И все же работа по починке дороги протекает вполне исправно, пока кто-нибудь из рабочих не остановится на бегу и не произнесет: «Фью!»
Прием не состоится
Хотя Индокитай давно уже не существует, банк Индокитая не только процветает во французских владениях на Тихом океане, но даже является эмиссионным банком. Я не специалист по денежным вопросам и, если ошибаюсь, прошу меня поправить, однако мне не приходилось слышать о какой-либо другой стране, где частный банк имеет право выпускать деньги.
Как бы то ни было, господин де ла Рок, директор банка Индокитая, — личность первостепенного значения. Однажды утром мне довелось присутствовать при диалоге между госпожой де ла Рок, изысканной супругой директора, которая всю жизнь провела в колониях, и босой темнокожей девушкой — служанкой по имени Сара (миссионеры называли своих овечек библейскими именами). Служанка согласно местным обычаям говорит «ты» всем, включая собственную хозяйку.
— Сара, сегодня у нас вторник. В субботу в шесть часов придет несколько человек к обеду. Будет господин главный прокурор, господин директор морского пароходства, будет инженер из фосфатных копей, будет…
— В субботу? Нет, нельзя. В субботу ко мне придет мой жених и, наверное, останется ночевать. Понимаешь сама, что у меня нет времени для твоих гостей. В воскресенье буду отдыхать, значит, воскресенье тоже не в счет. Пусть приходят в понедельник, приготовлю им что-нибудь вкусное…
Вопрос исчерпан, и белая госпожа звонит по телефону местным знаменитостям, перенося приглашение на понедельник. «В противном случае, — объясняет она мне, — Сара скажет «фью», и я больше ее не увижу…»
Словечко «фью» не имеет эквивалента в европейских языках. Это нечто среднее между «хватит», «плевать я хотел» и «надоело». Его применяют, впрочем, не только, когда надоедает работа, но и в случаях более интимного характера.
На Таити супружества делятся на две категории: «повенчанные — повенчанные», то есть оформившие свой союз, и «повенчанные» — пары, живущие на основании обоюдной договоренности.
Мои друзья «повенчанные». Мы соседи через забор. Он — интересный высокий блондин из далекой Нормандии — принадлежит к старинной французской аристократии. Его предки столетия тому назад совершали походы против неверных. Он же, рассказывает, смеясь, живет за счет прибывающих на реактивных самолетах американцев, сдирая с них семь шкур за туристские услуги. Девушку зовут Тоти, она родилась на ближнем острове Муреа.
Тоти, вернись!
Ранним утром, когда я снимаю с веревки высушенное белье, Тоти обычно сидит перед домом и расчесывает свои черные блестящие волосы. Тоти совсем неплохо говорит по-французски, ей немногим больше 15 лет и, не прислушайся она к голосу сердца и не отпеть на ухаживания нормандца «те ноуноу ней зу» — мне тебя хочется», — наверное, продолжала бы успешно учиться в школе.
Наши диалоги скорее монотонны.
— Как спалось, Люсьен?
— Плохо, потому что одиноко, Тоти!
— Тебе надо как-нибудь заехать к нам, на остров Муреа, там девушки лучше, чем на других островах Общества.
Тут обычно из дому выходит сам обладатель этого сокровища с намыленным для бритья лицом и, разыгрывая ревность, говорит:
— Ну как, влюбленные, на мужа никакого внимания?
Но это только так, для вида, потому что мы симпатизируем друг другу. Иногда в полдень меня приглашают к завтраку. Тоти великолепно приготавливает сырого тунца бонито. Мелкие куски рыбы обильно смачиваются соком маленьких лимонов. После трех часов рыба настолько пропитывается кислотой, что даже теряет запах. Тогда ее поливают молоком кокосового ореха, добавляют соль по вкусу и едят. А вот фафару я бы не советовал есть — это тоже рыба в сыром виде, только маринованная в морской воде. Воняет нестерпимо — в здешнем климате разложение происходит так быстро, что я не в состоянии был съесть это блюдо, когда оно простояло больше двух часов. Я пытался это сделать, зажав нос прищепками для белья, но, несмотря на злорадство сотрапезников, с аппетитом уплетавших рыбку двухдневной давности, не мог отважиться на столь рискованный поступок. Зато я оказался незаменимым, когда надо было сгонять мух с еды.
После еды, если жара была не чересчур удручающей, Тоти ставила пластинки с записями «Мазовше», которые я подарил ее возлюбленному, и, босая, прикрытая только хлопчатобумажной повязкой, исполняла нам танцы белых племен с берегов Вислы в своей собственной интерпретации.
Иногда она приставала ко мне с нелепым требованием спеть соло «Кукушку» или «Гей, пролетела птичка», однако я объяснил ей, что в вокальном отношении как правительство, так и общество на меня не возлагают никаких надежд. Тем не менее у них было очень приятно, и я охотно являлся каждый раз, когда меня приглашали.
В тот день я все утро провел в городской библиотеке, разыскивая следы польских путешественников в Океании, а в полдень прибыл на званый обед к соседу в хижину под пальмами. Но там царила странная тишина и не слышно было пения хозяйки.
