— Дайте ещё по штучке, — заказал Иванов.
— Так вот, — сказал Евгений, — на этом моё личное вступление об Андрее Завулонове кончилось, и рассказывать лично от себя о нём не могу, так как я был тогда, как принято выражаться, канцелярской крысой. А перейду непосредственно к его рассказу. Итак, начинаю.
И Евгений, раньше, чем приступить к рассказу, выпил ещё стакан пива.
Выпили и слушатели.
— Простите. Раньше, чем приступить к пересказу истории Андрея Завулонова, я опять должен сказать несколько слов от себя. Во-первых, Андрей Завулонов человек был неразговорчивый, хмурый, или как принято говорить о таких людях, замкнутый. Во-вторых, он любил сумерки, во время которых, не зажигая огня и откинув голову на спинку мягкого кресла, подолгу засиживался и неподвижно синими глазами смотрел в какую-нибудь одну точку, — так почти всегда. Правда, бывали редкие случаи, когда Андрей Завулонов сидел в кресле, похлёстывал себя по ногам тонким хлыстиком. Такие случаи в его жизни были очень редки. За всё время нашей совместной службы я видел его только один раз с хлыстом. На этот раз Андрей Завулонов сидел в своем кабинете, сумерничал. Мы тоже сидели в его кабинете, перекидывались редким фразами, рассказывали анекдоты из борьбы с дезертирством. Помощник Андрея Завулонова рассказал, как он в деревне поймал одного дезертира.
— Входим, — говорит помощник, — в одну избу, спрашиваем: «Хозяин дома?» — Никого. Тишина. Только сверчок откликнулся нам из-за печки. Начинаем осматривать избу, зашли в чуланчик, смотрим — что-то возится в темноте. Мы зажгли зажигалку (зажигалки играли большую роль в нашей работе), смотрим: на постели потягивается баба, молодая, здоровая.
— Вам кого, — говорит, — товарищи?
— Где ваш муж? — спрашивает помощник.
— Не могу знать, — отвечает баба и, отставив заднюю часть тела, важно почёсывает пониже спины.
Нас было двое: остальные были на другом конце деревни. Мы переглянулись. Что-то подозрительное скрывалось в бабе: уж больно спокойна, и жох показалась нам баба.
— Ну-ка, вставай! — крикнул помощник. — Зажигай огонь.
Баба нехотя встала, засветила огонь. В избе ничего подозрительного, только сверчок из-за печки распевает свою песенку.
— Ну, тётка, говори, где спрятан муж?
— Ну, что вы, касатики!.. — завопила баба. — Почём же мне знать-то, где он бывает. Я его, чай, второй годик не вижу… Хоть бы глазком одним сама на него взглянула…
— Неужели в два года так и ни разу не взглянула?..
— Вот те господь, ни разу… — и баба широко взмахнула рукой, перекрестилась.
— Так и живёшь одна без мужа? — переговаривался помощник.
— Что ж поделаешь, так и живу без мужа.
Товарищ помощника сел на сундук, накрытый попоной, и стал закуривать. Баба забеспокоилась.
— Если не верите, можно в сенях посмотреть, на потолке и в закутах.
— Ну, как не верим, тётенька, верим, — засмеялся товарищ помощника. — А ты нам не откроешь сундучок-то?
Видим, от такой неожиданности баба опустила руки, спрятала глаза, а наше желание относительно сундука пропустила мимо ушей.
— И верно, — сказал помощник, — ну-ка, тётенька, открой нам его.
Баба заметалась по комнате, пошарила по печуркам, по полочкам.
— Ну, скоро? — спросил он же.
— Ключ увезла с собой маменька в другую деревню: она уехала в гости к дочери.
— Так у тебя, тётенька, нет ключа? — спросил товарищ помощника.
— Нет, никак нет, — ответила баба.
— Ну, хорошо, — сказал помощник. — Не надо, я и так проверю, — и стал целиться из маузера в середину сундука.
— Раз, два… рраа… — не успел он крикнуть три, как баба взревёт и с ревом на сундук.
— На-те вам ключ…
Открыли сундук, а там оказался крепкий детина. Сколько было смеху. До слёз хохотали. Ну, и баба. А какое у ней было спокойствие, когда мы вошли в избу. Как она потягивалась…
Андрей Завулонов улыбнулся, посмотрел на своего помощника и сказал:
— Это что, а вот я вам расскажу случай-то, так случай. Мы все с большим удовольствием:
— Просим. Просим, товарищ комиссар.
— Прикажете зажечь электричество? — спросил я и бросился к выключателю.
— Нет, нет, — возразил комиссар, — в сумерках лучше.
И стал рассказывать.
Вот что он нам тогда рассказал.
— Вы знаете, товарищи, что я уже второй раз служу комиссаром по борьбе с дезертирством в этом же самом районе. Я работал тогда в небольшом уездном городишке. Городишко был грязный, отвратительный, — вообще, как все города России.
И удивительно, как в России устроено: все города похожи друг на друга. Почти все они стоят на каких-нибудь возвышенностях, а у их подножий бегут со странными названиями речки, даже не бегут, а просто чешутся боками о холмистые берега, покрытые чахлой растительностью.
Так вот и этот город, в котором я работал, стоял на высоком холме. Можно сказать, крепко в него врос. У ног этого городишки бежала шелудивая речонка Гнилушка. Гнилушкой её прозвали, наверно, потому, что она, несмотря на суровые зимы, никогда хорошим льдом не покрывалась, а всегда чуть подёргивалась тонкой плёнкой льда, а потом пряталась под глубокие покровы снега, которыми заманивала в свои омуты прохожих.
