Райка отругала Вылкова за «легкомысленное поведение», и тот всю дорогу до общежития отмалчивался, вроде бы обиделся. Но в Колькиной душе бродили иные чувства. Далекие от обиды.
— Слушай,— сказал он Шигаевой, когда они дошли до общежития,—выходи за меня замуж.
Райка сняла варежку, приложила ладонь к его лбу.
— Температура вроде бы нормальная.
— А что? Не нравлюсь я тебе, да?— насупился Вылков. —Думаешь, не смогу прокормить семью? Меня Бабий верхолазом берет. Заработки там — во!
— «Заработки»... Какой ты муж? Одна смехота.
— А чего — смехота? Ростом мал. да? Ты скажи. Этот мальчишка-то сразу закричал мне... Дело не в росте.
Райка рассмеялась:
— Вот ты, Колька, и иди к той женщине, сватайся. А я о замужестве не думаю. Мне учиться надо. С будущей осени пойду в вечернюю школу. И тебе бы надо, Колька. Давай вместе учиться?
Колька почесал в затылке:
— Безнадежное дело.
— Почему?
— Я уж трижды принимался восьмой заканчивать в вечерке. Зиму еще ничего, учился, а как до марта дойдет, то нет никакой моей мочи ходить в школу и слушать учителей.
— Чего же это с тобой происходит в марте?
— А я спать начинаю сильно хотеть. С работы приду и спать. До утра безо всяких снов. Меня мать будит-будит, а потом надоест— махнет рукой.
— Не-ет, ты как хочешь, Колька, а я буду инженером. А то всю жизнь такие, как ты, будете надо мной смеяться. Помнишь, как тогда: «Бросишь в бетон полтинник»?... Я чуть без обеда не осталась. Да и вообще... Без образования — какое ж это дело? Вот так-то, Коленька,— новая копеечка!
Вылков достал папиросу, закурил и неожиданно пустил дым ей в лицо.
— Про учебу — это ты, как хочешь, а про женитьбу — это я пошутил,— сказал он и сбежал с крыльца.
— Жених несчастный!— кричала ему вслед Райка. —Придешь еще ко мне!..
Глава двадцатая
Истек срок, который дала комиссия Шайдарону и Каширихину. Ничего не изменилось. От Чимиты по- прежнему не было никаких вестей. Акт комиссии, отпечатанный на меловом листе, лег на стол Шай- дарона. Положение обострялось.
...Шайдарон, Каширихин и Трубин были неожиданно для них вызваны на заседание главка, где им предложили сообщить о ходе работ в главном корпусе.
Пока Озен Очирович докладывал, Трубин разглядывал собравшихся в кабинете начальника главка и думал о том, что скажет, если его попросят выступить, и чем все это закончится. Хорошего ждать не приходилось... Обвинение сводилось к тому, что новый метод недостаточно обоснован и проверен, что рисковать никто не имеет права и что фундаменты следует разобрать, как и рекомендовано «Промстройпроектом»
— За подобный авантюризм в строительстве кто-то должен нести персональную ответственность,— заключил начальник главка.—А то у нас, знаете, привыкли... Довольно спускать за подобное головотяпство. Предлагаю оргвыводы в отношении Шайдарона и Трубина. Членов коллегии прошу высказаться.
Перед Трубиным будто опустилась пелена. Расплывчатые очертания лиц, стола, окон... Слова — гулкие, тяжелые — стучали в висках. а внутри все заливало, захлестывало щемящим холодом. И сразу в мыслях у него возникли самые наихудшие, по его мнению, варианты оргвыводов, которые ему уготовили как основному виновнику. Не зная, что ему будет, он уже сейчас готовил себя к наихудшему, и все надежды представлялись ему едва видимой узкой светлой полоской.
Эта полоска посветлела и расширилась, когда заговорил Озен Очирович Шайдарон. Он как можно деликатнее намекнул, что можно было бы и подождать с заключением по бетонированию, что комиссия-то была создана обкомом партии и она еще не отчиталась перед теми товарищами, перед которыми ей нужно отчитаться. Основную вину, если таковая будет установлена, Озен Очирович брал на себя. Я разрешил Трубину вести бетонирование, хотя мог бы и запретить. Инженер он молодой, способный, показал себя с положительной стороны как старшим прорабом, так и бригадиром»,— говорил Шайдарон.
— Любит самозольничать,— вставил директор комбината. — Не без его содействия произошло хищение сэкономленного бензина в автоколонне.
— Мы разбирались, ничего подобного,— возразил Шайдарон.
— Короче, давайте короче,— проговорил начальник главка.
И светлая полоска перед глазами Трубина снова сузилась, и холодок прошел по телу, рождая гнетущее предчувствие неотвратности всего случившегося.
— Вот вы, товарищ Шайдарон, выгораживаете старшего прораба...
— Не выгораживаю.
— Ну... защищаете.
Прозвучало громко и резко от дальнего окна:
— Картина ясна. Ну, сколько еще можно? Надо голосовать.
Полоска света придвинулась к углу кабинета, где сидел Шайдарон. Между его стулом и стеной. Узкая дрожащая полоска. Трубин не смотрел, как поднимались руки, он лишь слышал, как произнесли громко и резко:
— Кто против? Нет?
В тишине мерцала полоска... Мерцала, затухая. И опять:
— Кто против? Кто воздержался? Нет.
Шайдарону — выговор.
Трубина — снять с должности.
