Лунатики — страница 10 из 32

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: НЕРЕШИТЕЛЬНЫЙ КАНОНИК

1. ЖИЗНЬ КОПЕРНИКА

1. Мистификатор

24 мая 1543 года каноник Николай Коппернигк[110], по своему латинскому имени известный как "Коперникус", умирал от кровоизлияния в мозг. Он достиг возраста в три по двадцать и еще десяток лет и опубликовал всего лишь один научный труд, название которого, как он сам хорошо знал, было совершенно неверным: Об Обращениях Небесных Сфер[111]. Он оттягивал публикацию собственной теории в течение трех десятков лет; первая ее укомплектованная копия прибыла от печатников за несколько часов до его смерти. Книгу положили на кровать, чтобы каноник мог подержать ее. Но к тому времени автор мыслями был уже далеко, в связи с чем никак не прокомментировал анонимное предисловие, в котором читателю указывалось на то, что содержание сего труда не следовало рассматривать истинным или даже возможно истинным. Так что потомство так точно и не узнало, уполномочил ли каноник Коппернигк это предисловие или нет, и верил он или не верил в собственную систему.

Комната, в которой умирал каноник, располагалась в северо-западной башне крепостной стены, окружавшей Соборный холм города Фромборка[112] в Восточной Пруссии, на самой окраине цивилизованного Христианского Мира. В этой башне он жил уже тридцать лет. Башня была высотой в три этажа: с уровня второго этажа небольшая дверка вела на платформу на стене. Место было мрачное, и никому постороннему здесь быть не разрешалось; зато оно давало канонику Николаю открытый вид на Балтийское море в западную и северную стороны, на плодородную равнину с юга, и на звезды по ночам.

Между городом и городом растянулась пресноводная лагуна – шириной в три-четыре мили, длиной около пятидесяти миль – знаменитая достопримечательность балтийского побережья, известная как Frisches Haft (Фриш-Гаф, теперь Калининградский залив). Но вот в "Книге об Обращении" каноник настаивает, называя этот залив Вислой. В одном из отступлений книги он завистливо отметил, что астрономам Александрии "было подарено ясное небо, а Нил, согласно их сообщениям, не давал столько испарений, как выдыхает их Висла". В настоящее время Висла впадает в море возле Гданьска (Данцига), в сорока двух милях к западу от Фромборка; так что каноник, который жил в этих местах практически всю свою жизнь, прекрасно знал, что широкий разлив под его башней, был никак не Вислой, а Фриш-Гафом, что по-немецки означает "свежее озеро"[113]. Это была любопытная ошибка со стороны человека, посвятившего себя научной точности – и которому, что интересно, было поручено составить географическую карту окрестных земель. Та же самая ошибка повторяется в другом месте "Книги об Обращениях": в главе "О долготах и аномалиях Луны" сказано, что "все последующие наблюдения соотносятся к меридиану Кракова, поскольку большая их часть была проведена во Фромборке, в эстуарии[114] Вислы, что располагается на том же меридиане". Но Фромборк располагается ни в эстуарии Вислы, ни на меридиане Кракова.

Потомство настолько полагалось на точность и достоверность заявлений каноника Коппернигка, что ряд исследователей обходительно перенесли Фромборк к Висле, и не позднее 1862 года одна германская энциклопедия поступила точно так же[115]. Ведущий биограф Коперника, герр Людвиг Прове, упоминает об этой загадке всего лишь в единственной сноске. Герр Прове посчитал, будто бы каноник хотел помочь читателям собственной книги расположить Фромборк на местности, сместив его к берегам хорошо известной реки; и это же объяснение было принято другими авторами, которые писали впоследствии. Но это объяснение бьет мимо цели. В своем случайном замечании относительно душащих испарений каноник явно не собирался давать указаний по поводу размещения; а во втором замечании, цель которого состояла в том, чтобы помочь другим астрономам локализовать его обсерваторию, вопрос, требующий исключительной точности, смещение на сорок миль было нелепым и обманчивым.

Другой блажью каноника Коппернигка было то, что он вечно называл Фромборк "Гинополисом". Никто ни до него, ни после него не "'эллинизировал" немецкое имя маленького городка; и это, возможно, даст нам подсказку к вроде бы бессмысленной мистификации, заключавшейся в том, чтобы "Гаф" называть Вислой и помещать и то, и другое на меридиане Кракова. Фромборк, а вместе с ним и вся Вармия, вклинились между землями Королевства Польского и Тевтонского Ордена. Очень часто эти места служили полем битвы и до, и во время жизни каноника. Все сжигающие, грабящие, убивающие простых земледельцев рыцари и испарения "Гафа" прискорбно влияли на работу каноника; так что ему были омерзительны и те, и другие. Укрывшись в своей башне, он вспоминал и стремился к цивилизованной жизни во время собственной юности – которую он провел на дружелюбных берегах Вислы и в Кракове, блестящей столице Польши. Опять же, Висла и вправду имеет маленькое, наполовину засохшее ответвление, которое "стекает по каплям" в "Гаф" милях в двадцати от Фромборка – так что, скостив несколько мелочей, может считать, что он живет не в во Фромборке на "Фриш-Гаф" но в Гинополисе на Висле, ну и при том, более или менее, на меридиане польской столицы[116].

Это объяснение всего лишь догадка, но, правдиво или нет, оно отображает любопытное свойство характера каноника Коппернигка: его склонность мистифицировать своих современников. Половина столетия горького опыта, где трагическое перемежалось низменным, превратила его в утомленного и угрюмого старика, замкнувшегося в тайне и скрывавшего истинные свои чувства; они прорывались наружу крайне редко, да и то, косвенным образом. Когда, за два года до своей смерти его старый приятель, епископ Гизе, и юный подстрекатель Ретикус[117] уговорили его наконец-то опубликовать "Книгу об Обращении", каноник начал действовать тем же таинственным и мистифицирующим образом. Верил ли он по-настоящему, когда глядел из маленького окошка своей башни на знаменитый залив, будто бы глаза его видят воды далекой Вислы – или он всего лишь желал верить в это? Верил ли он по-настоящему, будто бы сорок восемь эпициклов его системы физически присутствовали в небе, или же он только считал их инструментом, более подходящим, чем птолемеевский, необходимым для сохранения явления? Похоже, что он разрывался между двумя взглядами; и, возможно, все эти сомнения относительно реальной ценности его теории и сломили его дух.

В комнате, из которой можно было попасть на настенную платформу, хранились инструменты каноника для наблюдения за небом. Они были простыми, по большей степени изготовленными им самим в соответствии с инструкциями, данными Птолемеем в Альмагесте тысячу триста лет тому назад. Вообще-то говоря, они были грубыми и не такими надежными, как инструменты древних греков и арабов. Одним из таких инструментов был triquetrum[118] или же "крестовина", высотой около двенадцати футов; состоял он из трех сосновых брусков. Один брусок стоял вертикально, второй брусок – с двумя мушками или прицелами, как на ружейном стволе – подвешивался к верхней части первого бруска так, что его можно было нацеливать на Луну или звезду; третий брусок был крестовиной, маркированный как измерительная линейка, по ней можно было считать угловую высоту звезды над горизонтом. Другим основным инструментом были вертикальные солнечные часы; их основание указывало на север и юг, сами же часы позволяли отметить высоту Солнца в полдень. Еще здесь имелся "Посох Иакова" или же Baculus astronomicus (алидада), который представлял собой самый обыкновенный длинный шест с коротким, передвижным перекрестьем. Линз или зеркал нигде не видно, астрономия еще не открыла для себя использования стекла.

Тем не менее, гораздо более лучшие и точные инструменты канонику были доступны – квадранты, астролябии или же громадные армиллярные сферы из блестящей меди и бронзы, такие, какие великий Региомонтан[119] установил в своей обсерватории в Нюрнберге. Каноник Коппернигк всегда получал на свое содержание достаточные средства, так что он мог спокойно заказать эти инструменты в мастерских Нюрнберга. Его собственные трикветр и алидада были весьма грубыми; как-то раз он заявил молодому Ретикусу, что если бы ему удалось снизить ошибки наблюдений до десяти минут дуги, он был бы рад настолько же, насколько был рад Пифагор, когда открыл свою знаменитую теорему [120]. Но ошибка в десять минут дуги равна одной трети кажущейся ширины полной Луны на небе; александрийские астрономы получали более точные результаты. Сделав звезды основным занятием собственной жизни, ну почему, черт подери, обеспеченный каноник так и не заказал себе инструменты, которые сделали бы его более счастливым, чем сам Пифагор?

Наряду со скряжничеством, которое становилось все сильнее по мере лет, существовала более глубокая, тревожная причина для этого: каноник Коппернигк не был особо доволен наблюдением за звездами. Он предпочитал полагаться на наблюдения халдеев, греков и арабов – и это предпочтение приводило к определенным стеснительным результатам. Всего в "Книге об Обращениях" содержатся результаты всего лишь двадцати семи наблюдений, совершенных каноником лично; и эти наблюдения были растянуты на протяженности более чем в тридцать два года! Первое наблюдение автор провел, будучи студентом Болонского университета, когда ему было двадцать четыре года; последнее наблюдение, на которое дается ссылка в "Книге", затмение Венеры, было проведено не менее, чем за четырнадцать лет до того, как он отослал рукопись типографам; и хотя в течение этих четырнадцати лет он проводил какие-то случайные наблюдения, он не побеспокоился тем, чтобы внести их результаты в текст! Он всего лишь накалякал о них на полях книги, которую читал в данный момент, среди других маргинальных заметок, например, рецепты против зубной боли и почечных камней, способ окраски волос и рецепт "имперской пилюли", которую "можно принимать в любое время, и которая излечивает любую болячку" (Прове, том II, стр. 314).

Если подсчитать их все, за всю свою жизнь каноник Коппернигк отметил от шести до семи десятков наблюдений. Сам он считал себя философом и математиком небес, который оставляет работу по актуальному слежению за звездами другим, сам же полагается на записи древних. Даже положение звезды Спики, которую он принял в качестве базовой, было вычислено им с ошибкой в сорок минут дуги, то есть, более видимой ширины Луны.

В результате всего этого, с точки зрения полезных целей, жизненный труд каноника Коппернигка мог бы показаться пущенным псу под хвост. С точки зрения моряков и астрономов, коперниканские планетарные таблицы были всего лишь небольшим усовершенствованием более ранних Альфонсовых таблиц[121], и вскоре о них забыли. А если же говорить о самой теории Вселенной, коперниканская система, изобилующая неточностями, аномалиями и произвольными конструкциями, тоже была неудовлетворительной – в наибольшей степени для самого же автора.

В редкие периоды просветления в состоянии апатии, умирающий каноник должен был болезненно ощущать свои промахи. Перед тем, как вновь погрузиться в утешительную темноту, он, вероятно, видел, как видят это умирающие, сцены из собственного безрадостного и холодного прошлого, которое согревалось лишь сострадательным огоньком памяти. Виноградники Торуни; золотая помпезность садов Ватикана в юбилейный, 1500 год[122]; Феррара, в которую вступала ее милая юная герцогиня, Лукреция Борджиа; ценное письмо от его высокопреосвященства кардинала Шенберга; чудесное появление молодого Ретикуса. Но если память и была способна подарить немного обманчивого тепла и окраски прошлому каноника Коппернигка, ее облегчающая отсрочка не могла распространиться на потомков. Коперник, возможно, это самая бесцветная фигура из всех тех, кто, сознательно или в силу обстоятельств, формировал судьбу всего человечества. На ярко светящемся небе Возрождения он выглядит одной из тех темных звезд, чье существование мы можем открыть лишь благодаря их мощному излучению.

2. Дядя Лукас

Николас[123] Коппернигк родился в 1473 году, на полпути между трансформацией старого мира посредством изобретения Костером[124] из Гарлема печатного пресса с подвижными металлическими литерами и колумбовым открытием нового мира за далекими морями. Его жизнь перекрывается с жизнью Эразма Роттердамского, "отложившего яйцо Реформации"; и с жизнью Лютера, который "высидел" его; с Генрихом VIII, который порвал с Римом, и Карлом V, который привел Священную Римскую Империю к ее могуществу; с жизнями Борджиа и Савонаролы, Микеланджело и Леонардо, Гольбейна и Дюрера; Макиавелли и Парацельса, Ариосто и Рабле.

Местом его рождения был город Торунь на Висле, в прошлом – аванпост тевтонских рыцарей против язычников пруссов, впоследствии: член Ганзейской Лиги, располагавшийся между Востоком и Западом торговый центр. К моменту рождения Николаса Коппернигка, город уже клонился к упадку, уступая первенство в торговле Данцигу-Гданьску, который располагался ближе к эстуарию реки. Тем не менее, юный Николас мог видеть торговые корабли, плывущие вниз по широкой, мутной реке к морю, нагруженные древесиной и углем с венгерских шахт; смолой и дегтем, медом и воском из Галиции; либо же они плыли вверх по течению, и тогда их грузом были сукна из Фландрии, шелк из Франции, треска, соль и пряности; суда всегда шли в составе конвоев, чтобы защититься от разбойников и пиратов.

Вряд ли, чтобы мальчик Николас проводил много времени, следя за пристанями на реке, ведь он был рожден среди толстых, дающих убежище стен, где, защищенные подъемными мостами и рвом с водой, были возведены патрицианские дома с остроконечными крышами и узкими фасадами, сгрудившиеся между собором и монастырем, ратушей и школой. Это беднота и чернь жила за пределами покрытых трещинами стен, среди верфей, пристаней и складов, в шуме и вони окрестных мастерских: тележников и колесников, кузнецов, пушкарей, солеваров и варщиков селитры, самогонщиков и пивоваров.