В этом городе я просидел около трёх месяцев. Дезертиров была тьма. Всё кишело ими. Приходилось принимать самые суровые меры. Была введена жестокая кара: деревня или село отвечало круговой порукой. За одного дезертира деревни и сёла платили огромные контрибуции. А если не уплачивали, то продавалось всё с корня. Ну, вам это нечего рассказывать, вы это всё хорошо знаете.
Так вот, служил я в этом самом проклятом городишке, работал с отрядом хорошо. В каких-нибудь два месяца несколько домов, не считая местной тюрьмы, — тюрьма в этом городе, нужно сказать, была огромная, не уступала губернской, — были переполнены дезертирами. Кроме того, была поймана и шайка бандитов во главе с атаманом-вахмистром, имя его так и осталось невыясненным, который был тут же немедленно предан суду.
Был назначен суд. На суде я выступал обвинителем. Ровно в двенадцать часов ночи закончил свою речь. Суд ушёл совещаться. В это время я вышел из залы суда в полной надежде, что суд вынесет вахмистру и его двум товарищам смертный приговор, который тут же, после суда, ночью будет приведён в исполнение.
С такими мыслями я отправился на окраину города, к себе в комиссариат. В комиссариате, кроме часовых, никого не было. Я вошёл в помещение, прошёл к себе в кабинет, сел в кресло, открыл портфель и погрузился в бумаги.
Но работать не хотелось: в теле была страшная усталость, оно как-то обвисало, тянуло ко сну. Этой тяжести я не выдержал, отложил портфель в сторону, положил голову на руки и задремал.
Сколько я продремал, хорошо не помню, только слышу: кто-то неистово наколачивает в дверь моего кабинета. Стук всё больше и больше, но я никак не мог подняться. Наконец раскачался, вылез из кресла, открыл дверь, спрашиваю:
— Кто тут?
В кабинет с шумом ворвалась моя машинистка и хлоп в истерику. Я заметался по кабинету, и так и этак её — ничего не помогло. Сбегал под кран за водой, смочил ей виски, влил немного в рот. Через несколько минут моя машинистка оправилась, вскочила, отбежала немного в сторону.
— Что с вами, товарищ Аскольдова? — спросил я.
— Ничего, — прошептала она тихо. — Дайте мне на вас посмотреть.
— Что это значит? — засмеялся я. — Если вам угодно, посмотрите.
Она, Аскольдова, была из довольно богатой семьи: дочь какого-то купца-лесопромышленника. Кроме этого, была и недурна собой: высокого роста, стройная, имела густые тёмно-русые волосы, большие карие глаза.
Она ничего не ответила мне, а только облила половодьем испуганных глаз, рванулась ко мне:
— Бегите, скорей бегите!
Я, отстраняя её в сторону от себя, попятился назад и спросил:
— Не понимаю!
— Бегите скорее! В городе восстание!
— Какое восстание? Я только что, час тому назад пришёл, а вы говорите: восстание. Какое восстание?
— Да, да… в городе восстание… город находится уже в руках дезертиров… они разбили тюрьму…
Я захохотал и тяжело погрузился в кресло и сквозь хохот спрашиваю её:
— Вы что, товарищ Аскольдова, в своём уме?
Аскольдова смотрит на меня и твердит одно:
— Бегите! Скорей бегите!
Я перестал хохотать, встал с кресла, подошёл вплотную к Аскольдовой, но тут же отступил: внутри у меня что-то повернулось, а в уши кто-то шепнул: «дурак, ты посмотри, какая красавица!»
Я обвёл глазами Аскольдову и утонул в её широко открытых, в жутких своей глубиной глазах, и мне стало как-то страшно, и я с кружением в голове снова повалился в кресло. Она подбежала вплотную ко мне и всё так же кричала:
— Скорее! Скорее!
Прошло несколько минут, после которых я быстро встал, резко взял её за плечи, так что голова её, украшенная тяжёлыми косами, откинулась немного назад, а серебряные зубы блеснули из крови губ.
— Я не пойду!.. — бросил я.
— Это как? — испуганно выдохнула она.
— А так… останусь здесь…
— Здесь?
— Да.
— Это зачем?
Я слышал, как её зубы стучали, я слышал, как тревожно работало её сердце, я видел, как поднималась её грудь, и ещё я видел, как горели её глаза.
Тут Андрей Завулонов медленно встал с кресла, вздохнул, нервно дёрнул плечами, прошёлся по кабинету, подошёл к окну, жадно впился глазами во мглу вечера и застыл.
— Да-а… — протянул его помощник.
— Тише, — сказал кто-то из нас.
Мы переглянулись. Андрей Завулонов отошёл от окна, медленно погрузился в кресло и стал продолжать:
— Вам-то что, товарищ Аскольдова? — закричал я.
Андрей Завулонов произнёс эти слова резко, так что мы ещё раз тогда переглянулись.
— Я останусь здесь, и пусть меня расстреляют… Разве я вам нужен, а? — спросил я и насмешливо посмотрел на неё. Она испуганно вздрогнула, опустила глаза, и я видел, как на грязном, заплёванном красноармейцами полу заиграли, запрыгали лучи её глаз, и мне стало мучительно жаль её. Но эту я жалость сдавил и ещё более насмешливо бросил: