— Не знаю, что теперь будет со специальностью каменщика,— улыбнулся Гончиков.— Все обычные представления ломаются.
— Как в Алма-Ате смотрят на фундаменты?— поинтересовался управляющий.
— Обычно это мощные монолитные железобетонные рамы... Глубоко заложенные... Основание бетонное. Каркас здания из монолитного железобетона жесткой конструкции. Стеновые панели с жестким креплением к каркасу. Перекрытия из сборных железобетонных плит. Верхнее покрытие двухслойное... Каркасы заполняют кирпичом или панелями.
— Они ведь не сразу пришли к этому?
— Не-ет, какое там... Сначала ставили сейсмические пояса. Этот пояс... Ну... армирован железом. Здание опоясывается четырьмя такими железобетонными кольцами: на цоколе, над первым этажом, над вторым и третьим этажами. Для восьми баллов это надежно, а вот для девяти... Для девяти одних поясов мало. Применяют вертикальное армирование стен, простенков и оконных проемов. А вот когда возникла опасность десятибалльного толчка, тогда пошли в ход металлические каркасы.
— Сколько же металла надо?
— Более трехсот килограммов на квадратный метр жилой площади.
Трубин рассмеялся:
— Какой же теперь ты каменщик? Ты скорее мастер металлической кладки.
— Я и то говорю, что не знаю, какова участь наших каменщиков,— ответил Гончиков.— Хоть переучивайся. Вот начали мь: по новому проекту Дом культуры и — сразу же недовольство... Ну, у нас известно, что есть: простая кладка, кладка со средним архитектурным усложнением и кладка сложная. По фасаду Дома культуры мы ведем простую кладку и норму выдаем. Ну, там есть окна, еще кое- что и можно как-то обосновать норму для кладки со средним архитектурным усложнением. Но все равно... Столько железа и бетона, что кирпичная кладка все время задерживается. Нормы ни один каменщик не выполняет. Заработки полетели...
— Да-а,— задумчиво протянул Шайдарон.
— А тут еще раствор никудышный. Попадается крупный гравий, мало извести,— вставил Трубин.
— Это виновата Елизова. Они там волевым решением смонтировали специальную линию подачи инертных материалов. К песку добавляют щебень и гравий... И все это гонят в бункер. Пока загружаются бетономешалки, все обстоит нормально, а как дело доходит до растворомешалок, они не всегда успевают отключить подачу гравия и щебня. Никак не могут отработать процесс. Ну так как же нам решать? Что делать с каменщиками? Обучать смежным специальностям?
— Да, иного выхода нет,— согласился Трубин.— Пусть осваивают специальности сварщика, арматурщика, плотника, бетонщика. Тогда и простоев не будет, и заработки, само собой, те, что надо.
Шайдарон задумчиво посмотрел на Гончикова:
— А ведь скоро ты будешь получать готовые конструкции и вести лишь сварку и кирпичную обкладку. К какой специальности тогда тебя причислить? Ну, кто ты такой будешь?
— Каменщик-монтажник?..
— То-то и оно, что каменщик-монтажник! Новая, брат, профессия, доселе нигде не виданная. Ну, а как с рекордом? Девятьсот кирпичей... Нужен ли это рекорд? В нашем положении... Куда ни ткнешься, вместо кирпича железобетон.
Гончиков искоса поглядел на управляющего, стараясь прочесть в глазах Шайдарона, всерьез тот или шутит.
— Рекорд нужен,— вздохнул Гончиков.— Всякое дело рабочему полезно уметь исполнять быстро, хорошо и... красиво.
— Красиво? Ишь ты, куда...— усмехнулся Шайдарон.— Ну, ладно. Не возражаю. Но каменщиков давайте переучивать немедленно. Если нужны «учителя», пошлю.
— Своих найдем,— сказал Трубин.— Вот с нормами нельзя ли чего-нибудь...
— Ох, Трубин, вводишь ты меня в грех!
— Люди же не виноваты, Озен Очирович!
— Ох, Трубин! Ладно... Оформите по нормам сложной кладки. Я позвоню в производственный отдел. Подскажу им.
Прощаясь, Шайдарон намекнул, чтобы его позвали на площадку, когда Гончиков будет готов пойти на рекорд кирпичной кладки.
Для Даши наступили трудные дни. Жизнь раздваивалась. Ее тянуло к Григорию, она хотела быть с ним постоянно, а приходилось встречаться урывками — кое-когда и кое-как. Надо было прятать любовь от посторонних, а любовь протестовала — требовала полноты свободы, всей отдачи чувств. Но какая отдача чувств, если ей и Григорию уготован кусок земли между забором и стеной дома? Несколько шагов сюда, несколько шагов туда... А еще проще без шагов. Стоять и не шуметь. Так-то лучше.
А муж стал подозрительным. От милого Коли мало что осталось. Он случайно узнал, что Даша напутала про какое-то совещание на заводе. Пришлось второпях сослаться на Шайдарона, на то, что тот вызывал всех заводских инженеров к себе. Он проверил и установил, что Даша была неискренна с ним. Скандал она потушила, но настороженность в нем осталась. Он уже следил за каждым ее движением и словом: как посмотрела, как сказала...
И вдруг перестал спрашивать, куда она уходит. Надулся и замолчал. Ходил насупленный, злой. Временами она готова была бросить всякое притворство и сказать всю правду. Пусть будет, что будет. Но что-то удерживало ее. Скоро она поняла — что.