Возможно, Андреас, старший брат, который был в большей степени проказником и бездельником, обожал шататься по улицам и на реке, надеясь стать пиратом; но вот Николас всегда побаивался, и так было всю его жизнь, каких-либо приключений, во всех смыслах этого слова, за пределами городских стен. Возможно, с самых ранних лет он осознал тот факт, что является сыном богатого патриция и члена магистрата Торуни: одного из тех процветающих торговцев, чьи корабли всего лишь одно или два поколения до этого начали бороздить моря, добираясь до Брюгге и Скандинавии. Теперь же, когда богатство их города клонилось к упадку, они все больше заявляли о собственной значимости, делаясь важными, надутыми и ультра-патрицианскими. Николас Коппернигк – старший прибыл в Торунь из Кракова в средине XV века, он занимался оптовой торговлей медью, семейным делом, от которого Коппернигки и взяли свое имя ("коппер", "копфер" = медь). Во всяком случае, так это предполагалось, поскольку все, связанное с предками каноника Коппернигка, окутано той же тайной и неуверенностью, которыми он сам прикрывался в течение своей земной жизни. Историчность личностей той эпохи можно выстраивать лишь по документам, письмам или анекдотам – а вот этих осталось крайне мало.

Относительно отца нам, по крайней мере, известно, откуда он прибыл, и что он владел виноградником на городских окраинах, так же, что он умер в 1484 году, когда Николасу было десять лет. Относительно же матери, урожденной Барбары Ватцельроде, нам не известно ничего, кроме имени; мы не знаем ни когда она родилась, ни когда обвенчалась; даже дату ее смерти ни в каких документах найти не удалось. И это тем более удивительно, что фрау Барбара была родом из непростой семьи: ее брат, Лукас Ватцельроде[125], стал епископом и правителем Вармии. От жизни дяди Лукаса и даже тетки, Кристины Ватцельроде, осталось множество документов; а вот Барбара, мать гения, затерялась, словно бы затмилась тенью, отбрасываемой ее сыном.

Из всего детства и отрочества, вплоть до восемнадцати лет, нам известно только одно событие – зато это событие повлияло на всю последующую жизнь. После смерти Коппернигка – старшего, заботу о Николасе, его брате и двух сестрах взял на себя дядя Лукас, будущий епископ. Мы не знаем, жила ли к этому времени их мать; в любом случае, ее след теряется, мы уже не видим ее на картинке (как будто бы ее там никогда и не было); и с этого момента Лукас Ватцельроде играет роль отца и опекуна, работодателя и мецената Николаса Коппернигка. Эти отношения были интенсивными и тесными, они длились до самого конца жизни епископа; и эти отношения некий Лаврентий Корвинус, городской писарь и торуньский рифмоплет, сравнивал с отношениями между Энеем и верным Ахатом[126].

Епископ, на двадцать шесть лет старше Николаса, был личностью сильной и вспыльчивой, гордой и мрачной; автократ и задира, не терпевший каких-либо возражений, никогда не прислушивающийся к мнению других людей, он никогда не смеялся, так что никто его не любил. Тем не менее, это был бесстрашный и нестандартный человек, невосприимчивый к злословию и судивший о других по своему уму. Его исторической заслугой была беспощадная война против Тевтонских рыцарей, подготовка к возможному роспуску самого Ордена – анахронического остатка крестовых походов, дегенерировавшего в банду разбойников и насильников. Один из последних Великих Мастеров Тевтонского Ордена называл епископа Лукаса "дьяволом в людском обличье"; в хрониках Ордена отмечено, что рыцари ежедневно молились о смерти Ватцельроде. Им пришлось ждать до того момента, когда тому исполнилось шестьдесят пять лет; но когда смерть настигла энергичного епископа, она была результатом настолько скоротечной и подозрительной болезни, что многие предполагали, что дело здесь в отравлении.

Единственным внушающим уважение и любовь свойством этого жестокого прусского князя церкви был его непотизм – та любовная забота, которой он окружил своих многочисленных племянников, племянниц, свойственников и своего незаконнорожденного сына. Это он устроил Николасу и его брату Андреасу богатые пребенды[127] в канонии Фромборка; благодаря его влиянию, старшая из сестер Николаса Коппернигка стала матерью-настоятельницей цистерцианского монастыря в Кульме, а младшую выдали замуж за дворянина. Хроникер – современник событий сообщает также, что "Филипп Тешнер, по рождению – сын проститутки, но рожденный у пары Лукаса – епископа и добродетельной девственницы, когда Лукас еще был членом магистрата в Торуни, продвинут епископом на пост городского головы Браунсберга" (по сообщениям Прове).

Но его любимчиком, его fidus Achates (верным Ахатом), был юный Николас. Скорее всего, это был классический случай притяжения противоположностей. Епископ был властным, его племянник предпочитал держаться в тени. Епископ был страстным и раздражительным, племянник – кротким и послушным. Дядя был непредсказуемым сангвиником, племянник – скучным педантом. В их частных отношениях и в глазах представителей их маленького, провинциального мирка, епископ Лукас был ярчайшей звездой, а каноник Николас – его тусклым спутником.

3. Студент

Зимой 1491-1492 года, в возрасте восемнадцати лет Николас Коппернигк был послан на учебу в знаменитый Краковский университет. Единственным документом за четыре года обучения был пассаж, в соответствии с которым: "Николай, сын Николая из Торуни" был зачислен в университет и внес плату за обучение полностью. Брат Андреас тоже был принят, но документы отмечают, что он внес только часть оплаты. К тому же, студентами они стали не одновременно: после имени Николаса имеется еще пятнадцать записей перед тем, как появляется имя его брата, Андреаса. Никто из них университет не закончил.

В возрасте двадцати двух лет Николас возвращается в Торунь по вызову епископа Лукаса. Один из каноников собора во Фромборке находился при смерти, и епископ желал побыстрее закрепить эту пребенду за своим любимым племянником. У него были все причины торопиться, поскольку члены городского совета Торуни сами весьма беспокоились о будущем в экономическом плане. Вот уже несколько месяцев они получали беспокоящие письма от своих деловых партнеров и агентов в Лиссабоне относительно возможного открытия морского пути в Индию, совершенного неким генуэзским капитаном, а так же о предприятиях португальских моряков по достижению той же цели путем обхода мимо самого южного мыса Африки. Слухи превратились в уверенность, когда отчет, который Колумб, после возвращения из своего первого путешествия через Атлантику, адресовал премьер-министру Рафаэлю Санчесу, был напечатан в виде плаката сначала в Риме, затем в Милане и, наконец, в Ульме. То есть, никаких сомнений уже не было: эти новые торговые пути на Восток представляли серьезную угрозу процветанию Торуни и всего Ганзейского Союза. Для молодого человека из хорошей семьи, но с неопределенным призванием, самым безопасным было бы обеспечить себе какое-нибудь уютное и непыльное местечко. Да, это правда, что в то время Николасу было всего двадцать два года; но, после всего, Джованни ди Медичи, будущий папа Лев Х, стал кардиналом вообще в четырнадцать.

К несчастью, ожидаемая кончина каноника Маттиаса де Лаунау, соборного священника Фромборка, случилась на десять дней раньше, 21 сентября. Если бы он умер в октябре, епископ Лукас сделал бы Николаса каноником без лишних церемоний; но в нечетные месяцы года привилегия заполнения вакансий в Вармийском капитуле принадлежала не епископу, а римскому папе. На пребенду имелись и другие кандидаты, по этому вопросу плелись сложнейшие интриги; кандидатура Николаса была отвергнута, сам он жаловался на свое невезение в ряде писем, которые еще существовали в XVII веке, но потом куда-то пропали.

Правда, двумя годами спустя, в Капитуле появилась новая вакансия, на сей раз – весьма удобно – в августе, так что Николас Коппернигк был надлежащим образом назначен каноником фромборкского собора; после чего он тут же отбыл в Италию, чтобы продолжить свою учебу. Пребенда за ним сохранялась, хотя сам он святых обетов не давал, и его физического присутствия во Фромборке не понадобилось в течение последующих пятнадцати лет. В течение всего этого периода имя каноника встречается в документах собора лишь дважды: первый раз в 1499 году, когда его назначение было официально подтверждено; а во второй раз, в 1501 году, когда его первичный отпуск длительностью в три года был продлен еще на такой же срок. Должность каноника в Вармии, похоже, была, если воспользоваться вульгарным языком того столетия, работенкой не бей лежачего.

С двадцати двух до тридцати двух лет юный каноник обучался в университетах Болоньи и Падуи; прибавим к этому четыре года в Кракове, что дает нам четырнадцать лет, проведенных в различных университетах. В соответствии с ренессансным идеалом l' uomo universale, он изучает всего понемногу: философию и право, математику и медицину, астрономию и греческий язык. В 1503 году, в возрасте тридцати лет он получает степень доктора канонического права. После себя в университетах он не оставляет никаких документальных следов, за исключением отметки об уплате взноса за обучение и о присуждении ученой степени – ни положительных, ни скандальных.

В то время, как большинство молодых людей из Торуни отправлялись для получения предварительного образования в немецкий университет Лейпцига, Коппернигк отправился в польский Краков; но уже на следующей стадии, в Больонье, он вступил не в польское, а немецкое natio или же студенческое братство, в чьем списке новых членов, поступивших в 1496 году указано имя "Nicolaus Kopperlingk de Thorn". Natio Germanorum в Болонье было самым крупным и влиятельным, как во время частых уличных разборок, так и внутри alma mater. В анналах университета имеются имена многих замечательных студентов и ученых – немцев, среди которых выделяется Николай Кузанский. Дядя Лукас и сам поначалу учился в Кракове, но потом присоединился к немецкому natio в Болонье; так что юного Николаса вряд ли можно упрекать за то, что он последовал по стопам родственника. Кроме того, национализм по жестким этническим различиям оставался такой же чумой, как и в будущем; так, наряду с natio Germanorum существовали независимые швабские, баварские и другие братства. И в течение последних четырех сотен лет жестокие и глупые междоусобицы вспыхивали между немецкими и польскими студентами и учеными, которые в одинаковой степени считали Коперника истинным сыном именно их народа[128]. Все, что можно сказать по данному вопросу, вспоминая Соломона, что предки ученого каноника пришли из пограничных земель, где смешались германские и славянские народы; что жил он на спорной территории; что языком, на котором он чаще всего писал, была латынь; разговорным языком его детства был немецкий, но политические симпатии Коперника склонялись к польскому королю против Тевтонского Ордена, при этом он же был на стороне своей немецкой капитулы против короля Польши; в конце концов, его культурным фоном и наследием были не Польша с Германией, а Древние Греция и Рим.

Другим весьма обсуждаемым вопросом было то: почему, завершив курс по каноническому праву в известном во всем мире университете в Падуе, защищать докторскую диссертацию Коперник решил в небольшом и незначительном университете Феррары, в котором сам он никогда не обучался. Загадка была решена только в конце XIX столетия, когда итальянский исследователь (некто Малагола) открыл, что около 1500 года нашей эры, докторскую степень в Ферраре можно было получить не только гораздо легче, но и значительно дешевле. Предполагалось, что вновьпроизведенный в ученую степень доктор в Болонье или Падуе обязан был устроить пир на весь мир; тихонечко сбежав от учителей и приятелей в удаленную Феррару, каноник Николас, следуя прецеденту, установленному другими членами natio Germanorum, успешно избежал серьезных и тяжких расходов на угощение.

Диплом Коперника открывает нам еще одну любопытную деталь: что кандидат на ученую степени был не только каноником фромборкского собора, но пользовался доходами по другой пребенде в отсутствии, а именно, он являлся "преподавателем схоластики коллегии Святого Креста во Вроцлаве"[129]. Какие права и обязанности, помимо получения постоянного дохода, прилагались к этому впечатляющему титулу, историки сказать не могут. Сомнительно, чтобы каноник Коппернигк хоть когда-то посетил Вроцлав; можно лишь предположить, что эту дополнительную бенефицию, благодаря деловым связям его покойного отца или же, благодаря заботе дядюшки Лукаса. Характерно, что Коперник сохранял этот факт в тайне в течение всей жизни, ни в бумагах фромборкской канонии, ни в каком-либо ином документе, вторая церковная функция Коппернигка нигде не упомянута; говорится об этом только в единственном, уже упомянутом дипломе. Нетрудно догадаться, в этом особом случае кандидат на получение степени по каноническому праву посчитал необходимым открыть свою дополнительную ученую должность.

Между обучением в Болонье и Падуе он провел год в Риме – тот самый юбилейный, 1500-й год. Здесь, по словам его ученика, Ретикуса, Коперникус "в возрасте около двадцати семи лет преподавал математику перед большой студенческой аудиторией, аристократами и специалистами в этой области знаний". Это утверждение, основанное на случайных замечаниях, сделанных Коперником Босвеллу о собственной жизни, и переданное Ретикусом, тут же было подхвачено ретивыми биографами. Вот только никакие документы университета, какого-либо римского колледжа, семинарии или школы о лекциях Коперника не упоминают. Можно предположить, что он вел какие-то случайные беседы, которые бродячие ученые и гуманисты обычно вели при посещении какого-либо учебного центра. Лекции да и все десятилетнее пребывание в Италии практически не оставили следа в бесчисленных письмах, дневниках, хрониках или воспоминаниях того сверхактивного, словоохотливого и графоманского столетия, когда Италия напоминала залитую огнями сцену, на которой никакой иностранный ученый не мог появиться хотя бы на миг, чтобы его не заметили и тем или иным способом не задокументировали.

Единственной зацепкой, за все эти десять итальянских лет, для биографа остается письмо, которое показывает, что в одном случае братья Коппернигк (к этому времени Андреас, став студентом в Болонье, соединился с братом) растратили все имеющиеся у них деньги, и им пришлось занимать сотню дукатов. Эти средства были предоставлены им в долг представителем канонии в Риме, неким Бернардом Скултети, и эти средства впоследствии были ему возмещены дядей Лукасом. Это единственный эпизод, который проливает хоть что-то человеческое на лишенную событий юность каноника Коппернигка, и страдающие биографы пытались выжать его до последней капли. Вот только письмо Скултети епископу Лукасу, которое и является источником всей истории, перечисляет лишь голые факты финансовой трансакции – и прибавляет, что Андреас угрожал "предложить свои услуги Риму", если ему сразу не удастся выплатить все долги, которые братья оформляли, по обычаю тогдашних студентов, scholarium more (по обычаю ученых людей). Сообщив об угрозе шантажа со стороны Андреаса, и совершенно не упомянув о Николасе, дипломатичный Скултети (который впоследствии станет персональным духовником римского папы Льва Х и управляющим его двора) вполне понятно обвиняет во всем старшего брата; таким образом, если данный эпизод в чем-то и интересен, в большей степени он касается повесы Андреаса.

