Софье даже чем-то нравилась виртуозная матерщина дяди Кости, она много хохотала в тот вечер.
Григорию ничего не оставалось, как объясниться с женой. Он начал издалека, с намеков. Поначалу намеки будто бы не произвели на нее никакого впечатления. Но он сознавал: ее спокойствие не есть еще ее верность ему. Достаточно напомнить ей кое-какие подробности и она перестанет упорствовать. Григорий же медлил, теплилась все же какая-то надежда.
Соня заметно нервничала. Делая вид, что намеки мужа всего лишь пустяки, что она воспринимает их как неуместную шутку, она тем не менее выдавала себя: ходила бесцельно по комнате, то смотрясь в зеркало, то беря со стола ножницы, и при этом не видела себя в зеркале и не Инала, что ей делать с ножницами. Иногда она думала: «Может, и хорошо, что Григорий наконец-то обо всем узнал сам? Так легче. Все равно когда-то — раньше или позже — это должно случиться. Ну вот и случилось».
Последнее время она жила в полном смятении. Если ее замужество было ошибкой, то надо же искать какое-то решение. Любит ли она его, Трубина? Да, любит. А он ее? Пожалуй, нет. Какое там! Наверняка — нет! Она как-то уверила себя в том, что если в семье разлад, то надо уж поступать так, чтобы при новом замужестве ее любовь была слабее любви мужа. Тогда не будет зависимости от него, не будет ощущаться его власти. Как часто женщины говорят друг другу: «Ты держи своего в руках. Чтобы не ты была его половиной, а он был твоей половиной». Вот если у мужа любовь посильнее, а у тебя послабее, тогда все образуется.
Ей казалось, что она нашла такого. А что дальше9 Он звал ее уехать, ничего не обещая. Она и сама понимала, что он не мог ей дать каких-то благ. Но он твердо обещал дать ей одно — любовь. И она верила ему. Он сам уходил от тяжелой жизни в поисках лучшей. Как тут не поверить?
И вот теперь Трубин все знает или обо всем догадывается. Его осторожные слова, одетые в оболочку тумана, не оставят ее в покое. Надеяться уже не на что.
— Ах, перестань! Ну чего ты об одном и том же?— сказала
она.
— Пойми, Соня. Я не такой, чтобы унижать тебя или себя. Давай без истерик. Если у нас с тобой жизнь не удалась, что же...
— У тебя все очень просто,— с раздражением ответила она.
Он почувствовал: она уже подготовила себя к тому, чтобы сказать правду. В окно он видел остановившиеся в небе облака, повисшие без движения листья. Даже воробей на коньке крыши, нахохлившись, сидел недвижимо.
«Все остановилось,— подумал он и удивился, что способен еще что-то подмечать из того, что происходило за окном.— Почему все остановилось? Хотя нет. Все это так, ненадолго. О чем я думаю? Надо ей сказать обо всем до конца».
И он стал сухим и бесстрастным тоном передавать ей то, что услышал о ее измене.
Она выслушала, ни разу не перебив его.
— Что ты на это скажешь?
— Ну, если уж она сама явилась к тебе...
Быстро взглянув на Софью, он заметил красные пятна у нее на лице.
— Ну, если уж так...— повторила она глухо.— Тогда знай... Да, мне кажется, что я люблю его. А то, что он меня любит, я не сомневаюсь ни на минуту. Поверь мне, он 'не из тех, о которых ты думаешь. Он такой же честный, как и ты. Такой же принципиальный. Ты не подумай, что наши с ним отношения зашли далеко.
— Ну, знаешь ли, меня не интересуют подобные уточнения.
— Все-таки надо объясниться и понять, что произошло между нами. Почему я разлюбила тебя и полюбила его?
— Что ты в нем нашла? Чем таким он тебя...— Трубин подыскивал слово.
— Вся разница между вами в том, что он меня любит, а ты... Ну, что тебе говорить? Мы уже обо всем переговорили.
— Да, обо всем,— согласился Григорий. — Тебе решать. Дальше так продолжаться не может. Если его любишь, то с ним тебе и жить.
— Он зовет меня. Он говорит, что уедем к его родителям, а потом видно будет.
— Ну вот и поезжай.
Она не ответила, смотрела, не отрываясь, в окно. Не то ждала, чего он еще скажет, не то своим молчанием выражала согласие на его последние слова. Все вокруг было зыбким и неустойчивым. Она уже разучилась определять и понимать, где для нее плохо, а где — хорошо. Приходила утрами в производственный отдел и все думала, перебирая синие и белые бланки, забывая о том, где она и что ей надо делать. С трудом сбрасывала с себя оцепенение и бралась за телефонную трубку: «Пора потребовать документы с «Дальсталь- конструкции». Но тут же наваливалось на нее такое безразличие ко всему, что она снова задумывалась, неподвижно глядя в одну точку. Вчера начальник отдела сделал ей замечание: напутала с расценками за бетонирование...
Григорий чувствовал всю серьезность происходящего, но в глубине души что-то его еще обнадеживало, будто где-то неприметная ниточка тянула за собой все то давнишнее, все то хорошее, что бы- .ло у них с Софьей.
Она вдруг закрыла лицо ладонями и заплакала. Григорий не сразу к ней подошел — у него не было жалости к жене. Но он все же переборол себя, налил ей воды и попросил, чтобы она успокоилась.
