— Ты же говорила, что сухощавый из себя, высокий,— вставил Фаина Ивановна. — В милицию бы надо заявить. Бывает, что и на ходят награбленное.
— Пропади они пропадом, эти часы,— сказала Софья. — Разве о них думаю?
— А и верно,— согласилась мать. — Часы-то так себе...
Днем приходили двое из милиции. Поговорили с Софьей. Допь. тывались у нее приметы грабителя. И спрашивали, который час бы. и возле какого дома он остановил ее и что при этом сказал. И про того железнодорожника спрашивали: как да что? Записали, какие изъяты часы. Показывали ей снимки: «Не этот ли был случаем?»- «Нет, не этот. Тот был сухощавый, высокий».
Софья отвечала нехотя, равнодушно. Ей было не до чего. Жизн как-то утрачивала для нее последние краски. Весь выходной дег она бесцельно слонялась по квартире, не находя себе места. Гляде. ' в окно. Снег казался подсиненным чем-то. «Это от сумеречного света»,— подумала она. Она знала, что подсиненный снег — это красива но не испытала ничего — ни капельки радости. Долго смотрела н сухостойный тополек, сдавленный сугробами.
«Придет весна, солнце растопит сугробы, все зацветет, а он так i останется голым, без листьев, никому ненужный, забытый. И со мной это же будет... для всех лишняя. — Григорию-то уж наверняка. Я согласилась вернуться домой потому, что люблю его, не могу без него. Но разве Григорию легко простить меня?»
Рвущиеся крики подступили к самому горлу и страдальческие моршины исказили ее лицо. Она не стеснялась слез и искаженного лица. зная, что она одна и никто ее не увидит. Да так ей было и легче.
Вытягивались и тускнели тени. Зимний день угасал за окном. Софья гладила ладонями шершавую крышку стола, ощупывала кактус в горшке, ножницы, случайно забытые матерью на окне, снова и снова глядела на усохший тополь в сугробах синего снега и думала... смешно сказать — о какой-то чепухе. В ее ли положении думать об этом? Ей ли этим забивать голову? А думала она о том, что все вещи, находящиеся в комнате, и все предметы, видимые ею во дворе, могли вот так и быть перед нею весь вечер и всю ночь, и завтра и потом... Могли быть. А могли и не быть. «Вот я выйду сейчас в сад,— рассуждала она вслух сама с собой, — сломаю засохшее дерево и сожгу его в печи. Останутся пепел, зола. Кактус я могу изрезать ножницами. О чем это я думаю? Зачем мне все это? Разве в жизни что-нибудь изменится? Не-ет. Жизнь будет все так же проходить мимо. И если не будет меня на свете, все в сущности останется так же. Эти ножницы могут существовать века, но их можно и расплавить на огне. Зачем мне об этом думать? У меня уже и чувств, и сил никаких не осталось».
Она вспомнила, как ей было обидно, когда тот... сухощавый, невесть откуда взявшийся на ночной улице, убегал с ее часами. Так было обидно и так было жалко часов, что она крикнула: «Эй, стрелять буду! Он, конечно, не подумал останавливаться, а ей стало стыдно за свои глупые, никому не обязательные слова, произнесенные бог знает зачем. Стыдно перед самой собой, перед железнодорожником, даже перед тем, кто ее ограбил. Надо же это крикнуть... Теперь о ней, поди, рассказывают — и тот вор, и тот железнодорожник. II все, слушая их, смеются.
Трубин, как бы между прочим, сказал Софье, что в бригаду возвратился Ленчик Чепезубов, тот самый, что сбежал еще осенью, ездил «изучать мир». Теперь говорит, что «везде хорошо, где нас нет».
— Любопытно то, что он вернул мне долг. Пустяковый сам по себе долг,— рассказывал Трубин. — Но еще любопытней то, что он ааявил при встрече со мной. Он, мол, возвратился на стройку из-за меня, что он хотел бы еще посмотреть, как я буду его воспитывать. Сделал одолжение... Я объяснил ему, что он рискует остаться без ааработка: заказчик все еще отказывается платить за бетонирование. Но он пропустил эти слова мимо ушей. Николай Вылков и Рая Ши- гаева просили, чтобы я взял Чепезубова. Я взял его.
— Это все то, что у тебя есть сообщить для меня?— спросила Она сухо. — По крайней мере, кто-то захотел у тебя воспитываться. И то — утешение.
— Да.— согласился он. — У меня уже мало осталось из того, что может приносить утешение.
Она спросила его о квартире: «Обещал ли Шайдарон?» Он ответил, что обещал...
Они говорили учтиво, но холодно, не понимая друг друга, и скоро замолчали.
Колька Вылков, может быть, впервые в жизни дрался за правое дело. И это он прекрасно понимал, и потому не думал о милиционе-pax. Его противником был дядя покрупнее Кольки, с большой бородой, в фетровой шляпе и сапогах.
— A-а, пащенок!—кричал бородатый, норовя ухватить Вылко- ва за шею. — Я те зашибу! Голову оторву, шпана!
Растопырив руки, он бросался на Кольку, но никак не мог схватить, тот успевал отскочить.
Кольке этот бородатый не понравился еще е трамвае. Тот назойливо привязывался к тетке.
— Вот помолюсь, уважаемая,— твердил он,— и чувствую себя умственным, смелым, красивым. А без бога становлюсь смурным, вроде того, что сам себя стесняю. Каким мне быть-то лучше, как по- вашему?
— Это меня не касается, вовсе не касается,— отвечала скороговоркой тетка и двигалась от него подальше, пряча лицо в воротник.
— Не-ет, не скажите! Касается,— не отставал дядя, поглаживая волосы. — Всех касается — кто чем и как живет. Вот вы, гражданочка, сразу видно, что проживаете скудно. Не возьмите мою мысль в свою ошибку. Скудно — душевно. По причине всякого душевного неустройства. Еще из божественной песни пали мне на память слова: «Издавна женская доля вздохов и скорби полна. Горькая жизнь и неволя Еве за грех суждена».
Тетка молча поднялась и стала пробираться к выходу. Колька продолжал наблюдать. Бородатый прикрыл глаза, дремал. Без бегающих зрачков лицо его стало светлым и чистым, был он похож на деревенского старичка-учителя.
Сошли они вместе возле общежития. Бородатый огляделся, разгладил волосы, зашагал, слегка покачиваясь. Вылкова у общежития должна была ждать Рая, они договорились псйти на каток, и Колька тут же забыл о бородатом трамвайном попутчике. Он думал о Рае, о том, что бы такое сделать ей приятное. И тут вспомнил, что Ленчик Чепезубов при первой же встрече обещал ему продать кое-что по дешевке из того, что он, Ленчик, заработал в поездке, будучи уже без Кольки. У Ленчика новое пальто и пыжиковая шапка. И хотя видно, что пальто не из дорогих, но все же оно новое и произвело впечатление на Кольку. Да и шапка. В магазине такую не купишь. «Надо спросить Ленчика, нет ли у него какого-либо барахлишка для Райки, а то девчонка из деревни — чего она видела...»,— думал он.
Шум впереди, совсем близко, заставил его остановиться и то. что он увидел, поразило его. Он не мог ни двигаться, ни кричать. Бородатый дядька держал за воротник Райку, а та вырывалась изо всех сил и кричала. Подошло несколько прохожих. Бородатый объяснил им, что это его дочь, сбежавшая из дому, что мать от горя обезножила и наказала во что бы то ни стало привезти ее, беспутную, домой. В ушах у Кольки гудело и звенело:
— В милицию ее надо...
— Видите, какие нынешние дети!
— Мать убивается, а дочь — нате вам! Вот и расти таких!
Колька понял, что этот бородатый и есть Райкин отчим из Онохоя, тот, что сжег ее паспорт и хотел выдать замуж за кого-то.
«Вот сволочь!—подумал Колька. — Сам лез к какой-то тетке л трамвае, плел черт-те что ей про себя, а Райку замуж хотел выдать Да он, может, опять это самое? Уж не замуж ли ее тащит?»
Это никак не входило в Колькины интересы, и он почувствовал палящую струю в груди и тяжесть в кулаках. Выждав, когда прохожие отошли и завернули за угол, он неожиданно для бородатого кинул свое тело ему на руку и тот выпустил Райку.
Теперь они крутились на тротуаре один подле другого, выкрикивали разные слова от злости и обиды, и оба не знали, как им быть, что делать дальше, поскольку Райки уже тут не было, и вся эта передряга становилась для них обоих как бы ни к чему.
Райкин отчим, вытирая рукавами мокрый лоб, спросил быстро, в одно дыхание:
— Пошто лезешь в чужи дела?
— А ты сам?
— Эва, сказанул! «Сам!» Я ей сродственник, она из родного дома убегла. А ты тут, что за шишка на ровном месте? Вот позову милицию...
— Зови, зови. Она тебе покажет, как паспорта жечь. Милиция спасибо не скажет за это самое...
— Врешь, шпаненок! Не было такого!
— Не было?— сощурился Колька. — Ах, ты ничего не жег? Может, ты тот паспорт передал кому? За это самое, знаешь что?
Колька косил глазами по сторонам: «Черт с ним, надо уходить... А где Райка?» Он счастливо заулыбался, увидев, как к ним торопились, скользя по тротуару, Ленчик Чепезубов, Федька Сурай и Мих. Райкин отчим на глазах у Кольки превращался в миленького безобидного старичка.
— Гражданин, что вам угодно?— спросил строго Мих.
Но тому уже — «ничего не угодно».
А Ленчику этого мало:
— Папаша, продай бородку на щетку!
— Но-но! Вот я вас!..
Это была последняя слабая угроза.
— Папаша, вы что — заколдованный? Вы почему один на пятерых лезете?— сыпал вопросами Чепезубов, рассчитывая на что-то интересное.
Мих пытался навести некий порядок.
— Давайте разберемся,— просил он. — Перед нами отсталый элемент. Отчим Раи Шигаевой. Нам известно, что он гнусно принуждал ее к замужеству, а когда она решительно встала за свою свободу и честь, лишил ее документов. Состав преступления установлен. Что с ним делать?
Отчим, напуганный Михом, робко предложил:
— Вы того-самого... шли бы сами по себе.
Мих поднял руку, заговорил торжественно:
— Не очень умный человек высказал в общем-то дельную мысль.
— Ты это что?—уставился на него отчим.
— Давай, папаша, давай!—подталкивал его Чепезубов.—Освободи тротуар. Считай, что тебе повезло.
Первая драка в жизни за правое дело окончилась для Кольки Вылкова вполне благополучно.
У Вылкова дня не бывало без историй. Вот и сегодня. Шел с Райкой по улице. Навстречу молодая женщина с карапузом, одетым в капюшон. Колька возьми да и поздоровайся с женщиной, а сам видел ее впервые. Та ему ответила: «Вы ошиблись адресом, молодой человек». Колька захохотал, а мальчишка как закричит на всю улицу: «Папа! Папа!» Мать схватила его за руку, потащила за собой, а «капюшон» орет Вылкову: «Папа! Папочка!»