4. Брат Андреас

В этом месте хотелось бы чуточку побольше узнать об Андреасе, поскольку он оказал сильное и длительное воздействие на Николаса. Каждый выявленный факт, касающийся конкретно него, лишь подтверждает сильный контраст между братьями. Андреас брат старший, и он какое-то время состоял в списках студентов Краковского университета, а в Болонье – два года, позже, чем Николас; к тому же он в Кракове внес только часть платы за обучение, в то время как Николас – полностью. Дядя Лукас сделал Николаса каноником в 1497 году; а старший брат – снова – позднее на два года, в 1499 году. В 1501 году оба они подают заявление на трехлетний отпуск. Николасу его прошение удовлетворили сразу же, ибо он пообещал изучать медицину, и его начальство надеялось на то, "что впоследствии это станет полезным для уважаемого главы епархии и каноника капитула", и на том же заседании прошение Андреаса было принято с сухим обоснованием – "потому что он считается способным продолжить обучение".

Похоже, все говорит о том, что Андреас был тем типом молодого человека, которому в маленьком городке оптовых торговцев было предсказано, что закончит он ой как плохо. Именно так он и кончил. После прекращения их учебы в Италии, Андреас возвратился во Фромборк, зараженный неизлечимой болезнью, которую записи Капитула называют "проказой". В те времена данное выражение на континенте было столь же распространено, как "оспа" в Англии, и оно могло означать, в том числе, и проказу, но, скорее всего – сифилис, который тогда свирепствовал в Италии, в то время как истинная проказа клонилась к закату.

Для каноника Андреаса было неважно, болел он проказой или сифилисом, обе болезни вызывали ужас и неуважение. Через пару лет после возвращения состояние Андреаса начало резко ухудшаться, так что он подал заявление о разрешении отбыть в Италию, чтобы лечиться там. Разрешение было ему дано в 1508 году. Но, через четыре года Андреас вновь был во Фромборке, но теперь внешность его была настолько отталкивающей, что перепуганная Капитула решила избавиться от него любыми средствами. В сентябре 1512 года было созвано собрание Капитулы, включая и бата Николаса, где было принято решение разорвать какие-либо отношения с каноником Андреасом; потребовать от него отчитаться за сумму в двенадцать сотен золотых венгерских флоринов, переданных ему для церковных целей; аннулировать его пребенды и все остальные источники доходов; а также предоставить ему небольшое годовое содержание при условии, что здесь его больше никто не увидит.

Андреас отказался подчиниться данному решению; его ответный удар заключался в том, что он попросту остался во Фромборке и представлял свое изъеденное болячками лицо в качестве memento mori своим щеголеватым и любящим удовольствия братьям во Христе. В конце концов, церковники сдались: доходы были возвращены, годовое содержание Андреасу повысили; вопрос же передали на рассмотрение Апостольского Престола – учитывая притом, чтобы "смертельно больной, распространяющий проказу" тип покинул город. Андреас с этим решением согласился, но он оставался во Фромборке еще два или три месяца и даже принял участие в заседаниях Капитулы, вопреки неудовольствию коллег, включая и любимого брата Николаса. И только после того Андреас отбыл в родственный ему по духу Рим, в то время впервые попавший под управление Борджиа.

Но даже в этом своем "смертельно больном" состоянии Андреас принял активное участие в интригах при папском дворе, касающихся того, кто будет следующим епископом в Вармии; и следует признать дань его удивительному характеру: когда король Польши Сигизмунд собрался выступить против махинаций Капитулы, он адресовал свое послание не своим официальным представителям в Риме, но находящемуся в изгнании, преданному остракизму прокаженному – Андреасу. Тот умер через несколько лет, при неясных обстоятельствах, дата его смерти тоже неизвестна.

Каноник Николас никогда не упоминал ни про болезнь Андреаса, ни про его скандальную жизнь и смерть. Все, что Ретикус мог сказать по данному вопросу, это то, что у астронома имелся "брат, которого звали Андреасом, и который был учеником знаменитого математика Георга Хартмана[130] в Риме". Последующие биографы были столь же молчаливы относительно брата Андреаса. Только лишь около 1800 года некий Иоганн Альбрехт Крис упомянул о болезни Андреаса в каком-то незначительном журнальчике. Но он довольно быстро раскаялся в своем поступке, и уже через три года, редактируя раннюю биографию Коперника, написанную Лихтенбергом, Крис по данной проблеме хранит молчание.

Если бы Коппернигки родились в Италии, а не в прусском захолустье, Андреас наверняка бы сделался безрассудным кондотьером, а дядя Лукас – правителем-автократом какого-нибудь города-государства. Помещенный между этими двумя сильными и мощными фигурами, задираемый первым, презираемый и унижаемый другим, Николас нашел убежище в тайне, предупредительности, отстраненности. Ранние гравюры и поздние портреты сомнительного происхождения – все они показывают нам сильное лицо со слабым выражением на нем: высокие скулы, широко расставленные темные глаза, квадратный подбородок, чувствительные губы; вот только взгляд какой-то неуверенный и подозрительный, губы кривятся в кислую гримасу, лицо закрыто, подготовлено к обороне.

Где-то под конец учебы в Италии гелиоцентрическая система начала формироваться в мыслях Николаса. Понятное дело, идея была не нова, и к этому времени ее часто обсуждали по всей Италии; к этому вопросу я вернусь чуточку позднее. Николас заинтересовался астрономией на раннем этапе своих итальянских "штудий", похоже, она была основным утешением в его тщетной жизни. Когда его ознакомили с идеей Аристарха о Вселенной с Солнцем в центре, он заглотнул ее и уже никогда от нее не отказывался. По своему собственному признанию, тридцать шесть лет он прижимал эту теорию к своему боязливому сердцу, и открыть свой секрет согласился, да и то неохотно, лишь на пороге смерти.

5. Секретарь

В 1506 году, в возрасте тридцати трех лет, каноник Коппернигк, доктор канонического права, прервал свою учебу в Италии и возвратился домой, в Пруссию. Следующие шесть лет он проведет с дядей Лукасом в замке Гейльсберг, резиденции вармийских епископов.

Тринадцать лет[131] прошло с тех пор, как он был избран каноником собора во Фромборке, но он ни разу еще не исполнил там своих функций, да и сам Капитул посетил очень коротко, всего пару раз. Новый отпуск, на неопределенный срок, был предоставлен официально по причине того, что он станет личным врачом своего дяди Лукаса. И действительно, епископ желал держать своего fidus Achates в постоянной близости, и до конца своей жизни удерживал Николаса при своем дворе.

К тому же, назначение Николаса в качестве домашнего врача не было только официальным поводом. Хотя Коперник так и не получил степени доктора медицины, он изучал ее, как приличествовало в те дни джентльмену духовного звания, во всемирно известном падуанском университете. Одним из его преподавателей был знаменитый Марк Антоний де ла Торре, для которого Леонардо рисовал эскизы по анатомии людей и лошадей. Были ли у Николаса случаи служить дяде Лукасу своими медицинскими умениями, не отмечено; но впоследствии он лечил преемников Лукаса, епископов Фербера и Дантиска, от различных недомоганий – иногда лично, иногда по почте; герцог Альберт Прусский попросил его как-то раз осмотреть одного из своих советников. Действительно. В Вармии Коперника лучше знали как врача, чем как астронома.

Природу его подхода к медицине можно узнать по рецептам, которые сам он копировал из различных учебников. Он был таким же консервативным, как подход Коперника к науке в целом: ученый безоговорочно верил в доктрины Авиценны, точно так же, как верил он в физику Аристотеля и в эпициклы Птолемея. Один из рецептов, которые Николас скопировал дважды (один раз на задней обложке "Начал" Эвклида, а второй раз – на полях хирургического трактата) содержит следующие ингредиенты: армянскую губку, корицу, кедровое дерево, волчью стопу (похожее на мак растение, только с белыми цветками), ясенец, красное сандаловое дерево, стружки слоновой кости, крокус (или шафран), сподумен (алюмосиликат лития), настой ромашки в уксусе, кожуру лимона, жемчуг, изумруды, красную разновидность циркония и сапфир; оленью сердечную кость (?) или фарш из сердца, жука, рог единорога, красные кораллы, золото, серебро и сахар (цитируется по Прове, том 1, 2, стр. 313). Это был весьма типичный для той эпохи рецепт, наряду с ящерицами, сваренными в оливковом масле, вымоченными в вине дождевыми червями, желчью теленка и ослиной мочой. Но эта же эпоха видела восхождение Парацельса, Сервета и Везалия, преодоление Авиценны и средневековой арабской школы. Существуют особые виды гениев: Бекон и Леонардо, Кеплер и Ньютон, которые, как будто бы заряженные электричеством, "вытаскивают" оригинальную искру из любого предмета, которого коснутся, каким бы далеким не была свойственная им сфера интересов; Коперник к такого рода гениям не относится.

Главные его заботы в течение шести лет, проведенных им в Гейльсбергском замке, имели не медицинский, но дипломатический характер. Маленькая Вармия, пограничная территория, была объектом вечных трений, интриг и войн - которые, четыре столетия спустя узнает соседствующий Данциг-Гданьск. Основными городами Вармии были Фромборк – город, в котором находился кафедральный собор; Гейльсберг – резиденция епископа и расположенный далее в глубине суши Алленштейн – в центре каждого из них имелся средневековый замок на холме; города имели крепостные стены и ров с водой. Вармийская епархия была крупнейшей из четырех прусских, и всего лишь одна-единственная, которая, благодаря проницательности епископа Лукаса, с успехом оставалась независимой в отношении как Тевтонского Ордена, так и короля Польши. Хотя, политически, епископ поддерживал последнего, он никогда не сдал своих автономных прав и управлял своими отдаленными землями в стиле ренессансного князя.

Составленный в XV веке "Распорядок Замка Гейльсберг" (Прове, том 1, стр. 359) в мельчайших деталях описывает всех служащих епископского двора, их порядок по старшинству и правила поведения за столом. По звону обеденного колокола все обитатели и гости замка должны были ожидать у дверей своих комнат, пока епископ не вступит на замощенный двор, опережаемый лаем гончих псов, которых выпускали именно в этот момент. Когда епископ – в митре, с посохом, в пурпурных перчатках – появлялся на виду у всего двора, формировалась процессия, которая следовала за хозяином в Рыцарский Зал. Слуги обносили всех мисками с водой и полотенцами, а после того, как все помолятся, епископ поднимался на возвышение, к главному столу, предусмотренному для самых высших по рангу чиновников и гостей. Всего же в зале было девять столов: второй был зарезервирован для старших, третий – для нижних чиновников; четвертый – для главных служащих; пятый – для того, чтобы кормить бедных; шестой, седьмой и восьмой столы предназначались для слуг низшего ранга и слуг самих слуг; девятый стол накрывали для жонглеров, шутов и фигляров, которые развлекали всю компанию.

Нигде не отмечено, за каким столом было предписано сидеть канонику Николасу; предположительно – за вторым. К этому времени ему было около сорока лет. В его обязанности входило сопровождать дядю Лукаса в его поездках и дипломатических миссиях в Краков и Торунь, в законодательные собрания Польши и Пруссии, на коронацию и на свадьбу короля Сигизмунда; кроме того, он был обязан писать черновики писем и политических документов. Предположительно, он помогал епископу при разработке двух любимых проектов последнего: избавиться наконец-то от тевтонских рыцарей, отослав их всех в крестовый поход против турок; а также основать прусский университет в Эльблонге; оба эти проекта, правда, ничем не закончились.

Опять же, ритм времени в Вармии был неспешным, и обязанности оставляли канонику достаточно свободы, чтобы удовлетворять еще и личные интересы. Вот только наблюдения за небом в них не входили – в течение шести лет в Гейльсберге он не отметил ни единого наблюдения. Зато он подготовил две рукописи: одна была переводом с латыни, а вторая – краткое изложение коперниканской системы Вселенной. Первую рукопись автор напечатал, вторую – нет.

Неопубликованная астрономическая рукопись известна как Commentariolus или же Краткое Описание; мы обсудим ее впоследствии. Второй манускрипт был напечатан в Кракове в 1509 году, когда Копернику было тридцать шесть лет; и этот труд, наряду с "Обращениями", был единственной книгой, опубликованной им в течение жизни. Он же представляет единственный выпад автора в область беллетристики, который бросает свет на его личность и вкусы.

Сама брошюра представляет собой самоличный перевод каноника Коппернигка на латынь написанных по-гречески писем некоего Теофилакта Симокатты. Теофилакт был историком, жившим в Византии в VII веке н.э.; его наиболее известный труд – это история правления императора Маврикия. Относительно его литературных достоинств, Гиббон[132] говорил, что автор много внимания уделял всяким пустякам, гораздо меньше внимания – вещам существенным; а Бернхарди отмечал, что "Стиль Теофилакта, мелкий, но надутый не имеющими значения украшательствами … открывают, намного раньше и более полно, чем кто-либо мог бы представить себе, пустоту и упадничество его времени" (цитируется по Прове, том 1, стр. 393). Кроме того, он опубликовал том с восьмидесятью пятью Посланиями в форме фиктивных писем, которыми обменивались различные представители греческого общества; именно этот труд Коперникус выбрал для перевода на латинский язык в качестве личной дани литературе Возрождения.

Послания Симокатты классифицируются под тремя заголовками: "моральное", "пасторальное" и "амурное". Последующие образчики (без сокращений) каждого из трех genres представляют собой обратные переводы латинских версий Коперника (цитируются по Прове, том II, страницы 124-127, где приведены и оригиналы на греческом языке). Здесь представлены последние три письма из всего собрания:

83-е послание – Антина Ампелину (пасторальное)

Близок срок сбора винограда, и грозди наполнены сладким соком. Так что держи стражу поближе к дороге, а для компании возьми себе обученного пса с Крита. Ибо руки грабителя желают лишь зацапать все и лишить земледельца плодов, выросших на его поту.