— Возможно, нам обоим будет лучше, если ты уедешь,— сказал он, как мог, более мягко.
— Послушай, Гриша. Можно все еще исправить. Все от тебя зависит.
— Нет уж. Я с ним... с этим твоим... поговорю завтра. Скажу, что с моей стороны вам помех не будет.
— Зачем ты так?— прошептала она.
На миг в груди Григория ворохнулась к ней жалость: «Может, забыть все? Жить, как жили. Ну, уступить ей, вести себя, как она хочет. Заботливей быть, что ли. А?» Но как подумал о ее встречах с ним... с тем самым... «Это она тут такая — ахи да вздохи, а с ним какая была? Кто ответит: какая с ним была? Что обо мне ему говорила?»
И — нет жалости. Одни подозрения. Они давят и выворачивают все наизнанку. Хочется что-то сломать или кому-то причинить боль. Кому? Ей, конечно.
«Не хватало еще, чтобы я ревновал ее. Надо взять себя в руки».
Но «взять себя в руки» было невозможно. Подозрения без труда брали верх над всеми остальными чувствами. В его смятенной ду- ще были повергнуты все принципы и устои, которые недавно еще руководили его поступками. Подозрения довлели над всем, что окружало его теперь. И эти подозрения не имели границ, они возникали и разрастались, как горная лавина — сначала один камень, за ним второй, еще... а там, глядь, уже их много, они грохочут и сверкают, ускоряя свое низвержение и сметая все, что попадается им на пути.
Разве могут устоять перед ними жалкие слова оправданий?
— У нас с ним ничего не было,— шептала Софья, глядя по- прежнему в окно. — Ничего особенного...
В ее голосе он уловил усталость. Посмотрел на жену пристально, изучающе, будто видел впервые.
«Почему многие обращают на нее внимание? Красивые руки. Ну, что руки? Выразительные, умные глаза. А что такое—выразительные глаза? Это, видимо, те глаза, в которых можно что-то увидеть и это «что-то» по преимуществу должно быть приятным для тебя или уж во всяком случае понятным. Говорят вот: «Пустые глаза». Раз пустые, то ничего в них и нет. Ну, а если тебе выпадет увидеть в этих самых выразительных глазах то, что они тебя обманули? Тогда как? Не беспокойся. Ничего ты там не увидишь. Выразительные глаза выражают лишь то, что им выгодно, то, что им на пользу. А пустые глаза, они лишены этого. Не узнал же ты по глазам жены, что она нашла себе другого, не узнал, пока не пришла та... Пустые глаза, выходит, лучше. Они хоть не лживые, просто никакие.
Да, но те, которые обращают на нее внимание, они так не рассуждают, как я. Они не мучаются, не ищут смысла, отгадок на терзающие душу сомнения. Выразительные глаза красивы. Вот и все. Больше ничего. В них, считают они, богатая, сложная и тонкая игра света. Да, да. У нее именно такие глаза. И это, говорят, имеет значение.
Но что руки, что глаза! У нее что-то еще есть, не менее существенное, не менее главное. Ну, умная. Это само собой. Это тоже главное. Но не всякая умная — любимая. Не на всякую умную обращают внимание, не из-за всякой умной бросают детей. Хотя детей бросают и не только поэтому... Но все это не то. Не про это надо... Что же у Софьи? Ведь и меня что-то влекло к ней когда-то, да и сейчас... Ах, что это? Что это такое?»
Григорий пытался убедить себя, что он теряет самое незаменимое, но сердце оставалось холодным. Его сердце не умело прощать. ·
Озен Очирович Шайдарон вызвал секретаршу и сказал, чтобы «подыскали стол новому инженеру». Та повела Чимиту по коридору и сказала, что сегодня освободился стол в производственном отделе: уволилась инженер Трубина.
— Удивительный случай,—сказала секретарша. —Она разводится с мужем, очень способным инженером. И выходит замуж. А у того двое детей. Не понимаю, как можно променять... Симпатичный, авторитетный, прилично зарабатывает, у него, знаете ли, каждый месяц премиальные. Не представляю, что еще нужно женщинам!
«Где-то я слышала эту фамилию,— подумала Чимита.— Где же? По какому случаю?»
— Вы пока сядете в производственном отделе. Это временно,— говорила секретарша.
«А-а,— догадалась Чимита,— та женщина в коверкотовом пальто на вокзале как раз возмущалась нерешительностью этого Трубина. Вот уж странно, куда ни пойдешь, везде Трубин, Трубин...»
Лебеди летели на Байкал. Они хотели гнездиться и выводить потомство там, где сухо шелестел камыш, где скалы склонялись над морем, бросая свое отражение на песчаное дно, где дул ласковый «баргузин», где когда-то их далекий предок — белая лебедь — преобразилась в бурятскую девушку и стала невестой богатыря Хо- ридоя.
Уж не от той ли лебеди повелись в улусах девушки с глазами, в которых можно увидеть то солнечный, расколовшийся на воде, луч, то бездонность неба, что манит и зовет неведомо куда7
Птицы летели в холодном рассветном небе. Рядом с ними стыли невесомые и тихие облака. Огневой бубен солнца выкатился из- :ia горизонта и лучи его высветили степь и тайгу, а высоко в небе еще купались сумерки и белые тела птиц, похожие на самолеты со стреловидными крыльями, были красивы.