— Неприятель! — сказал тихо Бегидовец, — верно с фуражировки! Вишь навьючились, словно наш брат Казак. Собаки! добро бы в своей земле!
— Аха, менюга санса! слушай, брат! — сказал калмык, — на ваша много добра, нам дугэ, — у меня, нет ничего! Стой здесь, я пайдот на эта ноха, собака, возьмут у них корова два.
— Что? корова два! — передразнил Бегидовец калмыка.
— Укюр хаир, корова два, брат, возьмут у пранцуз.
— Ах ты копченой! поди умойся сперва! туда же!..
— Моволлвэ, аха! нечестно брат! Калмык все делай, что прикажешь.
— Да тебя уколотят как собаку; смотри, их человек десятка три.
— Не знай брат считай я! — отвечал калмык сердито.
— Ну, ступай, делай что хочешь, посмотрим на твою удаль.
— Хэтыр халэ, смотри хорошо братцы, как я будут палил на пистоль, и ваша палил, гикай, кричи.
— Изволь, изволь, Чюрюм, — отвечали Бегидовец и Вася.
— Хаэрхын бурхун! дай Бог счастья! вскричал калмык, и пустился в поле. Конь его стлался по земле. Пыль взвилась золотой струей; казалось, что Чюрюм поднял всю дорогу на воздух.
Внезапно, как Божья немилость, наскочил он на отряд, гикнул, промчался около него как молния, сбил крайнего кавалериста тупым концом копья с седла, поворотил, ударил по лицу нагайкой другого, выпалил в третьего.
— Хи, ха, хо! — раздалось под лесом и вслед за этим несколько выстрелов.
Неожиданное нападение навело панический страх на фуражиров; бросив заводную свою добычу, они пустились во весь опор. Оставленные коровы и телята, с испугу, кинулись вслед за ними. Не оглядываясь мчались французы, преследуемые стадом, и исчезли в глубине ночного отдаления.
Между тем калмык, возвратясь на поле победы, собирал уже трофеи, обшарил в карманах трех убитых им французов, поймал навьюченного коня и двух телят, и возвратился к своим товарищам.
— Ну, калмык! сказал правду, проворен малой! по-Бегидовски!
— По Сысоевски, брат, — отвечал калмык. Все равно, наш Давид Григорьич, как щука в море, не дремли карась; а по Сысовски: нагайкой просеку прокладывай, а конем неприятеля в землю втаптывай.
Шажком отправлялись казаки к отряду. Скоро выбрались они на дорогу лесом, приближались уже к тому месту, где расположен был отряд их.
Вдруг слышат топот коней. Свернули в сторону. Смотрят: вслед за офицером, несется весь отряд их во весь опор.
— Стой, брат, стой! — закричали они казаку, который немного приотстал.
— Куда вы, а мы всего навезли!
— Сами не ведаем, — отвечал казак, — мы было вздремнули, вдруг офицер вскочил, крикнул: коня! и мы на коней, да и помчались Бог весть куда.
— Эх, горе!» вскричал Бегидовец.
— Дз! эх, недобре! — вскричал Чюрюм.
— Эх! — повторил казак Вася, и все трое, вздыхая, торопливо развьючили коней, бросили добычу. Калмык отхватил саблей у заводного теленка мягкую часть задней ноги, заложил под подушку седла…. Сели, поскакали вслед за отрядом.
Выбравшись в чистое поле, офицер вдруг остановился.
— Видите-ли? — вскричал он.
— Видим, Ваше Благородие, пожар в селе; — отвечал урядник, не отставший с своими казаками от него.
— Это горит Россия! — продолжал офицер диким голосом; — искры пожара падают мне на сердце…. Враги хотят пробраться в душу…. Тень стелется по Русской земле…. Страшный человек заслонил наше солнце…. Но, сбросим его в глубину морскую, в глубину, чтоб он не обратился в скалу подводную….
— Смотрите, друзья, на это два глаза: они смотрят на все земное пространство; но и они закроются навсегда, и их пламенный взор потухнет как падучая звезда!.. Видите-ли?…
Весь отряд безмолвно устремил глаза на пожар села.
— И в правду, братцы, смотри-ко, село горит с двух сторон, словно два ока! сказал один из казаков.
— Видите ли, — продолжал офицер — эту глубокую думу? Это дума одного человека, одного только; он хочет слить мысли всех людей в одну мысль, хочет населить восток, юг, запад и север своей одной душою!.. Но эта страшная дума в нем родилась, в нем взлелеяна, в нем и погибнет, не воплощенная! Видите ли?
Весь отряд всматривался в отдаленный пожар села.
— И то, братцы, смотри какой дым, так и клубит, так и стелется по полю!
— Мы стрелы Русского грома — продолжал офицер. — Поразим врагов наших! Слышите-ли?
— Слушаем, Ваше Благородие! — прокричал отряд.
Офицер понесся как миг, по полю, прямо к горящему селу. Весь отряд мчался за ним, как метелица. Пронеслись чрез пылающее село. За селом, на возвышении, неприятельский знакомый Бегидовцу, Васе и Чюрюму, полк пехоты; долго стоял он в каре, в ожидании нападения, наконец успокоился и расположился на биваках.
— Смотри, Вася, — вскричал Бегидовец, — то наши пуганые вороны! Гикнем, братцы, ура!