Охваченный худшим предчувствием, я вошел на кухню, чтобы повязаться передником и включиться в домашние занятия. Нормандец одиноко стоял у плиты и грустно открывал банки с новозеландской говядиной и фасолью. В кастрюле булькало содержимое какой-то другой банки — покойница корова с австралийского пастбища передавала аромат своих останков овощному супу.
Не дожидаясь расспросов, хозяин объяснил, что произошло:
— Сегодня она проснулась, как всегда, рано утром, сладко потянулась и стала собирать свои вещи. «Ты очень мил, — сказала она, — но я ухожу навсегда. Возвращаюсь на Муреа». «Тоти, — говорю, — что за шутки, почему ты решила уйти?» «Фью», — отвечает она. «Тоти, — сказал я, — поезжай к родным, если тебе нужно, только возвращайся…» «Пожалуй, я не вернусь, — говорит она, — фью…»
Австралийские лакомства из банок — говоря стилем нашего сатирика Анатоля Потемковского — съедобны лишь наполовину. Даже отменный кофе — гордость местных плантаций, который, однако, никуда не экспортируется, — не поднял настроения двух попаа в маленькой хижине. И причиной были, конечно, не гастрономические проблемы. Нам не хватало веселой и жизнерадостной девушки с острова Муреа.
Нормандец рассказывал, что никакие уговоры не помогли. Она лишь попросила отвезти ее в порт на машине. Там села на пароход, который должен был отчалить через несколько часов, заперлась в каюте и не захотела ни с кем разговаривать.
Ситуация, говорил хозяин, неясная. Возможно, у Тоти есть планы, связанные с кем-нибудь другим, тогда, конечно, все пропало. Но если Тоти страдает женским недомоганием, известным также и в Европе, — то есть сама не знает, чего хочет, — ей станет очень скучно в хижине среди джунглей и она затоскует по бурной жизни в Папеэте. Ему, как лицу непосредственно заинтересованному, не очень удобно узнавать, что все-таки произошло… К тому же он работает и не может уехать когда вздумается… Если бы третье лицо, кто-нибудь свободный от субъективных предубеждений, заглянул туда, можно было бы спокойно подумать, что делать дальше.
«Третье лицо» это был я. Вначале я пытался убедить друга, что ничто не вечно, и страдает он скорее оттого, что она ушла, а не он порвал с нею. Однако у меня создалось впечатление, что, хотя нормандец держался с достоинством, он болезненно переживает разрыв, и я решил, что, в конце концов, меня не убудет, если займусь этим делом. Кстати, подумал я, выступив в роли Купидона, которому предстоит помирить поссорившихся любовников, увижу жизнь на острове Муреа, настоящую, совсем не такую, какую видят туристы.
Плавание на «Бениции»
Морское путешествие из Таити на остров Муреа никак нельзя считать подвигом. В погожий день с Таити можно различить невооруженным глазом выступающие из моря очертания этого острова. Удобнее всего добираться на Муреа на десантной барже — пенсионерке, которая после бурных дней битвы в Коралловом море и других боев в Тихом океане доживает свои последние дни, перевозя под трехцветным флагом пассажиров и мелкие грузы.
Однако все несколько осложнилось, потому что киноэкспедиция Метро Голдвин Майер зафрахтовала на два дня баржу. Надо было доставить груз в деревню, где снимался фильм. Но энергичный китаец, ведающий продажей билетов на пароходы местных линий на маленькой улочке возле порта в Папеэте, не отпускает так просто пассажиров. Я дал себя уговорить и согласился поехать на другом пароходе, тем более что билет стоит гораздо дешевле, чем на десантную баржу.
Я запланировал все свои действия примерно так: в июле, в самый разгар таитянской зимы, солнце заходит около 17.30 — закат наступает так внезапно, словно кто-то выключил свет на сцене театра. В 19.00 я отплыву и еще до полуночи попаду на Муреа. Все путешествие будет проходить ночью, и, стало быть, я сумею избежать жары. Как следует высплюсь уже на Муреа, а утром, бодрый и отдохнувший, начну действовать.
Еще за полчаса до назначенного отъезда я прибыл в порт и присутствовал при последних — как мне казалось — этапах погрузки. В трюм парохода спускали ящики с консервами, на палубу ставили мопеды и мотороллеры пассажиров. Потом появились какие-то сундуки и мешки с рисом.
Наконец я решил, что пора занять свое законное место. Несколько минут я бродил по пароходу, желая отдать билет и найти место. Однако билетом никто не интересовался, а на мою просьбу показать место — члены команды, состоящей из китайцев и таитян, отвечали очаровательной улыбкой, а также изысканными выражениями на языке, популярно называемом «негритенок».
Каюта господина капитана — крохотный оазис света среди погруженного в темноту парохода. На стене висит портрет Чан Кай-ши, а также изображения всех остальных святых с Тайваня. Над ними на всякий случай повешены вырезанные из газеты портреты генерала де Голля и генерала Эйзенхауэра. Другая стена носит не столь воинственный характер. Вместо генералитета там радуют глаз снимки из китайских фильмов, производимых в Гонконге; их показывают в кинотеатрах на островах Тихого океана. Звезды с раскосыми глазами, одетые в сказочно яркие наряды, смотрят на скромну