Вечером Николай Ильич устроил скандал. Распахнул дверь в квартиру и стал стучаться к соседям. Он поднял всех, кто жил с ними. Елизовыми, на одной лестничной площадке, и каждому плакался о том, что жена его обманывает. Во всех подробностях он вспоминал, как заподозрил Дашу, как вырвал у нее ключи и побежал на квартиру ее матери. Его никто не хотел выслушивать, каждый пытался как-то успокоить его, сменить разговор, но Николай Ильич продолжал унижать жену, а заодно и себя.
— Ее любовник спал на кушетке. И на столе недопитая бутылка вина!— кричал он.— Это что означает? Кто мне скажет? Кто? Она осквернила квартиру матери. О, ужас! Я этого не переживу!
Его убеждали, что Трубин был болен, что портвейн остался после отъезда Дашиной матери, что из всего этого нельзя делать столь поспешные и неподтвержденные ничем выводы.
— Нет, вы зайдите к нам!—продолжал он шуметь, размазывая по лицу слезы и всхлипывая.— Зайдите к нам, посмотрите ей в глаза. Вы увидите, что ее глаза лгут. Да-да. Лгут!
— Вы испугаете дочь, Николай Ильич. Не надо так громко изъясняться,—уговаривали его соседи.—Не надо так. Ведь все слышно. Катенька уже плачет.
— Пусть плачет,— отвечал Николай Ильич.— Мы все должны плакать. Нам ничего больше не остается! Пусть Катенька узнает, какая у нее мать!
Его с трудом увели и успокоили.
Пока Даша жалела мужа, пока видела в нем доброго чудака, сердце ее замирало от горести, от угрызения совести, она мучилась и страдала от того, что обманывала Николая Ильича. А тут в ней вспыхнул протест. «Он не дал мне счастья в жизни и еще злится»,— думала она с облегчением и невольно на память приходили всякие проступки и ошибочные решения мужа, на которые раньше она не обращала внимания, поскольку они казались ей мелкими, не достойными того, чтобы о mix говорить, а теперь все они принимали иной оттенок.
После шумного и никому не нужного объяснения с соседями на лестничной площадке Николай Ильич как-то осунулся, потускнел и ни с кем не разговаривал.
Даша старалась уходить из квартиры пораньше, а приходить попозже, чтобы ни с кем из знакомых не видеться и не слышать слов утешения и жалости.
Он как-то поздно заявился домой. Даша не спросила его ни о чем, поскольку и он уже в те дни ни о чем не спрашивал ее. если она приходила поздно.
Коля-милый шумно разделся, бурчал что-то возле вешалки. Его ботинки громко проскрипели из кухни в спальню. Она поставила ему ужин и собралась лечь, как он попросил ее посидеть с ним.
— Студентом красовался в дырявых тапочках,— сказал Николай Ильич.— И все видели, оборачивались и тыкали пальцем. Стал инженером, одел новые штиблеты — никто не смотрит. Виишь как!
— К чему это ты?— спросила она равнодушно, лишь бы не молчать.
— A-а! К чему? Все мы такие!
— Каждый себя на свой аршин меряет. А есть такие, что и всех готовы на свой аршин...
Это уж было сказано ею с раздражением.
— А вот послушай,— продолжал Николей Ильич.— Тапочки- штиблеты ерунда. Вот ответь мне. Красота должна радовать человека? Должна. Река там, закат. Или лес, или женщина. А женщина — вот нет! Как у меня было? Увижу красивую женщину и не радуюсь. А нужно бы, казалось. Нужно! У меня же наоборот. Раздражение, злость, тоска. Мне бы такую красивую... Ан нет! Шиш тебе! Кукиш! Виишь как! Я знаю, что та красота не для меня создана. Река — это да. Она — что, река? Залез в нее, плывешь по ней, пьешь из нее. Твоя, моя... А тут не моя, а другого. И вот видишь эту красоту и сердишься, и сердишься... черт знает как! На жизнь свою сердишься, на судьбу, на самого себя, на свои ограниченные возможности. А еще бывало... Подойдешь поближе к той женщине. Разглядишь ее незаметно и видится тебе, что нос у нее курносый, или губа толста, или глаза глупые, или еще что. И вот уже легче тебе: «А-а,—думаешь,— милая! Не ахти ты какая1 Я-то, дурак, расстроился, что ты не принадлежишь мне. Ну-ну. Иди себе, иди, куда тебе надобно». И так спокойно на душе становится и радостно.
И смотришь на нее, будто она угодила чем-то мне. Да-а. Это миг какой-то. А потом забываешь о ней. Да-а, забываешь, представь сеГе. А вот на тебе женился... Думал: «Дождался ты, Николай Ильич, красавицы. Не зря мечтал, воздыхал и злился. Судьба и ко мне милостива». Думал так. Да-а. Виишь как! А что вышло? Я и не замечаю: красива ты, нет ли? Ты-то моих штиблетов тоже не замечаешь. Виишь как!
— Сказала бы я тебе...— вздохнуха Дэша.
— Что? Ты о чем?
— А ни о чем.
— Ну, что ты нашла в Трубине? Обыкновенный мужик. Я присмотрелся к нему. Ничего не нашел. Остроумен?.. Где к месту, а где и не к месту. И губы эдак поджимает, будто леденцы сосет. Ну, не скажу... Дело он свое знает, предостаточно осведомлен. Но тебе- то что до всего этого? Он свое дело знает, ты свое знаешь, а я свое, Ну и что?
Даша ушла спать. Легла и придвинулась к самой стенке, смотрела в темноту. По щекам текли теплые слезы.