— Ура! — повторил весь отряд, и обсыпав неприятельский полк, потушил собою несколько выстрелов; крошит, сечет саблями, нижет на пики.
— Pardon! — кричат неприятельские солдаты, бросив ружья.
— Пардон так пардон, стой братцы! безоружных не бьют! — вскричал урядник. — Спросим у Его Благородия, что с ними делать?
— Да где же Его Благородие? Уж не убит ли, братцы?
Ищут офицера. Находят распростёртого на земле, между грудой тел неприятельских.
— Убит, братцы! Вот он!.. Ой нет! оглушило только… дышет…
Офицер открыл глаза.
— Утро! — вскричал он; — пора! мы проспали!..
— Никак нет, не проспали, Ваше Благородие! Весь полк в руках, да две пушки, — сказал урядник.
— Что прикажете делать с пленными?…
Офицер, не отвечая, привстал, обвел кругом себя взорами, закрыл руками глаза.
— Ничего не знаю! ничего не помню! новое беспамятство, безумие! Что со мною делается! — произнес он.
— Вот, братцы, как оглушило: по сию пору не придет в себя Его Благородие, — шептали между собою казаки.
— Так как-же, Ваше Благородие, приколоть всех на месте, иль вести в отряд? — повторил урядник.
— В отряд!.. Коня моего! — произнес офицер. — Ваш подвиг, вам слава и награда, друзья.
— Покорнейше благодарим Ваше Благородие.
Отряд сел на коней, окружил пленных, и потянулся рысцой, подгоняя нагайками и палатами бедную пехоту.
Калмык Чюрюм затянул диким заунывным голосом:
Тёёль сээгн чикаттэ,
Тёёль тё хар эван унулаввэ.
— про доброго, смышлёного молодца, как он на длинноухом карем коне с белою звездой во лбу, отправлялся из похода к своему Ноину — Государю.
ЧАСТЬ II
I
На одном из островов Средиземного моря родился человек для того, чтоб умереть на одном из островов Атлантического Океана; но путь этого человека от жизни к смерти был велик, дивен, завиден и страшен.
Все современное человечество знало этого человека, потому, что он хотел быть властелином всего человечества.
Люди говорили, что он есть предвестник конца мира; а рок, давший ему силу и власть, убоялся собственного своего творения, и только хитростию успел вырвать из рук его то могущество, которое не предназначено Провидением человеку.
Вознесенный судьбою и честолюбием выше пределов, где иссякает дыхание человеческое, он думал силою своею нарушить даже закон земного притяжения, — но, на заветных стенах Кремля, в первый раз вздохнул этот человек глубоко тяжко, увидев заходящее светило дня и вечереющее свое счастие.
Как заблудившийся путник убоялся, и он темной ночи и отдаленной грозы и заторопился к убежищу; но ночь и гроза застали его на пути, яростные потоки занесли его в море. Взошла луна; он принял ее за новый дарованный ему день; собрал последние силы свои, выбился на родной берег; но горные потоки снова смыли его, как прах с лица земли, а морские волны выбросили на дикую скалу.
На этой скале лежит отломок столпа Геркулесова, с новою надписью.
7 числа октября 1812 года, Император Французов, под прикрытием гвардии и вечереющего дня, оставил пепелище Москвы. Здание его величия, новый столп Вавилона разрушен невидимою рукою. Огненная слеза брызнула как искра от огнива, из, уст посыпались жалобы на судьбу, и с человека спала личина божества, — и он стал беден, жалок, несчастлив, малодушен, как последний из рабов земных, как преступник, окованный железными цепями обстоятельств.
Русский барабан бил сбор после победы при Малоярославце.
В одну избу селения Ильинки принесли на носилках двух раненых Офицеров. Полковой лекарь, перевязав им раны, отправился к другим, требующим помощи, и они остались одни.
Первые раны, полученные во время победы, считаются несчастием потому только, что лишают возможности разделять новые подвиги товарищей. Спросите у юного воина, простреленного насквозь, изрубленного, изувеченного, что чувствует он сильнее: боль, или тоску по новой славе и опасностям, предстоящим его сослуживцам? Его мучит одно нетерпение, одна жажда к битве, и он готов сорвать перевязки с ран своих, чтоб лететь снова в ряды, в атаку, в штыки, под пули, под ядра, под сверкающие сабли. Одного только молил бы он Бога избавить его: траншеи, да грустной стоянки под крепостями. Нет, русской не умеет ни нападать исподтишка, ни рыться кротом под землей, ни хитрить, ни кривить душою даже перед неприятелем, ни высиживать победу на яйцах… нет! дайте ему в начальники: ура ребята! и он перегонит эхо своего голоса, вломится в крепость как потоп, врежется в ряды неприятельские как острый штык между ребер.
Два раненых офицера, о которых идет здесь дело, были молоды. В них только-что разгорелась, душа к славе.
Но один был задумчив, другой пылок.
— Друг, Аврелий, ты слишком жертвуешь собою, — сказал один из них. — Счастлив я, что успел отвести от тебя Французский палаш, но от двух пуль не мог спасти. Какое-то отчаяние влечёт тебя на гибель, тайное горе всегда заметно на лице твоем: оно тяготит тебя; но неужели ты столько малодушен, что желаешь сбросить его с себя вместе с жизнью?…
— Нет, Белосельский, я хотел только вознаградить то время, в которое я принадлежав отечеству, не был под знаменем общего восстания на врага.