А дядя Петя громко сказал:
— В лесу сейчас сыро. Чего ходить?
Дома в деревне стояли в ряд, а было их всего восемь. Одичавшие яблони в бело-розовом конфетном цвету росли и вдоль улицы, и за сараями, и возле трех тяжелых, еще не проснувшихся после зимы голых лип. Деревню эту, которая раньше раза в три была больше, спалили фашисты, когда отступали, и от жилья остались только бугры да ямы, цветущие яблоньки и еще прадедами саженные, уцелевшие, рядком растущие на валу липы…
Всюду бродили куры: под липами, под яблоньками; ковыляли сытые гуси, и гусак с мешком, как у пеликана, нежно, с грачиным каким-то хрипом потягивал изредка баском, словно не в силах был сдерживать свою радость.
Земля, как ухоженный газон, была уже хорошо прогрета, просушена, и трава зеленой щетинкой шла бойко и дружно в зернистой земле. И пахло в воздухе этой землей, тленом прошлогодних трав и листьев. Журчал скворец над домом, как ручеек. И другие скворцы летали по струнке над деревней к своим дощатым домикам.
А бабушка, сидя на порожке, глядела на внучат и щурилась в забывчивой улыбочке…
Раскрывалась весна!
В деревню они приехали на поезде, ехали ночью, и Саша почти не спал, утомился, а утром никак не мог проснуться. Разбудил Сашу мост через реку, его тяжелый, железный грохот, и, открыв глаза, он увидел за окном шагающие балки моста, серый утренний простор реки, уплывающую баржу… И вспомнил обещание матери, давнишнее и уже казавшееся ему несбыточным, когда-нибудь поехать к бабушке на пароходе. Это и отец ему обещал, и мать… И он давно уже привык думать о своей поездке на пароходе как о чем-то прекрасном, но почти неосуществимом, потому что трудно ему было представить себя на палубе белого парохода, который отправится в далекий путь, пройдет все шлюзы, виденные только на картинках, будет подолгу стоять возле пристаней незнакомых городов и только через сутки причалит к той далекой и нереальной пристани, возле которой жила его бабушка.
Это давно уже перестало волновать его, он смирился, что никогда не удастся проплыть на пароходе от Москвы до бабушки, потому что все взрослые люди почему-то слишком ценят время, слишком всегда торопятся, выбирая путь покороче и побыстрее, как будто лишние тринадцать часов, которые они проплывут по реке, будут лишними часами в их жизни.
И когда ему мама сказала, что обратно они, может быть, поплывут на пароходе, он не поверил ей. Он знал почти наверняка, что обратно они тоже поедут по железной дороге, и опять прогрохочет за окнами мост, и с высоты он увидит широкую реку, а потом наступит вечер, они с мамой выпьют по стакану невкусного чаю и улягутся спать… И опять он ничего не увидит.
«Хотя бы сходить на берег реки, — думал он. — Посмотреть бы на пароходы».
Но до пристани шесть километров, и никто — ни мама, ни дядя Петя — не согласится, конечно, идти в такую даль.
Дядя Петя вышел на крылечко в майке, в больших широких брюках и в домашних тапочках на босу ногу. За ним вышла мама.
С некоторых пор она стала странно улыбаться. Словно ей было трудно хранить улыбку на лице, словно эта улыбка заставляла ее напрягаться…
Саша слышал, как они все утро разговаривали о войне, вспоминали детство, немцев вспоминали и как потом пришли опять наши и выгнали этих немцев.
— А наши из леса шли, — говорил дядя Петя, шагая к липам, которые росли как будто на берегу копаного пруда. — Я это помню хорошо. Дома все горели, а наши шли из лесу. В деревню они и не заходили, мимо прошли… к реке. Помню только, один наш танк вот тут остановился, постоял-постоял чего-то и дальше помчался.
Дядя Петя шел очень медленно, а рядом с ним шел Саша и старался представить горящие избы и танк, который остановился посреди деревни, постоял и помчался дальше…
— А зачем танк-то, — спросил он, — останавливался?
Дядя Петя не знал, конечно, для чего заезжал и останавливался здесь танк, он сам в те годы был чуть постарше Саши, и не ответил на этот вопрос, будто и не услышал.
— А вот, видишь, ямы? — спросил он, когда они подошли к огромным черным липам, растущим на каких-то буграх. — Видишь, бугры и ямы. Это, думаешь, чего? Это тут немцы своих хоронили. Офицеров. Под липами под этими. А когда наши пришли, всех их отсюда повыкопали и в общую свалку, вон туда, к тому лесочку, и новых туда, и трупы лошадей, и этих, которые тут лежали, — всех туда, в общую яму, закопали поглубже, чтоб не воняло.
— Каких лошадей? — спросил Саша, вглядываясь с испугом в заросшие травой бугры и ямы под липами.
— Которых поубивало. Тут бой был, — сказал дядя Петя, махнув рукой в сторону леса. — Тут весь лес в окопах, вся опушка была в колючей проволоке. А ты помнишь, — спросил он у сестры, — как мать на огороде мину нашла?
— Нет, — сказала мама. — Я слышала, рассказывали, а помнить — нет, не помню.
— Сковородка, говорит. А потом эту сковородку наши саперы рванули вон на том поле… Ахнула так, что от нашего дома щепок бы не осталось. Это ей повезло. Могла бы подорваться очень даже просто.
— А наших много здесь убило? — спросил Саша.