В прорабской постукивали ходики. За окном урчал мотор бульдозера. Он то затихал, то угрожающе гремел совсем близко и тогда рамы вздрагивали и штукатурка чуть слышно осыпалась на пол. Оглушенный и опустошенный стоял Григорий посредине комнаты, пытался о чем-то думать — стройно и последовательно, пытался хоть одну мысль довести до логического конца, но не мог ни на чем сосредоточиться. Одна мысль заслоняла другую, словно была важнее той, первой, а вскоре появлялась еще более важная мысль, которая вытесняла все остальное. Но и эта мысль, как вскоре обнаруживалось, не была самой важной. А через некоторое время он приходил к решению, что самой-самой важной мыслью была та. которую он оставил давно, почему-то не придав ей значения.
Будто бы женский голос... Он вовсе мешал думать. Опять голос... Григорий в раздражении обернулся. Перед ним стояла Рая Шигаева. Лицо замотано платком и оттого круглое и светлое, как луна.
— Можно, Григорий Алексеич?
— Ты ко мне? Садись. Что у тебя?
— Да так... Особенного ничего. Шла мимо, вспомнила, как... Помните, летом прошлым? Постучала к вам и вы вот так же стояли, как сейчас, и не слышали меня. Я, наверное, всегда к вам не в то Еремя прихожу. ·
— Ну, что ты, Рая! Приходи, когда хочешь, когда надо тебе.
И сообразил сразу, что сказал не то, что надо бы. И неловко стало за непроизвольно вырвавшиеся слова.
— А у меня часы, Григорий Алексеич!
— Часы? Какие часы?
— Обыкновенные.— Она подвернула рукав куртки.— Вот...
— Да, да... Это хорошо.
— Да вы же ничего не знаете!— воскликнула она, и такое рвущееся наружу счастье было в ее глазах, что Трубин на какое-то время позабыл о своих тяжелых и трудных мыслях.
— У тебя что-то хорошее?
— Да Колька вот часы подарил. — И она засмеялась. — Я ему говорю: «Подумаешь! Я сама куплю. Только сначала пальто присмотрю, а часы уж весной или летом». А он говорит: «Бери и все. Раз даю — бери». Я говорю: «Не возьму. Это нехорошо у тебя брать». А он говорит: «Не возьмешь — разобью о камень». Чудак!
Трубин понял: ей хотелось, чтобы он посмотрел на Колькин подарок и сказал свое мнение.
Трубин подошел к Рае, какое-то время смотрел на чесы, потом вдруг нахмурился, подумал и сказал:
— Сними. Смотреть так уж смотреть. Капитально.
Рая заметила в нем перемену настроения и вся сжалась, ка.-с будто на нее надвигалась неприятность.
Он повертел часы и вернул их ей.
— Ты не найдешь Николая? Мне он нужен. И именно сейчас.
— Он в цехе. Я скажу ему. Вы что? О часах?
— Не-ет, Рая. Нет.
Но она, видимо, была уже чем-то встревожена и настойчиво спросила:
— А о чем вы с ним?
— О другом, Рая. Совсем о другом,— проговорил он задумчиво
— Я. может быть, дурочка какая...
— Не-ет, Рая, нет. Ты совсем... наоборот. Я хочу перевести Кольку из разнорабочих. Сегодня же, сейчас перевести. Поняла?
— Как не понять.— ответила она с облегчением. — Это я даже очень хорошо понимаю, Григорий Алексеич!
У Раи Шлгаевой оказались Софьины часы. Это взволновало и смутило Трубина. Но Колька... «Как он мог? Не-ет, тут какое-то недоразумение. Ну, конечно, недоразумение. Чего-нибудь такое... Ну да. Помнится, что Софья все время ссылалась на высокого, сухощавого, а Колька приземистый и не сухощавый. Колька, надо полагать, купил эти часы у кого-то, не предполагая, что они краденые. Если это так, а иначе и быть не может, ну, что же, пусть все остается, как есть. Софье эти часы... так себе, а Рае они очень нужны. Вот и все тут. Вот и надо молчать».
И когда зашел Колька, Трубин повторил то, что он говорил и Шигаевой: хватит, мол, ему быть разнорабочим, он вполне заслужил свой прежний разряд и сегодня же выйдет об этом приказ.
— Григорий Алексеич! А как же с бетонированием? У нас всякое говорят... Неужели ломать фундаменты? Как хотите, а я не буду. Да у нас в бригаде никто на это не пойдет. Руки не поднимутся.
— Ну, что я тебе отвечу? Ничего хорошего. Действительно, есть решение главка ломать фундаменты.
— Пусть попробуют. Мы никого в цех не пустим.
Трубин невесело улыбнулся.
— А вы-то как? Сами-то вы как, Григорий Алексеич?
— Есть, Коля, кое-какая надежда. Не все еще потеряно.
— На кого же надеяться?
— Обком пока этот вопрос не решил. Все может быть... А потом... ты помнишь инженера Догдомэ?
— Помню. А чем она поможет?
— Видишь ли... Она встретится с одним профессором. Есть такой в Хабаровске. Его слово может здорово повлиять.
— A-а. Ну тогда еще можно надеяться.
Вылков поглядел на Трубина, словно хотел прочесть в его глазах: «Много ли шансов осталось?» А услышал совершенно неожиданное для себя:
— Я узнал, что ты Шигаевой подарил часы. Наручные в позолоченном корпусе. Это верно?
— Да, подарил.
— У кого-то купил?
— Да ерунда, Григорий Алексеич! Они же не новые. А Райка и таким рада. Подарок все же. Ну, девчонка, само собой. Им это очень нравится. Девчонкам.