Луна за облаком — страница 28 из 56

— Впервые слышу.

— Мне показалось, что в институте не ошиблись. Но не в этом дело.

— А в чем?

— Ну уж нет,— рассмеялась Чимита.— Я бы предпочла снача­ла выслушать вас. О чем же вы хотели со мной поговорить?

Свинцовая громада неба давила на улицу, усыпая все окрест быстро тающим снегом, а Чимита не чувствовала ни этого свинцо­вого низкого неба, ни холода его рук.В тот вечер Чимита допоздна записывала в дневник:

«Такого дня у меня еще не было. Гуляли с ним по улицам, вымокли, а я и не заметила, пока не явилась в общежитие. Собра­лась почитать «Приваловские миллионы» и не смогла. После каждой страницы вижу Григория, строчки разбегаются, смысла ие понимаю, зато взамен ловлю из воздуха его фразы — те, что он говорил мне сегодня. Насколько я поняла его, он испытывает угрызения совести. Случайные увлечения — не в его натуре, хотя он и поддался... Он мало сказал о Флоре, но и так все ясно. Я ждала о Даше... Но ее имени я не услышала. Это и понятно. Он порядочный человек. Похоже, что из-за- Даши у него какие-то сомнения. Я его понимаю.

Он мне говорил, что я из-за короткой стрижки похожа на маль­чишку. И еще добавил, что иногда у меня бывает властное лицо: «Как у Шайдарона»... Мы оба смеялись.

Мне кажется, что он уважает Шайдарона. Видимо, за то, что тот опытный строитель. Многое повидал, многое знает. Озен Очиро­вич чем-то его взволновал. Он не раз возвращался к разговору о нем. Даже признался мне, что очень удачно у него день прошел: утром, мол, Шайдарон его вызвал, а вечером встреча со мной*.

Эта запись сделана через несколько дней:

«Трубин ввел меня в отчаяние. И во мне бродило такое настро­ение. что лезла всякая чертовщина в голову.

Сегодня мне так хотелось заполучить от него вечернюю прогул­ку, но он прошел мимо и еле выжал из себя «здравствуйте». Под самый конец рабочего дня он снова был в тресте и зашел к нам в отдел. Я читала справочник и делала выписки из него. При нем я не могла ни читать, ни записывать, но головы не подняла. Он до­вольно долго беседовал с инженерами отдела, но ко мне так и не обратился. Иначе не было бы гармонии с его скупым и холодным утренним приветствием. Я тоже выдержала... Ни слова. А ровно в пять поднялась и ушла домой.

Выходит, что он на меня сердится. Что ж, это даже лучше, чем ничего. Это все же не равнодушие. А почему сердится? Никаких причин не вижу. Кроме одной. Уж не жалеет ли он, что в тот ве­чер немного пооткровенничал со мной? Напрасно, Гриша. Ох, как напрасно! Я из-за тебя который вечер не читаю книг.

Пошла сегодня в кино на «Даму с камелиями», а ты все равно и там «мешал» мне. Сейчас ложусь спать, все-таки хочу, чтобы ты и во сне «мешал мне».

Станиславский писал, что скрывание чувства еще больше раз­жигает само чувство. Эти слова как нельзя лучше отвечают моему теперешнему настроению».

Глава двенадцатая

Если с земли смотреть на вершину трубы, где уместился Бабий, то ничего особенного не почувству­ешь. Ну, сидит там, на верхотуре, работяга, ведет кладку. Раствор — шлеп! Мастерок — чирк-чирк! Но Ленчик-то знает, каково быть там. Никто не скажет, что Ленчик боится высоты. Все видели, как и у него верховик пузырил рубаху. Только никто в ту минуту не припадал к Ленчиковой груди и не слышал, как билось его сердце. Бабий настойчиво спрашивал: «Моз­ги кружатся?» Ленчик мотал головой. «Нет». А сам старался не смотреть вниз. От кого-то слышал — помогает.

Бабий бросил мастерок на подмостки, свесился через карниз, крикнул:

— Эй, Чепезубов! Шабаш!

И спустился на землю — время обедать.

Прямо на кирпичах, подостлав газету, разложили хлеб с мас­лом, помидоры, бутылку с молоком.

— День-то какой! А! — мечтательно проговорил Ленчик.— Пос­ледний такой нынче. Посмотри вокруг. Цветет и благоухает.

— Листья эти, что ли, благоухают? — усмехнулся Бабий, сгре­бая носком сапога шелестящий листопад.

— Что ты понимаешь? Сама природа шепчет: «Займи, да вы­пей».

— Выпить хочешь?

— Ну.

Бабий хмыкнул.

— Дай пару рублей,— попросил Ленчик.

— Пары рублей у меня нет.

— Ну дай хоть полтину на пиво — душу ополоснуть,— не от­ставал Ленчик. Он подкинул на ладош! бутылку с молоком, ждал, не откупоривал — может, Бабий выдаст полтину. Тогда молоко моле­но отдать ему.

— Полтины у меня тоже нет. А ты чего корчишься?

— Мутит в грудях.

— Пил бы меньше, не мутило бы. Что за привычка? Как с по­хмелья, так «пойду, выпью». Зачем?

— Опохмелишься... и так приятно побаливает голова.

— Вредно это... опохмеливаться,— с чувством сказал Бабий.— Вот я — никогда. Ша!

— Душу ты мне просветил! — Ленчик умоляюще посмотрел на Бабия, постучал тонкими длинными пальцами в грудь.

— А отчего ты пьешь⁷

— От темноты! От темноты!

— Не кривляйся.

Бабий запрокинул голову, пил молоко, не отрываясь, до пос­леднего глотка.

— Мне бригадир и то давал в долг,— продолжал Ленчик. — Трубин давал. Григорий Алексеич. А ты?

