…» Ибо мы остаемся, а он уходит туда, где нельзя лежать часами на солнце, нельзя играть на гитаре, ни петь, ни любить, ни танцевать.
Эмиль, называемый Гогеном, прямо из зала суда направляется в тюрьму, минуя по пути величественное здание лицея, где на фронтоне золотыми буквами высечено имя его знаменитого отца…
ПРИКЛЮЧЕНИЕЗА МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ
Отыскать Рери, девушку с Таити, незадолго до войны выступавшую в польских фильмах, было отнюдь не легким делом. В Папеэте еще не додумались до точного учета населения, когда Рери уже давно перестала быть центром внимания Таити эпохи реактивных самолетов. Можно сказать, что она уже перестала быть местной знаменитостью, но все еще продолжала возбуждать любопытство. Богатые француженки, с давних пор живущие на острове, знают ее и наслышаны о ней. Они презрительно кривят губы: ее можно зиять, но с ней не принято общаться… Богатые французы, с давних пор живущие на острове, используя момент, когда их супруги заняты обсуждением столь важного события, как открытие косметического кабинета, шепчут мне на ухо: «Иди к Кинюсу, или в кабак «Голубой воротник», или в какой-нибудь матросский притон — там ее наверняка можно найти…»
Рери, пожалуй, не ведет больше разгульной жизни, раз я четыре вечера просидел в кабаке «Голубой воротник» и ее не встретил. Не собираюсь жаловаться, — много чего мне довелось увидеть в этом притоне, куда запрещен вход несовершеннолетним девушкам. В кабаке нет двери, только занавес из колыхающихся на сквозняке шнуров с нанизанными бусами. Из-за занавеса доносится шум оркестра, нарушая тишину таитянской ночи, ударяет в нос перегар пива и виски, вырываются клубы табачного дыма.