84-е послание – Хрисиппы Сосипатру (амурное)

Итак, Сосипатр, милая Антузия заловила тебя в любовные сети. Да будут восхвалены глаза, обращенные с любовью к прекрасной деве. Так что не жалуйся, будто бы любовь завоевала тебя; даже более великие рады, когда получат в награду труды любви. Хотя слезы и связаны всегда с печалью, те, что порождены любовью и сладостью, смешиваются с радостью и удовольствием. Боги любви приносят одновременно наслаждение и печаль; Венера способна одарять различными страстями.

85-е послание – Платона Дионисию (моральное)

Ежели желаешь обрести высшую степень мастерства в печали, броди среди могил. Здесь найдешь ты излечение от своих хворей. И в то же самое время поймешь ты, что даже величайшая радость человека не способна пережить могилы.

Что же на земле или на небе подвигло каноника Коппернигка тратить собственное время и силы на это собрание помпезной пошлости? Ведь он же не был школяром, а уже зрелым мужчиной; не неотесанным провинциалом, но гуманистом и человеком светским, который провел десять лет в Италии. А это что должен был сказать в объяснение своего любопытного выбора – в посвящении-предисловии дяде Лукасу:

ЕГО ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВУ[133], ЕПИСКОПУ ЛУКАСУ ВАРМИЙСКОМУ

ПОСВЯЩАЕТ НИКОЛАУС КОПЕРНИКУС.

ВАШЕ ПРЕОСВЯЩЕНСТВО, ПОВЕЛИТЕЛЬ И ОТЕЦ РОДИНЫ,

Как мне кажется, ученый Феофилакт собрал эти моральные, пасторальные и любовные послания с огромным совершенством. Во время своей работы его, вне всякого сомнения, вело предположение, будто бы разнообразие всегда приятно, следовательно, необходимо предпочесть именно его. Склонности людские варьируются в огромной мере, и самые различные вещи способны вызвать развлечь. Кто-то любит мысли, обладающие серьезной тяжестью, другой склонен к легковесности; иной предпочтет вдумчивость, в то время как кого-то привлечет веселая игра слов. Поскольку публика всегда находит удовольствие в самых различных вещах, Феофилакт перемежает вещи легкие серьезными, фривольность – серьезностью, так что читатель, словно в саду, может выбрать для себя цветок, который более всего радует его. Но все, что он предлагает, приносит столь прибыли, что его стихотворения в прозе кажутся нам не столько посланиями, сколько правилами и предписаниями по полезному упорядочиванию человеческой жизни. Доказательство этому лежат в их надежности и краткости. Ценность моральных и пасторальных посланий вряд ли может кем-нибудь оспорена. Возможно, письма, посвященные любви, получат различную оценку, ибо, по причине самого предмета обсуждения, она может показаться несерьезной и даже фривольной. Но, точно так же, как врач смягчает действие горького лекарства путем подмешивания сладких ингредиентов, чтобы сделать его более приемлемым для пациента: даже потому и прибавлены сюда несерьезные письма; но, при случае, они столь чисты, что их можно именовать посланиями моральными. И в этих обстоятельствах я посчитал нечестным, что послания Феофилакта могут быть прочитаны только на греческом языке. Чтобы сделать их более доступными для других, я попытался перевести их, в соответствии с моими возможностями, на латынь.

Вам, высокопреосвященному повелителю, я предлагаю это небольшое приношение, которое, будьте уверены, никак не связано с полученными от Вас милостями. Чего бы ни достиг я посредством своих умственных способностей, я рассматриваю принадлежащим Вам по праву; ибо истиной, вне всяких сомнений, остаются слова, которые Овидий писал когда-то Императору Германику:

"В соответствии с направлением Вашего взгляда, вздымается и опадает дух мой".

(цитируется по Прове, том II, стр. 51).

Не следует забывать, что это был век духовной ферментации и интеллектуальной революции. Не очень весело сравнивать вкусы и стиль каноника Коппернигка со вкусами и стилем его знаменитых современников: Эразма и Лютера, Меланхтона[134] и Рейхлина[135] или даже епископа Дантиска из коперниковской Вармии. Тем не менее, переводческое предприятие вовсе не было случайной прихотью; если приглядеться поближе, выбор никому не известного Теофилакта был весьма даже прозорливым. Ведь это было время, когда перевод заново открытых греческих текстов античности рассматривался одним из наиболее передовых и благородных заданий для гуманистов. Это было время, когда перевод Нового Завета, сделанный Эразмом с греческого языка, открыл искажения римской Вульгаты и "в большей степени был посвящен освобождению людских мыслей от рабской зависимости от духовенства, чем все громы и молнии в брошюрах Лютера" (цитата из Британской Энциклопедии, том IX, стр. 732b, 13-е издание); и когда различные формы интеллектуального освобождения были осуществлены посредством повторного открытия последователей Гиппократа и Пифагора.

Тем не менее, в Северной Европе наиболее фанатичное меньшинство служителей церкви до сих пор сражались в арьергарде с возрождением античной науки. Во времена молодости Коперника древнегреческий язык не учили ни в каком из германских или польских университетов; первый преподаватель древнегреческого языка в Кракове, Георг Либаний, жаловался на то, что религиозные фанатики пытались запретить его лекции и отлучить от церкви всех тех, кто изучал древнееврейский и древнегреческий языки. Некие доминиканцы из Германии весьма громогласно старались обвинить в ереси всех исследователей "неочищенных" греческих и еврейских текстов. Один из них, монах Симон Грюнау, ворчал в своей хронике: "Некоторые в жизни своей не видели ни единого еврея или грека, зато они умеют читать по-еврейски или по-гречески из книжек – все они одержимы дьяволом" (цитируется по Прове, том I, стр. 402).

Этот никому не известный Грюнау и упомянутый выше Либаний часто цитируются в посвященной Копернику литературе с целью доказать то, что последнему необходимо было обладать огромной смелостью, чтобы опубликовать перевод с древнегреческого языка; и что этим символическим жестом он показал, что стоит на стороне гуманистов против обскурантистов. На самом же деле, жест этот был вполне расчетливым, и, несмотря на то, что предполагалось проголосовать за какую-то из сторон, Коперникус находился на стороне победителей: в то аремя, когда он печатал свою брошюрку, Эразм с гуманистами были на коне. То было время великого европейского возрождения перед тем, как весь западный мир разделится на два враждебных лагеря, перед ужасами Реформации и Контрреформации, перед тем, как Рим встретит распространение печатного станка своим index librorum prohibitorum (индексом запрещенных книг). Эразм все еще оставался бесспорным интеллектуальным лидером, который, без особого хвастовства, мог писать, что среди его учеников находятся:

император, короли Англии, Франции и Дании, герцог Фердинанд Германский, кардинал Англии, архиепископ Кентерберийский и намного больше князей, гораздо больше епископов, гораздо больше ученых и почтенных людей, чем я могу назвать, не только в Англии, Фландрии, Франции и Германии, но даже в Польше и Венгрии (цитируется по Г. Р. Тревор-Роупер "Desiderius Erasmus" (Encounter, Лондон, май 1955 г.)).

Подобного рода разборы могут помочь нам объяснить своеобразный выбор текста. Это был греческий текст, таким образом, его перевод заслуживал одобрения в глазах гуманистов; тем не менее, это был не древнегреческий текст, но написанный византийским христианином VII века, с таким неоспоримым тупоумием и благочестием, что никакой, даже самый фанатичный монах не мог к чему-либо прицепиться. Короче, Послания Теофилакта были возможностью находиться "и дома, и замужем", они были и греческими, и христианскими и удерживали переводчика как за каменной стеной. Они нке привлекли ничье внимания, ни гуманистов, ни обскурантистов, и очень скоро были забыты.

6. Каноник

В 1512 году епископ Лукас неожиданно умирает. Он отбыл в Краков, чтобы присутствовать на свадьбе короля Польши, и присутствовал на церемонии в полноте жизненных сил. На обратном пути он "что-то съел" и умер в своей родной Торуни. Его верный секретарь и домашний врач, как всегда неуловимый, в момент смерти рядом с ним не находился; причины этого отсутствия нам неизвестны.

Вскоре после смерти дяди, Коперникус, в настоящий момент уже сорокалетний мужчина, покидает Замок Гейльсберг и, после пятнадцатилетней отсрочки, начинает исполнять обязанности каноника собора в Фромборке – которые он добросовестно выполнял уже до конца своей жизни.

Обязанности не были особо строгими. Шестнадцать каноников вели светскую, ничем не обремененную и доходную жизнь провинциальных дворян. Они могли носить оружие (за исключением собраний Капитула), они обязаны были поддерживать собственный престиж, имея на содержании не менее двух слуг и по три лошади на голову. Большинство из них было родом из богатых семейств Торуни и Гданьска, все они были связаны узами свойства посредством сложных брачных связей своих семей. Каждый из них имел дом или curia, предназначенный для их проживания внутри городских стен – одним из таких домов и была башня Коперника – и еще две дополнительные allodia, то есть небольшие частные владения за пределами городской черты. Помимо того, каждый из каноников принимал доходы от одной или нескольких пребенд, так что каждый их них владел весьма приличным состоянием.

Только один из шестнадцати каноников давал высшие обеты, именно он и был уполномочен вести мессы; все остальные же должны были, если только находились в отъезде по официальным делам, принимать участие и, время от времени, ассистировать в ходе утренних и вечерних служб. Все их остальные обязанности носили светский характер: управление обширными угодьями Капитула, над которыми они имели практически абсолютную власть. Это они назначали и собирали налоги, взимали арендную плату и церковную десятину, назначали старост и официальных лиц в деревнях, заседали в суде, издавали законы и следили за его исполнением. Все эти обязанности и действия должны были соответствовать расчетливой и методичной натуре каноника Коппернигка; в течение четырех лет он исполнял должность Управляющего внешними землями Капитула, Алленштайн и Мельзак; в течение последующего срока он был Генеральным управляющим всех владений Капитула в Вармии. Он же вел бухгалтерскую и деловую книги, в которой тщательно фиксировались все сделки с арендаторами, крепостными крестьянами и простыми работниками.

Между тем – в 1519 году – вновь вспыхнула вражда между поляками и Тевтонским Орденом. Крупных сражений не было, но земли Вармии были опустошаемы солдатней как одной, так и другой стороны. Враждебные войска убивали крестьян, насиловали их женщин, сжигали хутора, но на укрепленные города не нападали. Четырнадцать каноников из шестнадцати провели этот страшный год в Торуни или Гданьске; Коппернигк предпочел остаться в компании пожилого собрата в своей башне за безопасными стенами Фромборка, где он присматривал за делами Капитула. В следующем году он управлял делами в Алленштайне и, вроде бы, принимал участие в неудачной попытке вести переговоры между двумя враждующими сторонами. Когда, наконец, наступил мир, в 1521 году, Коппернигку было почти пятьдесят лет. Оставшиеся ему два десятка лет жизни, внешне ничем не примечательные, он, в основном, провел в своей башне.

Свободного времени у него было в достатке. В 1530 году или где-то в это время он завершил рукопись Книги Обращений, после чего делал в ней лишь незначительные поправки. Ничего, требующего больших последствий, он уже не делал. По просьбе приятеля он написал критические замечания относительно теорий некоего астронома (известные как "Письмо против Вернера", к ним мы еще вернемся далее по тексту), эти замечания, равно как и Commentariolus, ходили в виде списков; еще он составил меморандум относительно ущерба, нанесенного тевтонскими рыцарями в ходе военных действий; еще он написал трактат по монетарной реформе для законодательного собрания Пруссии[136]. Никто из великих ученых или философов не оставил после себя меньше письменных работ.

В течение всех этих лет он приобрел только одного близкого друга, коллегу-каноника из Фромборка, впоследствии епископа Кольмно и всей Вармии, Тидемана Гизе. Каноник Гизе был мягким и ученым человеком, который, хотя и был на семь лет моложе Коперника, защищал и восхищался им. Именно Гизе после нескольких лет усилий с помощью молодого Ретикуса уговорил своего упрямого собрата позволить напечатать Книгу Обращений, и это он, когда Коппернигк вступил в мерзкий конфликт со своим новым епископом, сглаживал острые моменты, благодаря своему влиянию. Николас постоянно нуждался в сильной личности, на которую он мог бы положиться; но в то время, как дядя Лукас и брат Андреас унижали и притесняли его, Гизе в течение всех оставшихся лет жизни ученого вел его посредством терпения и мягких убеждений. Он был, вплоть до появления на сцене в последний миг молотого Ретикуса, единственным человеком, который распознал гениальность в нелюдимом и нелюбимом никем мужчине; который принял слабости характера своего приятеля и понял его непростые способы поведения на людях, не позволяя им влиять на поклонение перед интеллектом каноника Коппернигка. Со стороны Гизе это был замечательный подвиг благотворительности и воображения, ибо в то время считалось, будто интеллект человека и его характер составляют неделимое единство. Личность принимали или отвергали как целое; а большая часть людей, вступавших в контакт с каноником Коппернигком, выбирали именно второе. Тидеман Гизе, стойкий, но и нежный защитник, советник и побудитель – это один из незаметных героев истории, которые очищают дорогу для нее, не оставляя на этом пути никаких личных знаков.

Ниже представлен типичный эпизод в отношениях двух приятелей, в котором отражено отношение к центральной проблеме их времени: Реформации Церкви, которой они оба служили.

