— Ну уж нет. Это он по своей дурости полетел.
— Он же из-за тебя старался.
— Ну уж нет. Он по своей жадности за лишний кубик старался. А мне своя жизнь дороже. Попробуйте найти на мое место дурака.
— На твое? А Федьку поставим.— спокойно ответил Мих.
— Ха. Федьку! Толкай телегу в мешок. .
— Шел бы в маляры,— сказал Федька.
— В маляры! Вот у Кольки хавиру белил, ничего не получается. Одни поповские знаки получаются. Пришлось звать дядю Васю.
— Какие еще знаки?
— Да крестики... вот такие...
Ленчик и Колька рассмеялись и повернули прочь.
В парке тихо, только листья шуршали. Шуршали, когда Колька уходил в магазин купить закуски. Шуршали, когда Ленчик греб под себя листья, чтобы удобнее сидеть.
Тополя качали оголенными прутьями. Высокие и трусливые тополя. Испугались холодов. У забора топорщились кусты сирени сплошь в зеленых листьях. Колька удивленно переводил взгляд с тополей на сирень: «Вот тебе раз!»
— Ты чего?— спросил Ленчик.— Наливай.
«Сказать ему про тополя?»—подумал Колька.
— Да не тяни. Давай! Со мной ты не пропадешь, Колька.
— А куда мы теперь?
— Мир посмотрим. Купим билеты до какой-нибудь станции. Из города надо с билетами... А там уж не обязательно платить за проезд.
— Ну, а дальше?
— Устроимся где-нибудь. Свет на Трубине сошелся, что ли?
— А что тебе Трубин?
— Ну как, что! Воспитывает... и всякое такое. У него не заработаешь. Федька тоже уйдет. Прижал он его. Не дает жизни.
— Федька тянет все, что под руку ему попадет. Ворюга он.
— А ты о блатной жизни что-нибудь знаешь?
— Да так, мало.
— Люблю блатную жизнь, но воровать — ни-ни!
— Неужели? А мне говорили, что ты...
— Что говорили? Что я обокрал пахана в поезде? Это подсунули мне, спящему. Так надо было.
— Зачем?
— А чтобы привязать к себе. Чтобы не ушел от них.
Колька перестал наливать в стакан, настороженно смотрел на Ленчика.
— Ты не к ним ли собрался?
— А что? Или заскребло?
Глаза у Ленчика мутные. И в них уже не отражались оголенные прутья тополей, хотя ими полно небо над его головой и они заслоняли весь забор перед ним.
— Ты шубутной, а блатные таких не уважают.
— Почему же?
— Так. Лишний шум от вас.
И снова зашелестели на аллее листья. Это Ленчик пошел в магазин. Вернулся веселый, возбужденный.
— Флорочку встретил! Договорился с ней. К себе позвала.
— Нужна она тебе,— лениво протянул Колька.
— Много ты понимаешь! Тебя бы такая охмуряла, охмуряла...
Небо, как карусель, поворачивалось над головой Кольки. Скрипели голые ветки, терлись одна о другую. Он взял Чепезубова под руку и повел его туда, где небо не будет испятнано, искромсано этими ветками.
Колька не помнил, как они вышли из парка. Не помнил, ехали они на трамвае или шли пешком. Все выключилось из головы. Были ветки, закрывавшие небо, а после них легла черная немая пустота — без слов, без чувств, без видений.
И вдруг в глаза ударил свет фонарей, а в ушах загудела, заворочалась улица. Колька огляделся. Рядом стоял Чепезубов.
— Вот мы и дома,— сказал Ленчик.
У стены качался зыбкий и тусклый свет. За стеклами окон двигались тени, хлопнула форточка.
В комнате за столом сидел Мих и читал. Сурай лежал на койке, дремал. Пока в дверь протискивались, мешая друг другу, Ленчик и Колька, Сурай отвернулся к стене: сплю и знать ничего не знаю.
Вылков и Чепезубов присели к столу, бессмысленно смотрели то на Миха, то на Сурая.
— Он...— Ленчик ткнул пальцем на Кольку.— Он у нас ночует, а то поздно и далеко ему.
Мих кивнул, не отрываясь от книги.
— Вот праведник выискался,— сказал Колька.— Товарищи гуляют, а он науку гложет, с начальничками рекорды готовит. Ему с рекорда премиальные, а нам, работягам, вкалывай лишнее после того... Вот ненавижу!
Гончиков снял очки, недоуменно поглядел на Кольку. Без очков он щурился и был похож на человека, попавшего в незнакомую ему обстановку.
— Я такой же работяга, как и ты.
— Ученый ты... очкарик. И глаза через это самое попортил. Вот скажи, ученый, сколько один да один? Не знаешь? Молчишь. Один да один? Одна бутылка да еще бутылка. Сколько? Думаешь, две? Не-ет, шалишь! Одна бутылка да еще бутылка? Двадцать четыре копейки. Вот так вот!
Ленчик захохотал.
— Этот счет мы практикой осваивали, а не по книжечкам,— добавил Колька.— А ты еще говоришь...
— Ладно, давай спать,— сказал Ленчик.— Я спать хочу.
Вылков безразлично посмотрел на него.
Пока Колька не делал ничего плохого, но и Гончиков, и Сурай чувствовали, что вот-вот он сорвется.
