Григорию бросилось в глаза, что Догдомэ не такая, как обычно. Что-то в ней появилось незнакомое. Сухие строгие глаза. Шерстяной свитер в мелкую серую клетку. Волосы расчесаны и уложены. И свитер, а еще больше эта прическа делали ее старше и менее похожей на мальчика.
Они поздоровались. «На кого же она теперь похожа?»—подумал он.
— Ты возвращаешься на прежнюю работу?— спросила Чимита.
«А голос тот же, не переменился».
— Ну и как? Доволен?
«Может, ей не сказали о Софье?»
— Теперь ты по-иному будешь смотреть на технику безопасности?
— Как всегда.
— Ты хотя и начальник теперь, Трубин, но я все же не устану тебя учить: с лесов не падай, на гвозди не наступай...
— Под стрелой крана не стой,— продолжал он.— Без рукавиц носилки не таскай...
— А то набьешь кровавые мозоли.
— Мне отныне на всю зиму с бетоном возиться,— сказал Григорий уже безо всякой шутливости.
И с нее вдруг как-то сразу сошло шутливое настроение. Глаза потускнели и с волосами что-то сделалось. Может, она рукой сбила прическу.
— A-а, чего с тобой станется!— небрежно произнесла она. — Ты и сам бетон!
И ушла, ничего не добавив.
«А ведь у меня с ней какие-то странные отношения,— размышлял Трубин по дороге из треста.— А собственно, какие? В чем странности? Тогда... давно... Она сказала, что нашла во мне интересного человека. А что еще было?»
Он вспомнил, где и как они виделись и о чем у них состоялся разговор. Всплывали со дна памяти обрывки мыслей и фраз, ни к чему не обязывающие. Ерунда всякая. Было как-то... Хотел ее поцеловать. Она резко вырвалась. Все движения ее были резкими и злыми, а глаза... Какие же глаза? Ни слова ее, ни движения ее никак не гармонировались с глазами. Вот чертовщина! Глаза ее были теплые и влажные в тот вечер. Не то, что сейчас — сухие и строгие.
Бетонирование вела бригада Бабия. Георгий Николаевич подлечил ногу и вернулся на прежнее место. Недовольных вроде нет.
— Ну, как живете?—спросил его Трубин.
— Живем, как в самолете, Григорий Алексеич. Тошнит, а не выскочишь.
Оказывается, появились недовольные.
— Сроки прижимают?
— Да какие могут быть сроки? На дворе зима. А зима, как известно, не лето. Вот даем горячий воздух... помаленьку. От электрокалорифера. Нынче минус двенадцать. Капэдэ прогрева низкий. Дальше так не пойдет. Заболел я любовью к этому бетону. Будь он проклят!
— Предложения у тебя есть?—спросил Трубин.
— Да вот Быховский, опытный бетонщик, предлагает попробовать прогревать плиты ростверка форсункой.
— Ненадежно.
— А что? Пламя сильное?
— Бетон «поджарите», он будет крошиться. Как думаете, Быховский?
— Чтобы поднять капэдэ калорифера, надо укрыть его со всех сторон,— сказал Быховский.— Дело простое. Поставим переносную будку.
— Попробуй хоть так, все лучше.
— Райка!— крикнул Бабий.— Райка! Где тебя черти носят?
— Здесь я,— донесся ее голос.— Чего надо?
— Не «чего надо», а одна нога там, другая здесь.
Прибежала запыхавшаяся Шигаева.
— Отправляйтесь с Колькой за тесом.
Пока бригадир выписывал требование на тес, Григорий наблюдал за девчонкой. Та чего-то все оглядывалась в глубину цеха, будто ее звали туда. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу, покусывая обветренные губы.
— Ты, Райка, совсем не следишь за своим лицом,— заявил вдруг Бабий, отрываясь от бумаги.— Подойдет к крану,— продолжал но для Григория,— ополоснется холодной водой и тут же бумагой, что обед заворачивает, оботрется. Совсем без женского ума. У меня вот жена молоком умывается. Кожа, говорит...
— Да вы поскорее, дядя Гоша!— попросила Райка и опять посмотрела туда, в глубину цеха, словно Бабий рассказывал не про нее.
— Ты чего? Торопишься, будто нахлестанная. Успеется.
— Да Колька же уйдет.
— Никуда не уйдет. Куда ему?
Райка промолчала. Взяв требование на тес, она пошла, было, но остановилась в раздумьи.
— Дядя Гоша!
— Ну.
— Я хочу спросить. Когда бетоном заливают грунт... Ну это... плиту ростверка ставят... обязательно надо денежку бросать?
— Какую еще денежку?
— Да это они учат. И Колька. Ты говорят, Райка, у нас новичок и твой черед... как плиту заливать начнем, кидай туда полтинник. Это, мол, обычай такой. Обязательно, чтобы полтинник, не разменянный. На счастье.
— И ты кинула?
— Ну. А потом они засмеялись.
— А ты?
— Я подождала, когда они ушли. И достала полтинник. Он недалеко был, я приметила, куда бросила. А то бы мне и пообедать не на что было.
— Сожгла бы руку, так знала. Ну, иди, иди,— сказал Быховский.— Подшутили над тобой... И Кслька твой с ними.
— А г чего бы я сожгла?— удивилась Райка.— Я сунулась, а там тепло, до земли достала и все шарю, шарю. Там камешки горячие, ну не сильно, чтобы горячие. И так вот нашарила полтинник. А Кольке я еще покажу! Он во исем хочет верхушку держать, да только у него не выйдет!
Райка, пританцовывая, убежала.
— Хорошая девчонку, исполнительная,— сказал Бабий
— Вылков бы ей дорогу не перешел.