Копернику было уже сорок пять лет, когда, в 1517 году Мартин Лютер прибил гвоздями свои девяносто пять тезисов к двери замковой церкви в Виттенберге. Минуло не более пяти лет, и "глядите, весь мир втянут в драку, переросшую в безумное противостояние и резню, и все Церкви обесчещены злоупотреблениями и насилием, как если бы Христос, возвращаясь на Небеса, завещал нам не мир, но войну", - как писал в отчаянии мягкосердечный Гизе (цитируется по Прове, том II, стр. 177). С самого начала лютеранство быстро распространилось по всей Пруссии и даже проникло в Польшу. Бывший Верховный Магистр Тевтонского Ордена, который, когда Орден наконец-то был распущен в 1525 году, принял титул герцога Прусского, принял новую веру; король Польши, с другой стороны, остался верным Риму и жестоко подавил лютеранские волнения в Гданьске. Таким образом, маленькая Вармия вновь сделалась ничейной землей между двумя враждебными силами. Епископ Фабиан фон Лоссайнен, преемник дяди Лукаса, соблюдал благосклонный нейтралитет по отношению к Лютеру, которого он называл "ученым монахом, у которого имеются собственные opiniones в отношении к Писанию; должно быть, нужно обладать храбростью, чтобы вступить в диспут с ним". Но уже его преемник, епископ Маврикий Фербер, назначенный довольно скоро, начал решительную войну против лютеранства; его первый эдикт, изданный в 1524 году, угрожал тем, что все, слушающие схизматиков, "будут навечно прокляты и рассечены мечом анафемы". В ту самую неделю, когда эдикт стал известен Вармии, епископ соседней епархии, Замланда (куда входили нынешние литовские земли – Прим.перевод.), тоже опубликовал эдикт, в котором он увещевал свое духовенство усердно читать писания Лютера и, следуя практике лютеранства, проповедовать и крестить на языке простого народа.

Двумя годами позднее каноник Гизе опубликовал небольшую книжку ("Flosculorum Lutheranorum de fide et operibus ανδηλογίχον" (Краков), разбирается у Прове, том I, 2, стр. 172)). Ее выставляемой на передний план целью было опровержение поведения поддерживающего лютеран соседа, епископа Замланда; на самом же деле, это была мольба о терпимости и улаживании всяческих споров, написанная абсолютно в стиле Эразма. В предисловии каноник Гизе сразу же заявляет: "Я отказываюсь от битвы", а заканчивает книгу следующим воззванием:

О, если бы христианский дух сообщал о настроениях лютеран католиков, а о настроениях католиков – лютеранам, но только абсолютно верно; тогда наши Церкви не переживали бы тех трагедий, конца которым не видно… Честное слово, даже дикие звери проявляют больше добра друг к другу, чем мы это видим среди христиан.

И вот в самом начале своей книги Гизе вполне сознательно упоминает имя Коперника. Интересующий нас пассаж содержится в начальном письме от Гизе другому канонику, некоему Феликсу Рейху. Гизе умоляет Рейха не позволить, чтобы личные предпочтения помешали его критической оценке, "так же, как мне кажется, было в случае с Nicolao Copphernico [sic], который посоветовал мне напечатать эти мои писания, хотя в остальном на его вкус всегда можно положиться". Нет сомнений, что каноник Гизе получил согласие своего приятеля на упоминание своего имени, как способ указать на то, что Коперник тоже разделяет взгляды автора. Нет никаких сомнений в том, что Гизе и Коперник – равно как и все остальные члены Капитула – неоднократно обсуждали великую схизму, равно как и отношение к ней; вполне вероятно, в свете близкой дружбы между двумя этими мужчинами, а так же пассаже в предисловии, что Коперник – прямо или косвенно - участвовал в написании книжки Гизе. Содержание книги было настолько безупречным, что, возможно, именно благодаря ему Гизе стал епископом. Правжа, было в ней несколько моментов – например, самое начало: "Я отказываюсь от битвы", и некоторые указания на испорченность духовенства – которые, с точки зрения излишне предупредительного человека, могли бы вызвать немилость начальства. Эти извилистые ссылки в предисловии были, возможно, компромиссной формулой, выработанной после долгих дискуссий между мягким и убедительным Гизе и его направляемым опасениями приятелем.

Но, хотя каноник Гизе и настоял на косвенном выявлении каноником Коппернигком своих взглядов на религию, в течение последующих пятнадцати лет он никак не преуспел в том, чтобы убедить приятеля открыть его взгляды на астрономию. И когда первая версия коперниканской системы появилась в печатном виде, она была, как вершина скрытности Коперника, не написана или подписана им самим, но его учеником, Иоахимом Ретикусом.

7. Commentariolus

Первое знакомство с коперниканской системой мира содержалось в коротеньком трактате, который каноник Николас написал в Замке Гейльсберг или же в первые дни своего пребывания во Фромборке[137]. Как я уже упоминал ранее, работа обращалась только лишь в форме рукописи, и озаглавлена она была так:

Краткое описание гипотезы Николая Коперникуса относительно движений небес[138]

Трактат начинается исторической частью, в которой Коперник поясняет, что система мира Птолемея была неудовлетворительной, поскольку не выполняла базовых требований древних ученых в том, что каждая планета обязана двигаться с равномерной скоростью по совершенной окружности. Да планеты у Птолемея движутся по окружностям, но не с неизменной скоростью[139]. "Осознавая эти недостатки, я часто размышлял над тем, можно ли вообще найти более разумное расположение окружностей… в которых все двигалось бы равномерно относительно надлежащего центра, как того требует правило абсолютного движения". После того Коперник заявляет, будто бы он сконструировал систему, которая решает "эту крайне сложную и практически неразрешимую проблему" намного проще, чем Птолемей, предполагая при этом, что ему позволено сделать семь базовых предположений или аксиом. После того, уже без дополнительных реверансов, Коперник излагает свои семь революционных аксиом, которыми, в переводе на современный язык, являются:

1. Что небесные тела не все вращаются вокруг одного центра.

2. Что Земля не является центром Вселенной, но центром только лишь лунной орбиты и земного притяжения.

3. Что солнце является центром планетарной системы и, следовательно, всей Вселенной.

4. Что, по сравнению с расстоянием до неподвижных звезд, расстояние от Земли до Солнца настолько мало, что им можно пренебречь.

5. Что кажущееся дневное вращение неба вызвано вращением Земли вокруг собственной оси.

6. Что кажущееся годовое движение Солнца вызвано тем фактом, что Земля, как и другие планеты, вращается вокруг Солнца; и

7. Что кажущиеся "остановки и попятные движения" планет вызваны той же самой причиной.

После того очень-очень кратко в семи небольших главках описываются новые окружности и эпициклы Солнца, Луны и планет, но без каких-либо доказательств или математических демонстраций, "зарезервировав все это для моей более крупной работы". В последнем параграфе трактата гордо заявляется:

Таким образом, Меркурий движется всего лишь по семи окружностям; Венера – по пяти; Земля – по трем, а окружающая ее Луна – по четырем; наконец, Марс, Юпитер и Сатурн каждый вращаются по пяти окружностям. Всего вместе, достаточно тридцать четыре окружности для объяснения полной структуры Вселенной и полного балетного представления планет.

Обсуждение научной значимости маленького этого трактата я проведу в следующей части книги; здесь же нас интересуют лишь его последствия. Имена ученых, которым каноник Коппернигк выслал свою рукопись, неизвестны, равно как и их число; но вот восприятие этого труда было обескураживающим, отклик на трактат, особенно поначалу, равнялся нулю. Тем не менее, первый камушек в пруд был заброшен, и постепенно, в течение последующих лет, круги от него, посредством слухов и молвы, по Ученой Республике пошли. Это привело к парадоксальному результату: на три десятка лет каноник Коппернигк обрел определенную известность или даже славу среди ученых людей, ничего не выпустив из печати, не преподавая в университете или привлекая учеников. Это совершенно уникальный случай в истории науки. Получается, что система Коперника распространялась как бы путем испарения или осмоса.

Благодаря этому, в 1514 году каноник Коппернигк был приглашен, среди ряда других астрономов и математиков, участвовать в Латеранском Совете по вопросу реформы календаря. Приглашение выслал каноник Скультети, тот самый благодетель, который устроил знаменитый кредит для братьев Коппернигков и который к тому времени сделался капелланом самого римского папы Льва Х. Коперник отказался приехать на той основе, что календарь не может быть удовлетворительным образом реформирован до тех пор, пока не будут точно известны движения Солнца и Луны; но он упомянул о факте самого приглашения почти три десятка лет спустя, в посвящении Книги об Обращениях.

Еще одним случаем подобной ряби на поверхности является просьба, высланная в 1522 году ученым каноником Берхардом Ваповским из Кракова, заключающаяся в том, чтобы Коперник дал свое ученое мнение об астрономическом трактате Иоганна Вернера О движении восьмой сферы. Коперник согласился.

Десятью годами спустя личный секретарь римского папы Льва Х прочел лекцию, посвященную системе мира Коперника. Эта лекция была прочитана в ватиканских садах небольшому кругу посвященных и была принята благосклонно.

Еще через три года, кардинал Шенберг, которого римский папа дарил особым доверием, в срочном порядке потребовал от Коперника "сообщить ваши открытия ученому миру" посредством печатного станка.

Тем не менее, несмотря на все эти поощрения, каноник Коппернигк сомневался еще целых шесть лет, прежде чем его книга была напечатана. Почему?

8. Слухи и доклад

Новости в шестнадцатом веке распространялись быстро и далеко. Пульс всего человечества ускорился, как будто бы наша планета, после того, как на своем пути во Вселенной пересекла некую порождающую сонливость и задумчивость зону, теперь в регион, пропитанный живительными лучами или же там, вместо космической пыли находился некий межзвездный бензедрин. И, похоже, он одновременно срабатывал на всех уровнях нервной системы человечества, как на высшие, так и на самые низшие, действуя как стимулятор и афродизиак, что проявлялось как духовная жажда, мозговой зуд, голод всех чувств, токсический выброс страстей. Людские железы, казалось, теперь вырабатывали новый гормон, который вызывал страстную жажду новостей: любопытство – невинное, распутное, изобретательное, разрушительное, людоедское любопытство ребенка.

Новые машины – устройства для отливки типографского шрифта и печатный станок – в пищу этому любопытству дали истинное наводнение плакатов, газет, альманахов, libellea (пасквилей – фр.), памфлетов и книг. Они распространяли новости с невиданной доселе скоростью, расширяли границы людского общения, разбивали оковы изоляции. Плакаты и брошюры совсем не обязательно читались всеми людьми, на которых они испытывали свое влияние; нет, скорее всего, каждое напитанное информацией печатное слово действовало будто брошенный в пруд камешек, от которого расходились круги молвы и слухов. Сам печатный станок был только лишь источником выплеска знаний и культуры; сам процесс был сложным и косвенным, процесс разбавления, сплавления и искажения, который действовал через все большее количество посредников, включая отсталых и неграмотных. Ведь даже триста или четыреста лет спустя учения Маркса и Дарвина, открытия Эйнштейна и Фрейда не дошли до большинства людей в виде оригинального, напечатанного текста, но через вторые и третьи руки, посредством молвы и отраженных слов. Революция разума, которая сформировала базовые очертания нашей эры, не распространялась посредством учебников – нет, мысли, подобно эпидемии распространялись путем заражения невидимыми агентами и невинными носителями зародышей, посредством самых различных форм контакта, а то и попросту, благодаря тому, что все дышали одним воздухом.

В мире существуют медленно распространяющиеся эпидемии – как полиомиелит, другие расходятся мгновенно и бьют, словно гром с ясного неба – как чума.. Дарвиновская революция ударила как молния, идеям Маркса, чтобы прорости, понадобилось три четверти столетия. Коперниканская революция, столь решительно повлиявшая на судьбы людей, распространялась наиболее медленным и окольным путем, чем все остальные. И вовсе не потому, что печатный станок был чем-то новым, а сам предмет маловразумительным: тезисы Лютера вызвали незамедлительное кипение по всей Европе, хотя их намного сложнее было спрессовать в единый лозунг типа "Солнце не кружится вокруг Земли, наоборот – это Земля вращается вокруг Солнца". Причина, почему Риму понадобилось три четверти века, чтобы запретить книгу каноника Коппернигка, и почему сама книга практически никак не повлияла на современников, лежит совершенно в иной плоскости.

То, что мы называем "коперниканской революцией" самим каноником Коппернигком не было создано. Его книга не была предназначена для того, чтобы вызвать революцию. Автор и сам прекрасно знал, что большая ее часть ненадежна, противоречит всем доказательствам, что ее базовые положения нельзя доказать. Он и сам верил в нее только наполовину, тем образом расщепленного сознания Средних веков. Опять же, автор не обладал самыми существенными свойствами пророка: осознанием собственной миссии, оригинальностью видения или храбростью в убеждении.

Отношения между каноником Коппернигком как личностью и событием, известным нам как "революция Коперника", суммируются в посвящении его книги римскому папе Павлу III. В соответствующем месте мы читаем:

Я, Ваше Святейшество, прекрасно могу предположить, что некоторые люди, узнав, что в своей книге "Об Обращении Небесных Сфер" я описываю определения движения Земли, воскликнут, что, поскольку я придерживаюсь подобных взглядов, меня необходимо тут же убрать с глаз дорой… Потому-то так долго я и сомневался, должен ли я публиковать размышления, записанные с целью доказательства движения Земли, или же лучше было бы последовать примеру пифагорейцев и других, которые желали делиться своими философскими мистериями только с ближайшими людьми и с друзьями, да и то, не на письме, а устно, как свидетельствует о том письмо Лисия Гиппарху… При рассмотрении этой проблемы, опасение презрения, которому, благодаря столь новому и [возможно] абсурдному мнению, я наверняка бы навлек на себя, чуть ли не убедило меня забросить мой проект.

После этого Коперник пускается в объяснения, что лишь постоянные и повторяющиеся увещевания его друзей убедили его довести до конца публикацию его книги, которую он держал для самого себя и не открывал публике "даже не девять лет, но четырежды по девять лет".

Одержимость Коперника пифагорейским культом тайны началась очень рано, и она исходит из самих корней его личности. Письмо Лисия, упоминаемое им в этом посвящении, играет здесь любопытную роль. Вообще-то, это была апокрифическая подделка недавнего времени; юный Николас Коппернигк обнаружил ее в той же изданной в 1499 году коллекции греческих писем, которая содержала и работу Симокатты (Epistolae diuersorum philosophorum, oratorum, rhetorum sex et viginti – Падуя, 1499). Сам Коперник купил эту книгу, будучи студентом падуанского университета, и впоследствии перевел письмо Лизия на латынь. Похоже, что вместе с Симокаттой, это единственный крупный перевод с греческого языка, сделанный Коперником – хотя печатная версия этого письма на латыни уже существовала, к тому же, она находилась во владении будущего каноника. Этот перевод был включен в работу кардинала Бессариона, также опубликованную Альдусом в Падуе (Bessarionis Cardinalis Niceni et Patriarchae Constantinopolitani in calumniatorem Platonis libri quatuor, Падуя, 1503); письмо Лисия особо отмечено в принадлежащей Копернику книге (еще один отмеченный пассаж – это славословие целибату). Наверное, здесь стоит процитировать несколько фрагментов из подделки, которая оказала столь сильное влияние на Коперника.