— На станции видел братскую могилу? — спросил дядя Петя. — Вот все они там и лежат. Триста с чем-то человек.
— Видел, — сказал Саша в задумчивости.
— Около нашей-то деревни не очень много полегло… Но тоже… Их всех туда отвезли и похоронили, потому что там был основной бой, сражение там было.
Саше вдруг стало страшно стоять на этих буграх, возле заросших ям, в которых когда-то немцы хоронили своих офицеров. Он стал смотреть на дома, а они, казалось, тоже задумчиво смотрели на липы, на бугры, на него своими белыми окнами, резными наличниками, подняв как будто деревянные свои брови.
— А их потом построили? — спросил он тихо.
— Потом. Дедушка твой с фронта вернулся и первым начал строить, а за ним и другие вернулись. А к кому мужья не вернулись — ушли… Вот, сестричка, горе было так горе! Что твое горе! Одна маята. Ты вот погляди вокруг. Красиво все: лесочек, яблоньки вокруг деревни, скворцы поют — красота! А лесочек наш весь изрыт окопами, землянками… Стоим мы над ямами, в которых фашисты лежали. Покрасивее выбрали место, под липами, гады! Вот до чего злость у наших дошла! Выкопали. Побросали всех вместе с лошадьми вон туда, к горелому болоту… чтоб им там ни дна ни покрышки! А вон, видишь, поле озимое? Там тоже трупы лежали. А яблоньки видишь? Это яблоньки тех, мужья которых домой не вернулись и избы свои спаленные не отстроили. Одичали яблоньки-то… Вот и считай, сколько здесь горя земля в своей памяти хранит. Теперь вот сравни свое горе с горем людей — может быть, легче станет.
Саша с удивлением смотрел на дядю Петю и чувствовал, как зябкие мурашки дрожью леденят ему шею и спину. А мама сказала задумчиво:
— То, Петя, война была, Что ты сравниваешь. Тогда у всех было горе, а тут у меня одной… Да и вот… у Сашки…
Саша взглянул на нее, увидел заплывшие слезой глаза, но по лицу понял, что мама удержится от слез и не расплачется. Он взял ее руку и сказал:
— А ведь ты обещала обратно на пароходе. Помнишь?
Она прикусила губу и ответила:
— Тогда надо ехать сегодня. Вот дядя Петя говорит, что пароход проходит в девять вечера.
У Саши от счастья сперло дыхание, он дернул мать за руку и сказал:
— Конечно, надо сегодня! У нас еще целый день впереди! Дядя Петь! Скажите ей, что надо на пароходе! Дядя Петь, это ведь здорово — на пароходе! Ну скажите ей, дядя Петь! Пожалуйста.
Тот улыбнулся смущенно и сказал совсем не то, что хотел услышать Саша:
— Целые сутки терять, чего ж тут хорошего?..
— Ну, дядя Петя, — сказал Саша с укором, — неужели и вы не понимаете? Нам с мамой ведь надо проехаться на пароходе! Неужели не понимаете? Правда ведь, мам, нам надо с тобой проехаться на пароходе?.. На большущем таком пароходе, целый день ехать, ехать… Вот увидишь, как будет хорошо! Вот увидишь!
— Ну ладно, Сашенька, ладно, — сказала мать. — Впереди еще целый день. Ладно, сыночек… — И она спросила у брата: — Там ведь не продают заранее билеты?
Тот сказал, что не наступило еще время и билеты, конечно, будут, а продают их заранее, примерно за час до парохода. Но, дескать, зря они придумали себе такой путь, пожили бы еще денечек у них, а потом спокойно на поезде вернулись бы домой.
Но Саша и слышать о поезде не хотел.
День тянулся очень медленно. Было жарко. В лесу пересохшие прошлогодние листья шуршали под ногами, а на кладбище около дедовой могилы, которая огромным, захламленным бумажными цветами песчаным холмом светлела среди других могил, сильно пахло разогретыми соснами, и все кладбище казалось рыжим от опавшей хвои.
И когда все умолкли, глядя на дедову могилу, Саша услышал в тишине, как ползали в высохшей хвое леса рыжие муравьи, и было похоже, что из голубого неба падали мелкие капли дождя.
— Ну, ладно, — сказала мама и поправила еловый венок на кресте.
И тогда тоже тихо посыпались, как капли, пересохшие иглы с венка на землю.
А когда шли обратно по лесу, мама, смеясь, рассказывала брату о своих сослуживцах, которые и на этот май звали ее в свою компанию, уговаривали никуда не уезжать, а повеселиться на вечеринке. И Саше было непонятно, почему это мама так весело и громко смеялась, рассказывая. Ничего смешного он не видел в том, что ее звали к себе люди, с которыми она работала.
А дядя Петя шел, свесив голову на грудь, и улыбался. Он загребал своими тапками листья и был похож на уставшую лошадь. А на шее его видны были бугры позвонков.
— У тебя еще все впереди, — сказал он сестре.
По небу катили крутые белые облака, и все было как летом, только деревья стояли еще голые и лес казался прозрачным: далеко было видно в этом лесу. Березки стояли, как на театральной сцене, бело-розовые, с шоколадными блестящими веточками, забрызганными как будто зеленой краской, а дубы казались гнилыми корягами среди этой зеленой прозрачности. Под ногами шумно шуршали пыльные, пересохшие, глинистые их листья. И всюду пели птицы.