— Не-ет. Он ее уважает. Да и ребята не дадут ее в обиду. Пошутить— пошутят, а чтоб чего такого — не-ет.
— Будку когда сделаете?
— До вечера управимся.
— Ну-ну. А я все же подумаю. Будка — это полумера. Надо что-то посущественнее.
— А что тут придумаешь?— пожал плечами Быховский.— Побашковитее нас были... А ничего не придумали. Зима, как известно, не лето. Плиту ростверка надо прогревать. Так я пошел, Григорий Алексеич. Надо прикинуть габариты этой самой будочки.
— Постой. А с плитами ростверка закончили?
— Все... Последняя укладка только что была. Вот Райкин полтинник туда и попал...
— Почему же она?.. Почему она руку не обожгла?
— Не знаю.
— А вы грунт-то грели?
— Ну как можно не греть!— удивился Быховский.
— Смотрите у меня! А то бывают такие... Лишь бы сдать заказ. За брак будет вам всем...
Быховский клялся и божился, что все сделано, как положено.
Спустя пол месяца Григорий открыл свое «евангелие»: «Строительные нормы и правила». Да и чего его было открывать? И так давно все объяснено: при соединении холодного бетона с горячим образуется ледяная корка. Вместо сцепления намертво — ледок... Толкни и — отлетит.
Темная лошадка — этот бетон.
Вот хотя бы плита ростверка. Первоначально она и есть тот же горячий бетон. А потом... потом... Бетон, как положено ему, схватывается и, если бетонирование идет зимой, то поверхность плиты, разумеется, получит минусовую температуру. А что под плитой? Вот Райка извлекла оттуда полтинник. Вот черт! Она же говорила, что там, под бетоном, горячие камешки, ну не то, что бы очень уж горячие, но все же... А ведь Быховский тогда скрыл от Трубина... Бетонщики торопились и грунт не прогрели. Это на бирже щепы... Шуму было сколько! А что получилось? Проверили плиту, а она стоит и ей хоть бы что. Что же случилось? В коридоре шаги Софьи. Надо собраться с мыслями. А с какими мыслями? О бетоне. Что же о бетоне? О Софье... Как она жила там, у него? Как жила? Как они глядели друг ка друга, о чем думали? Да, да. Здесь ни добавить, ни убавить. Он, Григорий, никогда этого не увидит и никогда об этом не узнает...
Надо ли ему с ней сходиться?
Кто ему ответит на это? Все молчат. Шайдарон, один Шайдарон сказал: «Если любовь продолжается, то и брак продолжает оставаться нравственным ».
Если любовь продолжается... Но и несчастье, порожденное болезнями этой любви, тоже продолжается. Любовь и несчастье идут параллельно, Трубин. Для тебя. Но не вечно. Что-то должно взять верх. Или любовь уничтожит несчастье, рассосет его, как здоровый и сильный организм рассасывает опухоль. Или несчастье уничтожит заболевшую любовь. Несчастье, вскормленное на непрощении, на обидах, на подозрениях, на чувстве отмщения.
Кто же ответит, Трубин, на твои вопросы?
Нет, пусть никто не пытается отвечать. Пусть все будет, как есть. Пусть. Надо думать о бетоне. О прогревании бетона.
Ну что даст эта переносная будка? Капэдэ прогрева, конечно, повысится, будка задержит утечку горячего воздуха И все же возни много, а толку мало.
— Вот если бы мы не грели... Совсем не грели.
Сказал и улыбнулся: «О чем записано в «евангелии?»
— А что? Райка же... с этим полтинником. Она ж«, по сути дела, засвидетельствовала, что холодный гравий прогревается горячим бетоном. Если холодный гравий... то почему нельзя в принципе холодный бетон? Он тоже будет прогреваться. Но будет ли сцепление у бетонов с плюсовой и минусовой температурами?
Бетон — это темная лошадка.
«Надо все-таки попробовать. Проверить,— размышлял Трубин.
— Полтинник этот меня определенно интересует. «Евангелие» тут помалкивает. Почему? Просто никто этим не занимался. А может, занимался, да ничего не вышло? Темная лошадка... A-а, как бы там ни было, а надо пробовать. Чтобы уложиться в сроки, надо похоронить подогрев плиты. Зальем кубик бетона. Для опыта. Посмотрим».
Глава шестнадцатая
Софья была убеждена, что не одна любовь к Трубину вернула ее домой. Все то, что ее окружало прежде, в родном городе и в родном доме, было, по ее глубокому мнению, на стороне Трубина, потому что все это — решительно все!— выступало за то, чтобы она приехала домой. Но и все то, что ее окружало на новом пристанище, за исключением, разумеется, того, кто привез ее туда, все это тоже как бы говорило ей, что она променяла вещи совсем несравнимые, что она обманута в своих надеждах и стремлениях, что она здесь чужая и никому ненужная. Каждый ее шаг, каждая ее мысль, каждое ее воспоминание подтверждали ею же самой выстраданные убеждения.
Во дворе ее родного дома росли деревья, и она помнила о них ио-разному, потому что каждое из них оставило ей что-то свое.
Старый тополь, каких нынче редко встречаешь, ей казался мудрым деревом. Когда они с Трубиным спорили, сколько лет тополю, ей чудилось, что дерево, шевеля листьями, прислушивается к людскому спору и что-то хочет вымолвить за себя... Летом тополь устилал весь двор и улицу перед домом белым пухом. Пух попадал через форточки и двери в комнаты. Все говорили нелестно и раздраженно о нем, а Софья думала о том, что тополь, как бы чуя свою старость и погибель, щедро одарял землю, чтобы поднялась в мир тополиная поросль. В этом была мудрость дерева.