А сорваться он мог по-всякому. Мог подраться. Мог оскорбить. Любил Колька подчеркнуть, выпятить уродство в человеке — горб, косоглазие, хромоту. Если видел у кого протез ноги, то мог ему сказать: «Тебе хорошо. Сегодня морозно, а эта-то нога у тебя, наверняка, не мерзла». И при этом смеялся, не заботясь, как встречены его слова. Перед тем, кто болел ушами, недослышал, Колька подолгу распространялся о глухих, поругивавшихся между собой. Эти глухие, мол, не понимали друг друга в споре, а потом один из них будто бы жаловался Кольке: «Вот и поговори с таким... Это же глухой черт!» Мог Колька, захлебываясь смехом, рассказывать о том, как пил в праздник с соседом-горбачом, а поругавшись с ним, бегал к его окнам и обещал «выправить горб».
Ленчик уже залез под одеяло, а Колька все еще терся возле стола, вызывая на разговор Миха. Тот отмалчивался — говорить с пьяным просто не о чем. Тогда Колька пошел и выключил свет.
Гончиков не сказал ему ни слова и стал в темноте убирать книги и раздеваться. Такая покорность Миха не устраивала Кольку. Да, его уже ничего не устраивало. Он включил вдруг свет, молча подскочил к Гончикову. С грохотом упал стул. Вылков, зацепившись полой пиджака за угол столешницы, тянулся к Миху.
— А-а-а!— хрипел он, уже не видя никого и не соображая, где он и что с ним.
Сурай и Ленчик успели схватить Вылкова под руки, когда он замахивался ногой на растерявшегося Гончикова. Они повалили его на койку и уговаривали успокоиться. Колька мычал, тяжело дышал и дрыгал ногами, намереваясь задеть Сурая или Чепезубова.
— Отойди,— сказал Ленчик Сураю.— Я сам.
Тот послушался.
— Если еще психанешь, Колька, будешь иметь дело со мной,— пообещал Ленчик.— А ты, Мих, не бойся.
— А я и не боюсь,— ответил тот, надевая случайно уцелевшие очки.— Бояться таких ухарей, так лучше на свете не жить. У меня этого нет...
— Что? Ну, что у тебя?
— Боюсь за него, за то, что с ним станется.
— Что же с ним станется? Повзрослеет, ума наберется.
— Пока наберется, в тюрьме побывает.
— Ишь ты какой!— криво усмехнулся Ленчик.— Недаром такие, как Колька, всегда презирали и били таких, как ты.
— Я же сказал, что не боюсь ни Кольки, ни...
— Ну, кого еще?
— Хотя бы — тебя.
Ленчик посветлевшими злыми глазами обвел комнату. Гончиков, отвернувшись, готовил постель. Сурай сидел на койке, ежился, не зная, что ему делать: то ли ложиться спать, то ли мирить Чепезубова с Гончиковым. Колька Вылков, умостившись на Ленчико- вой койке, сопел и всхрапывал во сне.
— Ну, а ты чего уставился, Крох?— спросил Ленчик Сурая.— Зажмурься и спи.
Федька, не говоря лишнего слова, улегся под одеяло.
Уже в темноте, когда все затихли, заговорил Мих:
— Вы же такие... притворяетесь. Водку пьете, хамите. Думаете: пусть все видят, какие мы... сильные, никого не страшимся, нам море по колено.
— А ты завидуешь?—пробормотал Чепезубов.
— Я уж лучше буду завидовать Бабию.
— Тебя прельщает двадцать метров свободного падения и сломанная нога?
— Зря он тебя спасал.
— А он меня не спасал. Он боялся ответственности. За то, что силой заставлял лишний час на трубе просидеть. Ему бы за это припаяли. Пошел бы я в профсоюз... и ему бы, наверняка, припаяли.
— Жалко мне вас с Колькой. Ведь впереди-то ничего нет у вас Обкрадываете сами себя. Ну, уволились, а дальше?
— Трубину или там Бабию подметки лизать не будем!
— Ты ведь, Чепезубов. и сам не веришь своим словам.
— Как это — не верю?
— А так. Все, что ты говоришь, все слова твои... Это как бы оболочка, которую ты намотал вокруг себя.
— Вроде колбасной кишки?— насмешливо спросил Ленчик
— Вот ты, Чепезубов, посмеиваешься, а завтра, проспавшись, побредешь опохмеляться. А у меня дело. Я вчера из Алма-Аты прилетел, смотрел там, как строят дома. В Алма-Ате такая же сей- смика, как и у нас,— до десяти баллов. Есть чему поучиться. Мне надо докладывать о поездке Шайдарону. И еще есть у меня задумка. Мне надо доказать, что девятьсот кирпичей на каменщика — это каждому под силу. Стало быть, предстоит затолкать телегу в мешок. Я над книгой весь вечер просидел, об этих кирпичах думал и прикидывал, как и что. А заявились вы с Колькой... Ну, сам понимаешь. Мне разве до вас, разве мне до этого?.. Я смотрю на Кольку... и все это лишнее, ненужное никому. Эти его выходки. Ну зачем? Кому нужно? У меня дело. Нужное дело! Понимаешь, Чепезубов? А он, Колька, приглашает меня вцепиться ему в волосы и кататься вместе с ним по полу.
— Я презираю за это Кольку.
— Я знаю, что ты лишнего напускаешь на себя.
— Ну уж не скажи. Я из воров.
— Ты осуждаешь Федора. И потому ты никудышный вор, Чепезубов.
— Презираю Кроха, но сам я...
— Что вы тут ко мне цепляетесь!— закричал Сурай.— Что я вам — затычка? Как что — так я!
— Ты же унес обрезки! Из-под носа Трубина.
— А кто ими печку топил? Зад грел?..
— Ша!— перебил его Мих.— Спать. У меня все-таки с утра дело и я еще подумаю в тишине. И ты подумай, Чепезубов. Человеку, между прочим, дано думать.
Глава тринадцатая
Трубин и Гончиков сидели у Шайдарона. Управляющий знакомился с результатами поездки Гончикова в Среднюю Азию.