Лисий приветствует Гиппарха.

После смерти Пифагора я не мог поверить, что связи между его учениками будут порваны. Хотя, вопреки всем ожиданиям, мы были словно пассажиры потерпевшего крушение судна, подданы течениям и разбросаны туда и сюда, нашей святой обязанностью остается помнить божественные наставления нашего учителя и не раскрывать сокровища философии тем, кто не подвергся предварительному очищению ума. Неверно раскрывать и истощать эту сокровищницу, все то, что мы сами приобрели с такими усилиями, точно так же, как не позволено посвящать простых людей в священные мистерии элизианских богинь… Не будем забывать, сколько времени заняло у нас очищение наших мыслей от пятен в них, до тех пор, пока, после того как своим ходом не минуло пяти лет, и мы смогли стать восприимчивыми к его учению… Кое-кто из его имитаторов достигли многих и великих вещей, но не надлежащим образом и не тем образом, которым следовало бы обучать молодежь; сейчас они побуждают слушателей к грубости и высокомерию, они грязнят чистейшие принципы философии поспешным и нечестивым поведением. Все это так, как будто кто-то пожелал влить чистую, свежую воду в колодец, заполненный грязью – в этом случае только поднимется муть, а вода пропадет. Именно это и случается с теми, кто учит и обучает подобным образом. Темные и непроходимые леса покрывают мысли и сердца тех, кто не был инициирован надлежащим образом, кто нарушает порядок тихих размышлений об идеях… Многие говорили мне, будто бы ты обучаешь философии публично, а ведь Пифагор запрещал это… Если ты сойдешь с этого пути, я все так же стану любить тебя, если же нет – ты мертв в моих глазах… (цитируется по Прове, том III, стр. 132-137).

Каким образом Коперник, после десяти лет пребывания в освежающей атмосфере ренессансной Италии, присвоил столь высокомерные ретроградские и антигуманистические настроения? Зачем он четыре десятка лет прижимал это апокрифическое письмо к сердцу, словно какой-нибудь талисман, сделал новый перевод его, да еще и цитировал римскому папе? Как мог ренессансный философ, современник Эразма и Рейхлина, Гуттена[140] и Лютера, согласиться с абсурдным замечанием о том, что не следует лить прозрачную и чистую воду истины в загрязненные колодцы людских умов? Почему Коперник так боялся Коперниканской Революции?

Ответ дан в тексте: в этом случае только поднимется муть, а вода пропадет. Именно здесь и находится корень той боязни, которая парализовала его работу и искалечила всю его жизнь. Все "высоконаучные" рассуждения относительно пифагорейских мистерий были рационалистическим обоснованием страхов автора, что его самого смешают с грязью, если он опубликует свою теорию. Для Коперника достаточно было стать сиротой в десять лет, иметь брата-сифилитика и мрачного тирана в качестве опекуна. Так было ли необходимостью выставлять себя на насмешки и оскорбления современников, рисковать тем, что тебе прикажут убираться "с глаз долой"?

И это не были религиозные преследования, как гласит о том легенда, которых ему следовало опасаться. Легенды мало внимания обращают на даты; так что здесь важно помнить, что "Книга об Обращениях" не была помещена в Индекс запрещенных книг в течение семидесяти трех лет после ее публикации, и что известный суд над Галилеем имел место быть через девяносто лет после смерти Коперника. Но тогда, благодаря Контрреформации и Тридцатилетней войне, интеллектуальный климат Европы изменился радикальным образом – практически столь же радикально, если бы мы сравнили викторианскую эру и времена Гитлера-Сталина. Юные и зрелые годы каноника Коппернигка прошли в золотые времена интеллектуальной терпимости: в эпоху Льва Х, покровителя обучения и искусств; в те времена, когда даже высшие сановники Церкви свободно допускали либеральное, скептическое, революционное философствование. Да, Савонарола был сожжен на костре, а Лютер отлучен от церкви, но только лишь после того, как они открыто не подчинились римскому папе, после того, как все попытки усмирить их были исчерпаны. Ученым и философам не было смысла бояться преследований за собственные мнения до тех пор, пока те прямо и четко не оспаривали авторитет Церкви. Если они проявляли хотя бы минимум благоразумия в выборе слов, тогда они могли не только говорить, чего пожелается, но им даже потакали делать это, обеспечивая покровительством церковных чинов; именно это произошло и с самим Коперником. Поразительным доказательством этому является документ, включенный Коперником во вступительную часть его "Книги об Обращениях", и который предшествует посвящению римскому папе. Это письмо, о котором я уже упоминал, написанное Копернику кардиналом Шенбергом, занимавшим пост доверенного секретаря у трех пап подряд: у Льва Х, Климента VII и Павла III.

Николаус Шенберг, кардинал Капуи, шлет свои поздравления Николаусу Коперникусу.

Когда несколько лет назад я слышал, как единодушно восхваляли ваше усердие, я начал испытывать увеличивающуюся гордость за вас и считать, что наши соотечественники должны быть рады вашей славе. Мне сообщили, будто бы вы не только обладаете всеобъемлющими знаниями учений древних математиков, но и создали новую теорию Вселенной, в соответствии с которой Земля движется, а Солнце занимает основное и, следовательно, центральное положение; будто бы восьмая сфера (неподвижных звезд) остается в недвижимом и вечно закрепленном положении, и что Луна, совместно с элементами, включенными в ее сферу, помещена между сферами Марса и Венеры, делает ежегодные обращения вокруг Солнца; более того, будто бы вы написали трактат по этой совершенно новой теории в астрономии, а также высчитали движения планет и расположили их по таблицам, к всеобщему нашему восхищению. И вот тут, как один ученый другого, не желая быть неуместным, весьма настоятельно прошу я вас сообщить о вашем открытии ученому миру, и, как можно скорее по возможности, выслать мне ваши теории относительно Вселенной, вместе с таблицами и всем тем, что вы посчитаете существенным по данному вопросу. Я дал инструкции Дитриху фон Редену [другому канонику из Фромборка] сделать верную копию со всего этого за мой счет и отослать мне. Если вы окажете мне услугу в этом, то узнаете, что имеете дело с человеком, который принимает ваши интересы близко к сердцу и желает в полной мере оценить ваше совершенство. Прощайте.

Рим. 1 ноября 1536 г.

Здесь следует отметить, что данная "весьма настоятельная" (etque etiam oro vehementer) просьба о том, чтобы Коперник опубликовал свою теорию, выражена независимо от требования кардинала о верной копии – здесь нет никаких вопросов относительно предварительной цензуры или праве вето.

Более того, не похоже, чтобы кардинал зашел настолько далеко, чтобы подгонять публикацию книги по собственной инициативе; зато имеется иное доказательство раннего благосклонного интереса Ватикана к теории Коперника. На свет божий оно выплыло не иначе как по иронии судьбы. В мюнхенской Королевской Библиотеке имеется рукопись на греческом языке, трактат некоего Александра Афродизия "По вопросу чувств и чувствительности", который ни для кого не представляет никакого интереса, за исключением того, что на титульной странице имеется следующая надпись:

Его Святейшество Климент VII подарил мне эту рукопись в 1533 году от Рождества Христова в Риме, после

того, как я, в присутствии Брата Урбино, кардинала Иог. Сальвиато, Иог. Петро – епископа Итурбо, и Мат

тиаса Курцио, врача, объяснил всем им, в садах Ватикана, учение Коперникуса относительно движения Земли.

Иог. Альбертус Видманштадиус.

Cognominatus Lucretius.

Частный и личный секретарь нашего Миролюбивого Отца.

Другими словами, Климент VII, который следовал примеру Льва Х в либеральном покровительстве Искусств, подарил греческую рукопись своему ученому секретарю в качестве награды за его лекцию по коперниканской системе. Вполне возможно предположить, что его преемник, Павел III, услышал о Копернике посредством Шенберга или Видманштада, и, любопытство его проснулось, он способствовал тому, чтобы кардинал написал астроному. В любом случае, Коперник и сам прекрасно понимал важность письма, в противном случае он не печатал бы его в своей "Книге Обращений".

Вопреки всем этим полуофициальным поощрениям, которые, казалось бы, должны были ободрить его, Коперник, как мы видели, колебался еще шесть лет перед публикацией собственной книги. Все это указывает на то, что опасался он не мученичества, но насмешки – ибо сам он был раздираем на клочья сомнениями относительно своей системы, и он прекрасно понимал, что никак не сможет доказать ее незнающим, равно как и защитить против уколов критики специалистов. Оттого и ссылки на пифагорейскую секретность и неохотное, постепенное представление системы обществу.

Тем не менее, вопреки всем предосторожностям, неспешно расходящиеся круги подняли какую-то муть, которой так опасался каноник Коппернигк. Немного, всего несколько пятнышек, говоря точнее – всего три пятна, тщательно учтенные биографами ученого. Во-первых, это грубая, но безобидная послеобеденная шуточка Лютера относительно "того нового астролога, желающего доказать, будто бы Земля ходит кругом"[141], произнесенная лет за десять до публикации Обращений; во-вторых, единственное замечание подобного рода, содержащееся в частном письме Меланхтона от 1541 г.; и, наконец, в 1531 году или около того, в прусском городе Эльбинге (ныне Эльблонг – прим. перевод.) был выставлен карнавальный фарс, в котором наблюдающий за звездами каноник был включен в гротескную процессию, по обычаям того времени высмеивающую монахов, прелатов и церковных сановников. Вот и все гонения, которые каноник Коппернигк познал в течение всей своей жизни: послеобеденное замечание, фрагмент в приватном письме и карнавальная шутка. Но даже этих безобидных брызг с ненавистного дна колодца оказалось достаточно, несмотря на все частные и официальные поощрения, чтобы губы нашего ученого оставались запечатанными. Так продолжалось до неожиданного поворота в его жизни - появления на сцене Георга Иоахима Ретикуса.

9. Прибытие Ретикуса

Ретикус[142], как Джордано Бруно или Теофраст Бомбаст Парацельс, был одним из странствующих рыцарей Ренессанса, чей энтузиазм раздувал взятые напрокат искры в пламя; перенося свои факелы из одной страны в другую, они действовали в качестве принимаемых с распростертыми объятиями возмутителей спокойствия в Ученой Республике. Когда Ретикус прибыл во Фромборк, "на самую окраину Земли", ему было двадцать пять лет; прибыл он сюда с решительной целью раскрутить ту самую коперниканскую революцию, которую сам Коперник пытался подавить; enfant terrible и вдохновенный невежда, кондотьер науки, преклоняющийся перед учителем ученик и, по счастью, либо гомо-, либо бисексуал, по моде того времени. Я написал "по счастью", поскольку пораженные подобным недугом люди оказываются самыми верными учителями и учениками, начиная с Сократа, и до наших дней, так что История находится перед ними в долгу. К тому же, он был протестантом, протеже Меланхтона, "Учителя Германии", и работа его была самой авантюрной из тех, которой мужчина мог заниматься в шестнадцатом столетии: а занимал он пост профессора математики и астрономии.

Рожденный в 1514 году как Георг Иоахим фон Лаухен в австрийском Тироле, древней Ретии (или Реции), он латинизировал собственное имя в "Ретикус". Еще ребенком он путешествовал со своими богатыми родителями в Италию; будучи юношей, он обучался в университетах Цюриха, Виттенберга, Нюрнберга и Геттингена. В возрасте двадцати двух лет, по рекомендации Меланхтона, ему поверили один из двух профессорских постов математики и астрономии в столь же юном университете Виттенберга – центре и гордости протестантского обучения. Другим профессором стал человек всего лишь на три года старший, Эразм Рейнгольд.

Два молодых профессора, Рейнгольд и Ретикус, совсем недавно были обращены в гелиоцентрическую космологию, о которой они знали только лишь по слухам, и крупнейшими оппонентами которой были величайшие духи Виттенберга: Лютер с Меланхтоном. Тем не менее, весной 1539 года Ретикусу предоставили отпуск для того, что бы он, не скрываясь, посетил в католической Вармии каноника Коппернигка, которого Лютер называл "глупцом, восставшим против Священного Писания".

Ретикус прибыл во Фромборк летом 1539 года. Прибыл он нагруженный ценными дарами: первым печатным изданием Эвклида и Птолемея на родном древнегреческом языке и другими математическими книгами. Молодой человек планировал задержаться в Вармии несколько недель – оставался же он, с перерывами, два года, которые оставили свой знак в истории человечества. Его прибытие в Вармию было замечательно согласовано: оно почти что совпало с эдиктом нового епископа, Дантиска, в соответствии с которым, всем лютеранам было приказано покинуть Вармию в течение месяца с последующей угрозой жизни и имуществу, если таковые лютеране вернутся. Эдикт вышел в свет в марте; тремя месяцами спустя профессор-лютеранин, прибывший прямиком из Столицы Ереси, почтил своим присутствием капитул Фромборкского собора, включая епископа Дантиска, которого он описал как "знаменитого своей мудростью и красноречием". Все это должно нам показать, что ученые эпохи Возрождения были чем-то вроде священных коров, которым позволялось неспешно прогуливаться, жевать жвачку в самой гуще индийских базаров, и никто ничего плохого им не делал.

Через год епископ Дантиск выпустил в свет второй, еще более страшный "Эдикт против Лютеранства", в котором он приказал, что "все книги, брошюры … и все пришедшее из отравленных ересью мест, должны быть сожжены в присутствии официальных лиц". В то же самое время, профессор, прибывший из самых ядовитых из всех заправленных ересью мест, пишет "Прославление Пруссии":

Возможно, боги любят меня, … ни разу еще не случилось со мной, чтобы я вступил в дом какого-либо выдающегося человека из этих земель – а жители Пруссии являются самыми гостеприимными людьми на свете – и чтобы тут же не увидал геометрических чертежей чуть ли не на пороге, либо же находил я геометрию в самих мыслях моих хозяев. Потому-то чуть ли не каждый из них, будучи человеком доброй воли, предлагает студентам этих искусств любую возможную выгоду или услугу, поскольку истинные знания и ученость никогда не отделяются от доброты и вежливости. (Rheticus, Narratio prima – Encomium Borussiae (Данциг, 1540 г.))

Как жаль, что Ретикус не отчитался, в этом своем пышном стиле, о своей первой встрече с каноником Коппернигком. Ведь это было одно из великих событий в истории, которое можно сравнить со встречами Аристотеля с Александром, Кортеса с Монтесумой, Кеплера и Тихо Браге, Маркса и Энгельса. Со стороны взвинченного и ожидающего Бог знает чего Ретикуса, естественно, это было любовью с первого взгляда к Domine Praeceptor (Господину Преподавателю), "Моему Учителю", как он всегда называл Коперника, сравнивая его с Атласом, держащим Землю на своей спине[143]. Если же говорить о канонике, вечно одинокий и никем нелюбимый старик явно был сбит с ног этим штурмом, и был готов терпеть молодого глупца. Сейчас ему исполнилось уже шестьдесят шесть лет, и он чувствовал, что дни его доходят до конца. Он обрел определенную славу в мире ученых людей, только слава эта была не совсем настоящей – известность, скорее, вместо репутации, основанная на слухах, а не на доказательствах, ибо рукопись Обращений все еще находилась под замком в его башен, и никто толком не знал ее содержания. Только лишь Commentariolus был известен дюжине видевших этот трактат людей, и от них осталось тоже всего – ничего: ведь этот краткий очерк был написан и послан в свет четверть века назад.

Пожилой каноник чувствовал, что ему и вправду необходим молодой ученик в пифагорейской традиции, который передаст учение немногим избранным, не потревожив ила на дне колодца. Его единственный приятель, мягкий и все понимающий Гизе, больше не жил во Фромборке – он стал епископом соседствующей прусской епархии в Кольмно. Опять же, самому Гизе тоже было уже около шестидесяти, и был он всего лишь любителем астрономии, которого нельзя было квалифицировать в качестве ученика. А вот молодой, переполненный энтузиазмом профессор из Геттингена[144] – учеником быть мог. Могло показаться, само Провидение прислало его – даже если это было и лютеранское Провидение. Со стороны Католицизма особо опасаться не было чего, что доказывает нам письмо Шенберга; с другой стороны, юный Ретикус был протеже самого Меланхтона, что прикрывало лютеранский фланг, направляя послание прямиком в их штаб-квартиры, в Виттенберг и Геттинген.

Тем не менее, Коперник колебался. Он ничего не мог решить без Гизе. К тому же, присутствие протестантского гостя во Фромборке представляло собой неудобство, даже если гость был священной коровой. Через несколько недель после прибытия Ретикуса, каноник приказал тому паковаться, и они оба отправились к епископу Гизе в его резиденцию в замке Лёбау.

Какое-то время учитель с учеником были гостями епископа. Космологический триумвират в средневековом замке наверняка вели бесконечные споры на протяжении белесых ночей балтийского лета по вопросу запуска системы Коперника в свет: Ретикус и Гизе настаивали на публикации, пожилой каноник упрямо настаивал на обратном, тем не менее, шаг за шагом он вынужден был уступать. Ретикус описал несколько этапов этой борьбы с чем-то вроде смущенной сдержанности, странно контрастирующей с его обычной пламенностью. Он цитирует длинные фрагменты диалогов между его domine praeceptor и епископом Гизе, скромно умалчивая о своем участии в дебатах:

Поскольку мой Учитель был по природе своей человеком неформальным[145]и видел, что научный мир также нуждается в усовершенствовании… он с готовностью согласился с просьбами своего приятеля, преподобного прелата. Он пообещал, что вычертит астрономические таблицы по новым правилам, и если работа его имеет хоть какую-нибудь ценность, он не станет скрывать ее от мира… Но очень долго он осознавал то, что [теория, на которой основывались таблицы] перевернет идеи, касающиеся порядка движений и сфер… которые уже были общепринятыми и считающимися истинными; более того, требуемые гипотезы должны противоречить нашим чувствам.

После того он принял решение о том, что должен … составить таблицы по аккуратным правилам, но не представлять доказательств. Таким путем он не провоцировал бы споров среди философов… и пифагоровский принцип был бы соблюден тем путем, что за философией следует идти таким путем, чтобы ее внутренние секреты были зарезервированы для ученых людей, натренированных в математике и т.д.

Тогда Его Преподобие указал на то, что подобная работа была бы неполным даром миру, если только мой Учитель не укажет причины для собственных таблиц и не включит также, следуя примеру Птолемея, систему или теорию, но еще и основы и доказательства, на которых сам он полагался… Нет места в науке, утверждал он, для практик, часто принятых в королевствах, на конференциях и в публичных отношениях, где на какое-то время планы держатся в тайне, пока заинтересованные не увидят плодотворные результаты… Что же касается необразованных, которых греки называли "те, которые не знают теории, музыки, философии и геометрии", их вопли следует игнорировать…

Другими словами, лукавый каноник, нещадно прессуемый Ретикусом и Гизе, предложил опубликовать свои планетарные таблицы, но убрать из них теорию, на которой они основывались; о движении Земли можно было не упоминать.

Этот маневр по уклонению результатов не дал, сражения в триумвирате возобновились. Следующим этапом стал удивительный компромисс, триумф коперниканского отклонения. Судя по результатам, условия договоренности должны были стать следующими:

"Книга об Обращениях" Коперника не должна была попасть в печать. Вместо этого, Ретиккус должен был написать отчет о содержании неопубликованной рукописи и опубликовать его – при условии, что там он нигде не назовет имени Коперника. Автора неопубликованной рукописи Ретикус должен называть просто domine praeceptor, и на титульной странице, где никак нельзя было избежать упоминания чьего-либо имени, Коперника следовало назвать "ученым доктором Николасом из Торуни".

Говоря иначе, Ретик должен был подставить собственную шею; зато каноник мог спрятать собственную голову в свой черепаший панцирь.

10. Narratio Prima

Вот каким образом на свет появилась Ретикусово Narratio Prima – Первое Повествование теории Коперника в печатном виде. Оно было написано под видом письма от Ретикуса его бывшему преподавателю астрономии и математики, Иоганну Шенеру в Нюрнберге. Состояло оно из семидесяти шести страниц формата "малое кварто", и несло следующее громоздкое название:

Прославленнейшему доктору Иоганну Шенеру, Первое Повествование из Книги об Обращениях ученейшего и

наиболее выдающегося математика, преподобного отца, доктора Николаса из Торуни, каноника из Вармии,

от юного студента математики.

Собственное имя Ретикуса всего однажды упомянуто в заголовке, предшествующем тексту письма: "Славному Иоганну Шенеру, словно собственному почтенному Отцу, Георг Иоахим Ретикус шлет свои поздравления".

После извинений за задержку в отсылке своего отчета, Ретикус поясняет, что у него было всего лишь десять недель на изучение рукописи своего Учителя; рукопись охватывает все царствие астрономии и разделена на шесть книг, из которых сам он справился пока что с тремя, понял общую идею четвертой, но имеет лишь краткое понятие о последних двух. После того он дает прекрасное описание системы Коперника, показывая собственное понимание темы и независимость суждений, хотя бы уже тем, что ему не важна последовательность глав в рукописи Коперника, равно как и при составлении заключения, где Ретикус излагает самые существенные моменты труда своего учителя. В средине он вставил астрологические отступления, в которых возвышение и падение Римской и мусульманской империй, а также второе пришествие Христа напрямую зависят от изменений в эксцентриситете орбиты Земли. Здесь же он приводит общий возраст Вселенной в шесть тысяч лет, в соответствии с пророчествами Илии.

Не похоже, чтобы сам Коперник когда-нибудь верил в астрологию, но вот Ретикус – верил, Меланхтон и Шенер – верили, точно так же, как верили в нее ученые люди того времени; и поскольку отступления по поводу Илии и второго пришествия были рассчитаны для того, чтобы польстить таким ученым, Коперник, наверное, не стал спорить.

В отчете Ретикуса, словно изюм в булке, напиханы привычные цитаты – из Аристотеля и Платона, благословения божественной мудрости древних и заверения в том, что его учитель и мысли не имел, чтобы хоть когда-нибудь выступить против их авторитета:

Если я и произнес что-нибудь с юношеским энтузиазмом (мы, молодые люди, вечно одаряем, как говорит он (Мой Учитель) высоким положением, чем обычным духом) или же если я без какой-либо задней мысли сделал какое-то замечание, которое может показаться направленным против досточтимой и освященной древности, более сильно, чем того требуют серьезность и достоинство проблемы, вы, конечно же, в чем я никак не сомневаюсь, выстроите надлежащую конструкцию данного вопроса и учтете, скорее,, мои чувства по отношению к вам, чем мой промах. Как и мой сведущий Учитель, я хотел бы, чтобы вы знали и всегда были уверены, что для него самого нет ничего лучшего или более важного, чем идти по стопам Птолемея и, подобно Птолемею, следовать за древними и теми, что были гораздо ранее до него. Тем не менее, когда явления, которые управляют астрономом… приводят его к необходимости делать определенные предположения даже вопреки его желаниям, будет достаточно, думает он, если направить свои стрелы посредством того же метода в ту же самую цель, что и Птолемей, даже если его лук и стрелы изготовлены им из совершенно иного материала, чем был у Птолемея.

Но тут же Ретикус продолжает с очаровательной non sequitur (непоследовательностью): "В этом месте мы должны вспомнить высказывание: "Свободен мыслями должен быть тот, кто желает быть понятым".

Трактат наполнен благими протестами, связанными с тем, что его учитель "далек от мысли, что ему следует отделиться, по причине жажды нового, от разумных мнений древних мудрецов", за чем следует: "…за исключением надежных причин и случаев, когда факты сами заставляют его силой поступить так". Эти апологии, наверное, были направлены на то, чтобы убедить Коперника, а не Меланхтона с Лютером, которые, будучи слишком прозорливыми, чтобы их можно было легко обмануть, настаивали на своей оппозиции теории Коперника, тем не менее, проявляли милость к ее юному пророку.

И в течение нескольких недель ученик, и вправду, вырос в пророка; наиболее трогающие нас фрагменты в Narratio Prima, неожиданно вставленные в научный трактат, звучат будто проповеди для пока что еще не существующей паствы:

Таким образом, астрономию моего учителя можно по праву назвать вечной, поскольку она наблюдения прошедших веков свидетельствует и наблюдения последнего времени вдвойне подтверждает. …Безбрежное Царствие в астрономии предоставил Господь моему сведущему Учителю. Так пусть же он правит, защищает и расширяет его, ради восстановления астрономической истины. Аминь.

Ретикус прибыл во Фромборк летом 1539 года; к концу сентября narratio prima было завершено и выслано; несколькими месяцами спустя оно появилась уже в печатном виде. Вряд ли, что было затрачено более десяти недель времени. За этот период Ретикус проработал объемную рукопись Обращений, наполненную астрономическими таблицами, рядами цифр, необходимыми схемами и массой ошибок в вычислениях. Ретикус извлек самую суть работы, облек ее в письменную форму, а по вечерам, поддерживаемый Гизе, вел непрерывные переговоры с упрямым стариком, который вечно придумывал новые уловки. Объединенное воздействие нагрузок и фрустраций было велико даже для вспыльчивого юного пророка, , о чем он сам сообщает в одном месте – когда сражается с исключительно запутанной теорией относительно орбиты Марса – его мысли на время "сорвались с петель". Двумя поколениями спустя, когда события в замке Лёбау уже превратились в что-то вроде гомеровской саги для ученых людей, Иоганн Кеплер писал императору Рудольфу в Посвящении своей Новой Астрономии:

Что касается Георга Иоахима Ретикуса, знаменитого ученика Коперникуса в дни наших дедов… рассказывают такую историю: когда в одном случае был он озадачен Марсовой теорией и уже не видел способа, как выпутаться из нее, в качестве последнего средства обратился он к своему ангелу-хранителю как к Оракулу. Тогда невежливый дух схватил Ретикуса за волосы и, то бил его головой о потолок, то с размаху бросал его тело на пол; к своему поведению он прибавил такое вот свойственное всем оракулам заявление: "Вот это и есть перемещения Марса". У слухов языки всегда дрянные… тем не менее, прекрасно можно поверить в то, что Ретикус, когда мысли его были приведены в полнейший беспорядок, разгневался еще сильнее и сам начал стучать головой об стену".

Этот эпизод должен был быть широко известным в дни Кеплера и Галилео, о чем говорит фрагмент в одном из писем Кеплера своему приятелю:

Ты дразнишь меня примером Ретикуса. Я смеюсь вместе с тобой. Помню, я же видел, насколько гадко пытала тебя Луна, да и меня самого тоже. Если теперь дела с моим Марсом пойдут столь же паршиво, тебе бы, который испытывал подобные страдания, следовало проявить сожаление ко мне.

Ретикус и сам описал в narratio prima свою душевную бурю – сомнения ученого на стыке Средневековья и Возрождения, который инстинктивно чувствует, что ведь должно здесь быть красивое и светоносное решение космической мистерии, но он не может избежать кошмаров крутящихся эпициклов:

Астроном, изучающий движения звезд, явно подобен слепцу, который, имея всего лишь посох (математику), чтобы направлять его, должен пройти громадный, бесконечный, опасный путь, что извивается среди бесчисленных пустошей. Каким будет результат? Сделав несколько шагов со страхом, нащупывая дорогу посохом, в какой-то момент он обопрется на него и в отчаянии возопит, обращаясь к Небесам, Земле и всем богам, помочь ему в его несчастии.