— Что-то он тебя вроде как и не замечает после того, как одолжил. Может, не вернул должок?

— Мы не из таких,— обиженно проговорил Ленчик.

— А из каких?

— Узнаешь. Не такие за меня брались.

После обеда Бабий снова на верхотуре. Ветер вместе с листьями швырял на землю его сорванный голос:

— Давай, давай! Кирпича нету!

Ленчик нажимал кнопку «вира» — лебедка тащила в поднебе­сье бадейку с кирпичом. За бадейкой лез на трубу Ленчик. Надо привыкать к высоте. И надо помогать Бабию — подавать кирпич. В ушах свистел верховик, слезы набегали на глаза. А труба крени­лась. Вот рухнет... Ленчик старался не думать о трубе. «Загляну вечером к Флорочке, может, в киношку сходим».

Бабий косился на Ленчика:

— Голова как?

— Что голова? Нормально.

— Ну-ну. Заруби на носу — во всем слушаться старшего. Свя­той закон верхолазов.

Шлепался раствор на кирпич. Мастерок — чирк-чирк! Еще дол­го-долго шлепался... И долго-долго мастерок чиркал... Труба крени­лась, вздрагивала всем своим каменным нутром.

Ровно в четыре Чепезубов, напевая мотивчик «У каждой работы имеется срок», подошел к лебедке и включил сирену. Бабий ста­рался перекричать ее. Ленчик разводил руками: ничего не с 1ышу. Гот показывал сверху палец. Это означало: надо уложить еще ку­бик, а пото м — по домам. Но Ленчику не до кубика. Раздражение к Бабию не проходило с самого обеда. «Пожалел полтинник... Нужно мне тут выламываться на него»,— думал Ленчик и хотя сознавал, что «выламывается» не на него, все же распалял себя. «Тоже мне, воспитатели!»—бурчал он, думая уже не о Бабии, а о Трубине.

Умолкла сирена и теперь можно разобрать Бабия:

— Слышь, Ленчик! Пока тепло, надо жать. Потом хуже будет.

Ленчик знал, что «потом хуже». Наступят холода и на тру­бе без «тепляка» не усидишь. Пока тепло, надо жать. Но раздраже­ние набухло уже горячей волной в груди. Оно подхватывает и не­сет Ленчика подальше от трубы, от лебедки, от Бабия.

Нарушен святой закон верхолазов. Чепезубов ослушался стар­шего. Такого еще не бывало.

Бабий догнал Чепезубова, схватил его за шиворот.

— Пойдем на трубу!

— Но-но. Ты рукам воли не давай,— заговорил возбуждекно Че­пезубов.— А то ответишь!

— Я и не даю воли.

Ну, что было делать Ленчику? Пришлось возвращаться по-хоро­шему. Кому приятно, когда при всем честном народе поволокут те­бя за воротник.

Они поработали с час, уложили кубик кирпича. Бабий вытащил папиросу, закурил. Ветерок остужал горячее тело. Он задумался и забыл о Чепезубове. А тот заканчивал окольцовку трубы — стя­гивал металлический обруч. И его подвела торопливость. У него выпал из рук ключ, он потерял равновесие и полетел с монтажной площадки.

— А-а-а!—раздался его крик.

Бабий обернулся и увидел, что Чепезубов раскачивается на предохранительном тросике.

— Бабий!— кричал Ленчик.— Сходи за лестницей, сними меня! Скорее!

— Ты попробуй подтянуться,— советовал ему Бабий.

— Сил не хватит. Давай лестницу скорее!

— Где я тебе достану лестницу? Вот морока.

«Как же помочь ему?—размышлял Бабий.— Пожалуй, я вытя­ну его на площадку».

— Эй, Чепезубов! Не ори. Я протяну тебе свой трос, ты обмо­тай его вокруг руки и я тебя вытяну. Понял?

Бабий отстегнул пояс с предохранительным тросом, уперся но­гой в доску и спустил трос.

— Ты подтягивайся на своем тросе,— кричал ему Георгий Ни­колаевич.— А я тебя поддержу. Давай, давай! Смелее! Ну вот...

Ленчик уже дотянулся рукой до лесов. Еще усилие... Он взял­ся за доску, потянул на себя... Бабий, видя, что Ленчик на лесах, выпустил пояс с тросом. Оба услышали, как доска заскрипела и поползла...

Ленчик видел, как Бабий отдернул ногу с доски, поскользнулся и упал с монтажной площадки, размахивая руками... Большое и грузное тело промелькнуло мимо Чепезубова. Ленчик посмотрел вниз. Бабий лежал на земле.

— Бабий!— крикнул он.— Георгий Николаич!

Тот не отвечал и не шевелился.

Ленчику стало страшно и у него потекли слезы.

Ленчик Чепезубов и Колька Вылков пришли проститься с бри­гадой.

— Видите — телеграмма. Уезжаю,— проговорил Колька.

— А что такое?— спросил Гончиков.— Кураж⁷

— Мама заболела. Мамочка. Едем к ней в деревню. На приро­ду. Я уже и расчет взял.

На его красном лице — сонные глаза, улыбка растягивала губы.

— А чего ж ты радуешься? Заболела мать, а он радуется.

— Но-но!— неопределенно обронил Колька, не то угрожая, не то оправдываясь.

— Они же совсем чумовые!—удивленно произнес Федька Сурай.

— Но-но!— Колька помахал ему пальцем.

— Мы не из таких,— сказал Ленчик.— Мы не из разнорабочих.

— На разных работах не желаешь? Кишка тонка?—спросил его Мих.

— Да ты, что? Я, каменщик, верхолаз, должен где-то дырки долбить да конопатить?

— Из-за тебя, дурака, Георгий Николаич чуть жизни не ли­шился.