— И так злословят предостаточно.
О чем дальше спорить? Не о чем. Они надолго умолкали.
Фаина Ивановна как-то незаметно изменилась. Все чаще слышалось из кухни ее недовольное бормотание, понятное ей одной. Все чаще она покрикивала на дочь: то не так прибралась в комнате, то не так белье погладила.
— Как жить-то без меня станешь?— без конца спрашивала она Софью. — И дня не проживешь.
Заявился сотрудник уголовного розыска.
— Отыскался похититель часиков,— сообщил он Трубину.
Григорий промолчал: «Кого это они отыскали? Неужели Чепезу-
бова?»
— И представьте, грабитель из вашего строительного треста. Мало того, ваш знакомый. — Товарищ из угрозыска держался несколько свысока: мы, мол, знаем, нам все ведомо, не то, что вам, простым смертным. — Фамилия грабителя Чепезубов. Знаете такого?
— Знаю.
— Не можете не знать. Сами оформляли в кадры.
— Оформлял.
— Вы что-то не очень довольны исходом дела?
— Объяснять долго. А коротко — посторонние не поймут.
— Ну-ну. Между прочим, преступник самолично явился с повинной в милицию. Это ему несомненно зачтется.
— Са-ам?— переспросил Трубин. — Как это сам?
— Очень даже просто. Такие случаи бывают. Погуляет на воле иной уркаган и «завяжет». Это означает — бросает воровать. Бросает по многим обстоятельствам: кому тюрьма не понравилась, у кого совесть заговорила, кто видит, что у него перспективы нет. Ну вот, «завяжет» уркаган, а на него когда-то было «дело» заведено: у нас или в колонии, или еще где. За то «дело» ему грозит кое-что. Но он все равно идет в милицию, сдается на милость и рассказывает о своем «деле», надеясь на снисхождение. И ясно, этого добивается. Ни вот... должен вас огорчить... часики-то пока не нашлись, преступник успел их продать, кому — не знает или не хочет сказать. Оцените их стоимость. Это для приобщения в суд.
— Не представляю, какая им цена.
— Примерно. Это ж не для комиссионного магазина.
— Ну, если вам обязательно надо... Они стоят литр водки. Не больше, не меньше. Чепезубов получил за часы литр водки.
— Вам даже это известно? Странно... Каким образом?
— Случайно встретился с его покупателем. И хочу вас заверить, что мы поладили с ним, никаких недоразумений между нами нет.
— Придется дать знать по начальству, и если что — вызвать повесткой.
— Как вам угодно.
«Время будто бы остановилось для меня, а ведь этого нельзя допускать.— думал Трубин после ухода сотрудника милиции. —Нельзя. Время все-таки движется!»
Было это или не было? Полчаса назад...
На столе недопитые водка, пиво, стаканы, рюмки. И ничего из закусок. «У меня нечего подать на стол. Хожу по столовым,— оправдывался Трубин. — В магазин то некогда, то забываю».
«Нечего — так нечего»,— сказали ему.
Неудобно, неловко чувствовал он себя. Оправдывался несвязно, неубедительно. А для человека, может быть, в жизни самое тяжелое — оправдываться.
Бабий посмеивался:
— Григорий Алексеич, да брось ты с этой закуской! Что мы, жрать сюда пришли? Водку запьем пивом. Колька!— Это он Вылко- ву. — Ты чего мало взял пива?
— Да у меня язва.
— Желудка?! Неужели? Вот бедища!
— Да не-ет, не желудка. Язва кармана!
Они вот все время шутили и ему посмеяться бы вместе с ними, но за стеной неслышно сидели Софья и Фаина Ивановна, от них тянуло на него отчужденностью — смех в горле застревал.
В главном корпусе ничего особенно не случилось. Забывать Трубина никто не собирался. И у него отлагло на душе, посветлело.
Лишь однажды задело за живое. Бабий сказал, что они бетонируют с прогревом плиты. Он знал, что с прогревом... Но пока об этом молчали — это одно, а когда проговорились,— это уже другое. Они поняли, что ему неприятно, и заговорили о Ленчике Чепезубове.
— Я с ним объяснился, Григорий Алексеич,— сказал Вылков.— Объяснился железно! «Можешь ли ты жить на белом свете после этого?» Ну он, должен вам передать, он, как узнал чьи часы, Григорий Алексеич, так глаза потерял. «Врешь,— говорит,— брешешь!»— «Ты бы,— говорю,— брехал, а не я. Иди и спроси у Трубина»—«А он что — знает?» — Это Ленчик у меня спрашивает. «Как же ему не знать, когда он сам про тебя и подумал».
— Колония ему, что дом родной,— вставил Федька Сурай.
«И этот пришел сюда»,— подумал Трубин.
— Тебя бы туда,— сказал Вылков.
— За что?
— До чужого тоже охоч.
— Я не ворую. Два-три гвоздя, если возьму когда. Разве в том воровство? Я и использую гвозди аккуратно: ни один не согну, не выброшу. Не то, что ты.
Трубин спросил:
— Чепезубов сам сообразил пойти в милицию или вы ему надоумили?
— Сам. Мне бы такое на ум не пришло,— ответил Колька. — Просил он меня... «Передай,— говорит,— Трубину, чтобы он на суд не приходил. Если придет, побег устрою прямо на суде». Так и сказал — слово в слово.
Выпили, посидели. Перед самым уходом Федька Сурай стукнул ладонью по столу:
— Я в пух разобьюсь, а обещание сдержу!
Его спросили: «Какое обещание?»
— Ни геоздя не возьму!
— Давно бы так, а то: «Использую гвозди аккуратно »,— передразнил его Колька.
Григорий провел остаток вечера, как у костра в холодную погоду. Этим боком к костру — другой бок замерз. Так и текло время: не скажешь, что окоченел, но не скажешь, что и согрелся. Но поскольку время отдаляло от него все дальше и дальше Бабия. Кольку, Миха и оставляло при нем за стенкой дощатой Софью и Фаину Ивановну, то постепенно тепло уходило, выветривалось и все сильнее давало о себе знать чувство тягостного одиночества и неуютности. «Надо поскорее убираться отсюда,— думал он. — Уехать куда-то, что ли? А куда?»
Ленчик Чепезубов перед тем, как сдаться милиции, пошел к Флоре и вызвал ее на улицу для «важного разговора».
— Ты опять подвыпил ?— недовольно спросила ока, заметиБ, что он раскраснелся. — Никогда не приходи ко мне, если так...
Ленчик прищурил глаза и сказал мечтательно:
— Как бы я хотел лежать у тебя в больнице с отмороженной ногой!
Она посмотрела на него и вздернула губу: «Придуривай, мол, да знай меру».
— Я ведь почему выпил, Флорочка?— продолжал Чепезубов все так же мечтательно. — Я снова отправляюсь путешествовать в края не столь отдаленные. Я тебя вижу, ты меня нет...
Флора нахмурилась и взяла его за рукав. Она-то уж научилась понимать его словечки: «Я тебя вижу, ты меня нет».
— Ты чего натворил?
Ленчик помрачнел, затуманенными глазами смотрел на Флору. Здесь, на повороте аллеи, солнце с трудом пробивалось сквозь сосновые лапы и оттого подтаявший снег лежал, как разбрызганная сметана. Он вспомнил что-то свое и невесело улыбнулся:
— Пиво, как сметана! Как сметана!
— Какое пиво? Чего ты?!
— Да тут, в столовке.
— Ты зубы не заговаривай. Ты не темни... Опять попался на чем-то? Так и скажи, раз попался.
Он рассказал ей, что в поездке повстречал старых корешки что был тогда без копейки денег, что они, кореши, выручили его и вот он сорвался...
Опять по пятницам пойдут свиданьица и слезы горькие жены,
— хрипло пропел Ленчик.— Была бы ты мне женой, плакала бы. а так... — Он снова запел хрипло:
Передачи она не приносит.
Говорит. «Это лишний расход».
На таких пы. друзья, не глядите...
— Я так и знала, что ты, проклятый, что-нибудь натворишь!— в отчаяньи проговорила Флора. — Ну, что я с тобой буду делать?
Ленчик смотрел на нее во все глаза, вынул изо рта папиросу и бросил в снег. Что-то довольное сверкнуло в прищуре его серых настороженных зрачков.
— Ну, если ты так... — начал он и не мог досказать, задыхаясь от волнения.— Если ты переживаешь... Я думал, что тебе все равно. Ты что? Плачешь? Из-за меня? Говори, а то ударю! Говори!
Он вдруг обессилел, расстегнул воротник пальто и закрыл глаза.
— Неужели из-за меня?—шептал он. — Неужели? Нет... нет... Ты сейчас молчи, молчи! Ни слова. Ни одного слова. Потом, потом! Я сейчас в милицию побегу, в милицию!»
Чепезубов отбежал от нее несколько шагов, остановился и крикнул:
— Жди! Ладно?
— Да ты чего хоть наделал-то?— спросила она.
— Часы снял... у жены... Трубина. У его бывшей... Этой самой...
«Часы? Какие часы?—подумала она. — Что он сказал? -Часы снял у жены»... У кого? У чьей жены? Какие часы? Какие?.. Господи боже мой! Постой, постой!— крикнула она, но Ленчика нигде не было видно. — Какая-то фамилия... Чья же это фамилия? Трубина... Жена Трубина. А-а-а! Григория? Бывшая жена Григория Трубина!»
Когда она поняла, у кого снял часы Чепезубов, то даже обрадовалась: все-таки потерпевшие — знакомые и, может быть, удастся как- то договориться, смягчить вину Ленчика.
Она вспомнила знакомство с Григорием Трубиным и. странно, при этом не ощутила ни досады, ни сожаления.
Трубин казался ей далеким и в общем-то не очень уж знакомым человеком. Она бы даже хотела назвать его чужим, сказать, что никогда его не встречала и не была с ним знакома. Но так все же не скажешь, на самом-то деле все было иначе. От Трубина веяло на нее колючим, не осознанным страхом, издали надвигающейся тяжестью. Неужели это из-за проклятых часов? А от Чепезубова она не испытывала ни тяжести, ни страха. Было как-то... Она испугалась Чепезубова тогда в больнице, когда он схватил ее за руку. Но это было так давно! Теперь Чепезубов для нее самый близкий из ее знакомых, его можно пожалеть, обнадежить, можно отругать и даже накричать на него. Все можно! И от этого Ленчик сейчас ей дорог.
«Надо пойти к Трубиным и попросить их... Все-таки Ленчик работает в бригаде у Григория и потом... они оба бывали в моем доме».
Она села в трамвай, доехала до «Промплощадки» и направилась на окраинную улицу, где жили Трубины. Но у самого их дома ей вдруг пришло в голову, что ее приход будет понят совсем не так, как это есть на самом деле. Флора замедлила шаги, посмотрела, нег ли где поблизости Григория, и повернула на трамвайную остановку. «Как бы там гаг было, а ему всегда казалось, что я завлекаю его,— думала она. — И если я приду к нему просить за. Чепезубова, он не поверит мне, сочтет за уловку с моей стороны. Нет уж, лучше к Трубиным не ходить, сказать Кольке Вылкову и тот сам может переговорить с Григорием».