В приложении к narratio Ретикус пишет, по обычаям того времени, восторженный гимн стране и людям, представившим ему такое гостеприимство: Encomium Borussiae. "В прославление Пруссии" – это фонтанирующее извержение в самом худшем стиле гуманистов, переполненное всяческими завитушками, греческими божествами и далеко идущими аллегориями. Начинается это приложение с цветистых фраз:

Пиндар прославился одой – которая, как сообщают, была написана золотыми буквами на табличке и выставлена на всеобщее обозрение в храме Минервы – в честь доблести и умения Диагора Родосского, выигравшего соревнование в кулачном бою на Олимпиаде. В оде остров Родос называется дочерью Венеры и любимейшей супругой Солнца. Говорят, что Юпитер пролил множество золотых дождей на Родос, поскольку островитяне чтили его дочь, Минерву. По той же самой причине, сама Минерва сделала родоссцев славными за их мудрость и образованность, к которой те были весьма привязаны. Лично я не знаю в наши дни ни одной страны, которая была бы более пригодна наследовать древнюю славу родоссцев, чем Пруссия

- ну и так далее. Все это варево из напыщенных слов интересует нас только потому, что оно описывает сражения Гизе с Коперником, равно как и по причине его разоблачающих недомолвок и упущений. Сюда включен панегирик Гизе, в котором вызывается дух апостола Павла, и еще один панегирик – градоначальнику Данцига, который сравнивается с Ахиллом; здесь же имеется описание астрономических инструментов Гизе: армиллярной сферы, изготовленной из бронзы, и "воистину королевского гномона (солнечных часов), который он привез из Англии, и который я рассматривал с величайшим наслаждением". Но здесь нет ни словечка об инструментах Коперника. Не говорится здесь и о его обсерватории, ни о том, где он живет; точно так же не упоминается, каков он вообще.

Чтобы понять парадоксальность данного умалчивания, необходимо держать в виду то, что книга представляет отчет Ретикуса о его паломничестве к Копернику в виде письма, направленного бывшему учителю в Нюрнберг. Кто-то даже может слышать негодующие восклицания адресата: "Ну, и где он живет, этот твой новый учитель? Сколько ему лет? Какими инструментами он пользуется? Ты говоришь, будто бы епископ владеет гномоном и армиллярной сферой – хорошо, а что же имеется у него?" Причиной этих бросающихся в глаза пропусков, скорее всего, была та же самая, которая запрещала Ретикусу упоминать "сведущего Учителя" по имени: мания секретности Коперника. Ее невозможно объяснить осмысленной предупредительностью, ведь если бы кто-либо пожелал начать гонения на анонимного астронома из Вармии, у него не было бы никаких сложностей в идентификации каноника Николая из Торуни.

11. Подготовка к печати

Свое narratio prima Ретикус писал под бдительным надзором Коперника. Из замка Лёбау учитель с учеником возвратились во Фромборк, именно там narratio и было датировано: 23 сентября 1539 года от рождества Христова. Когда рукопись была завершена, Ретикус отправился в Данциг, где можно было найти наиболее ближайший печатный станок, чтобы напечатать свой трактат.

Первые копии первого печатного отчета о коперниканской системе были высланы из Данцига в феврале 1540 года. Одну из них получил Меланхтон; другую копию Гизе отослал протестантскому герцогу Альберту Прусскому, который в последствии сделал очень много, чтобы продвинуть систему Коперника. Ретикус выслал один экземпляр своему ученому приятелю по имени Ахиллес Перминиус Гассарус, который тут же "уловил фишку" и договорился о независимом издании книги в Базеле, где она и вышла в свет буквально через несколько недель после данцигского тиража. Таким образом, narratio prima пошло в свет одновременно с севера и с юга, и вызвало определенные шевеления в научном мире. Ласково-настойчивый Гизе был уже не один в вопросе уговоров упрямого приятеля, со всех сторон каноника Коппернигка упрашивали побыстрее напечатать его книгу.

Сам автор держался еще шесть месяцев. Возможно, он обдумывал какие-то более изысканные уловки. Но, как только он разрешил, чтобы краткое содержание его рукописи было напечатано кем-то чужим, его не прекращающиеся отказы напечатать рукопись полностью выставляли каноника на еще больший риск быть осмеянным, чем того могла достичь сама публикация.

Сразу же после того, как печатание narratio было завершено, Ретикус поспешил из Данцига в Виттенберг, чтобы завершить чтение своих лекций в университете. После окончания летнего семестра он вновь поспешил во Фромборк, на другой конец Германии, якобы с целью прибавить "второе сообщение" к "первому". На самом же деле, он готовил окончательный натиск на Коперника, благодаря которому можно было силой извлечь "Обращения" из дрожащих пальцев автора. И на сей раз все ему удалось. Через какое-то время после второго прибытия Ретикуса во Фромборк сопротивление каноника Коппернигка, наконец-то, было сломлено.

Ретикус оставался с ним с лета 1540 года по сентябрь 1541 года. Все это время он провел, собственной рукой копируя всю рукопись Обращений, проверяя и исправляя сомнительные результаты, а также проводя массу мелких изменений. Помимо того, он выполнял и другие поручения за своего учителя. Более десяти лет назад, тогдашний епископ Вармии попросил каноников Коппернигка и Скултети[146] вычертить карту Пруссии. Коперник задание начал, но так и не закончил. Ретикус завершил его за него, а поскольку был он неисправимым энтузиастом, то не только вычертил карту, но прибавил к ней географический справочник и трактат по искусству составления карт. Все это он отослал герцогу Альберту Прусскому, сопроводив письмом-посвящением, в котором потрудился упомянуть о грядущей публикации magnum opus своего Учителя.

Помимо того, Ретикус изготовил для герцога "инструментец" – ein Instrumentlein – "показывающий длину дня в течение всего года". Герцог тепло поблагодарил его, отослал в качестве подарка португальский дукат, но впоследствии жаловался, что не смог приспособить Instumenteil к чему-либо и прибавил, что "по моему мнению, изготовивший эту штуковину ювелир не проявил никакой тонкости в работе". Он попросил Ретикуса передать выражения своей любви Лютеру, Меланхтону и всем остальным германским протестантам в Виттенберге. В ходе всех этих дружеских операций Ретикус настойчиво преследовал одну цель: обеспечить поддержку герцога при напечатании Обращений. Через несколько дней после отсылки карты и "инструментца", юный профессор вытащил кота из мешка: он попросил у герцога дать ему рекомендательные письма для электора Саксонии и Виттенбергского университета, в которых указывалось бы, что Ретикусу разрешено отдать книгу каноника Коппернигка в печать. Причина этой просьбы заключается в том, что Ретикус желал, чтобы "Книга об Обращениях" печаталась в знаменитой типографии Петрея, который специализировался на астрономических публикациях, в лютеранском Нюрнберге. Поскольку Лютер и Меланхтон были противниками коперниканской теории, и поскольку герцог Пруссии обладал немалым влиянием в протестантском мире, было бы неплохо иметь его поддержку в письменной форме. Герцог дал милостивое согласие; но, по причине какой-то неразберихи в герцогской канцелярии, в адрес Иоганна-Фридриха Саксонского и Виттенбергского университета были направлены два идентичных письма с рекомендациями, в которых была просьба о том, чтобы Ретикусу дали разрешение напечатать его собственную "поразительную книгу по астрономии". Возможно, писец в канцелярии посчитал, что ему неправильно изложили инструкции: ведь никакой астроном не настолько сойдет с ума, чтобы публиковать астрономическую книжку кого-то другого. Тем не менее, ошибка была объяснена, и письма свою роль сыграли.

В августе 1541 года, где-то через пятнадцать месяцев после возвращения Ретикуса во Фромборк, копирование 424 страниц мелкого рукописного текста было закончено; имея бесценный текст в собственном багаже, верный ученик еще раз спешно поскакал через всю Германию назад в Виттенберг, прибыв к самому началу зимнего семестра. Понятное дело, он предпочел бы направиться прямиком в Нюрнберг и начать печатание, что никак не могло бы осуществляться без его личного надзора. Но ведь он и так слишком долго не занимался своими прямыми обязанностями; более того, как только он вернулся, его тут же избрали деканом факультета – еще одно доказательство широких взглядов того времени, которое, кстати, клонилось к собственному концу.

Чтобы заполнить время ожидания, Ретикус в Виттенберге напечатал две главы Обращений. Эти две отдельные главы были посвящены общей тригонометрии и никак не были связаны с теорией Коперника: но сам Ретикус, возможно, предполагал, что публикация этого небольшого трактата сможет помочь привлечь внимание к его Учителю и проторить дорогу Книге об Обращениях. В посвящении он поздравляет шестнадцатый век за привилегию иметь Коперника среди живущих.

И весной он был, наконец-то, свободен. 2 мая 1542 года Ретикус выехал в Нюрнберг, имея с собой несколько рекомендательных писем от Меланхтона ведущим патрициям и протестантским клирикам этого города.

А через несколько дней Петрей – печатник начал набирать книгу "Об Обращениях Небесных Тел".

12. Скандал с Предисловием

Печать книги шла быстро. 29 июня, менее, чем два месяца после прибытия Ретикуса в Нюрнберг, некий Т. Форстер, местный горожанин, писал своему приятелю Й. Шраду в Рейтлинген:

Пруссия дала нам нового и чудесного астронома, чья система уже печатается здесь; работа приблизительно в сотню листов длиной, в которой он рассматривает и доказывает, что Земля движется, а звезды находятся в покое. Месяц назад я видел в печати два листа; за печатью надзирает некий магистр из Виттенберга [Ретикус].

Я выделил некоторые слова выше, поскольку они дают нам разгадку того, что сделалось, наверное, величайшим скандалом в истории науки. Если напечатанные листы расходились среди заинтересованных лиц вроде герра Форстера, лишь только они выходили из-под печатного пресса, тогда мы можем в разумной степени предположить, что их тут же высылали и автору; таким образом, Коперникус мог быть способен прослеживать ход печатания. Если данную гипотезу (которая поддерживалась, как мы сами увидим, заявлением Ретикуса) принять, тогда из этого следовало бы, что Копернику было известно, что Предисловие к книге прибавил некто другой, и в этом и таится причина скандала.

Он никогда бы не возник, если бы Ретикус мог завершить работу, которую он начал с таким энтузиазмом и жертвенностью. Но, к несчастью, ему необходимо было покинуть Нюрнберг до завершения печати книги. Весной он подал заявление на новую должность: главы математического отделения университета в Лейпциге. Меланхтон вновь поддержал его заявление; и личное письмо Меланхтона приятелю скрытно намекало на причину, зачем Ретикусу понадобилось поменять университеты: в Виттенберге о нем ходили слухи (fabulae), "о которых нельзя упоминать в письменном виде". Слухи эти, по-видимому, касались гомосексуальности молодого ученого.

Ответ на его прошение был положительным, так что в ноябре Ретикус должен был покинуть Нюрнберг, чтобы занять свой новый пост в Лейпциге. Он оставил надзор за печатанием Обращений на человека, которого во всех отношениях мог считать надежным – нюрнбергского ведущего теолога и проповедника, Андреаса Осиандера, одного из со-основателей лютеранской веры. В отличие от Лютера и Меланхтона, Осиандер был не только благожелательно настроен к Копернику, но и проявил активный интерес к его работе, к тому же последние два года он даже переписывался с ним.

В надежде, что все устроится самым лучшим образом, Ретикус уезжает в Лейпциг; а в это самое время Осиандер, которому поручена забота о печати, быстренько пишет не подписанное предисловие к Обращениям и вставляет его в книгу. Предисловие было адресовано ЧИТАТЕЛЮ, ЗАИНТЕРЕСОВАННОМУ ГИПОТЕЗОЙ ДАННОЙ РАБОТЫ[147]. Начинается оно с объяснения того, что идеи данной книги не следует принимать слишком серьезно: "Данные гипотезы и не должны быть истинными или даже вероятными"; будет достаточно уже и того, что они смогут сохранить кажущиеся явления. После того, автор предисловия переходит к демонстрации невероятности "гипотез, содержащихся в данной работе", указывая на то, что орбита, приписываемая Венере, должна была бы вызывать, что планета выглядела в шестнадцать раз больше при приближении к Земле, по сравнению с самой отдаленной точкой – "что противоречит наблюдениям любого времени". Далее говорится, что книга содержит "и другие, не менее важные нелепости, которые в данный момент нет смысла вытаскивать на свет". С другой же стороны, эти новые гипотезы заслуживают того, чтобы сделаться известными, "наряду с гипотезами древними; которые сами по себе не являются более вероятными", поскольку они "являются столь приемлемыми и столь простыми, а вместе с ними примем громадную сокровищницу искусно проведенных наблюдений". Но, по самой своей природе, "насколько это касается данных гипотез, от астрономии никто ничего конкретного ожидать и не может, что никак не может дополнить саму науку, не следует ему принимать в качестве истины идеи, порожденные для иной цели, и будет совершеннейшим глупцом тот, кто поверит в них и примет их. Прощайте".

Не удивительно, что эмоциональное потрясение, вызванное чтением этого предисловия (предполагая, что его все-таки прочитали), ускорило конец Коперника. Тем не менее, нет никаких сомнений в том, что и Осиандер действовал с самыми лучшими намерениями. Двумя годами ранее, когда Коперник все еще колебался, публиковать ему книгу или не публиковать, он написал Осиандеру, чтобы излить собственные опасения и попросить совета (это письмо Коперника, датированное 1 июля 1540 года, не сохранилось – Прим. Автора). Осиандер отвечал:

Что касается меня самого, я всегда считал, что гипотезы не являются предметом веры, но основанием для расчетов; так что даже если они и фальшивы, это совершенно не важно, предполагая при этом, что они верно отображают явление… Было бы неплохо, если бы вы могли сказать что-либо по данному вопросу в своем предисловии; тем самым вы бы задобрили аристотелианцев и теологов, чьих противодействий вы так опасаетесь[148].

В тот же самый день Осиандер описался по той же проблеме Ретикусу, который пребывал тогда во Фромборке:

Аристотелианцев и теологов можно будет легко задобрить, если им сообщить, что можно употребить несколько гипотез для объяснения тех же самых кажущихся движений; и что данная гипотеза вовсе не предлагается, потому что она на самом деле истинна, но потому, что она наиболее удобна для вычисления кажущихся составных движений.

Предварительные замечания подобного рода могли бы привести оппонентов в более мягкое и примирительное настроение; их антагонизм должен исчезнуть, "и, возможно, они перейдут на точку зрения автора".

К сожалению, ответы ни Коперника, ни Ретикуса на предложение Осиандера не сохранились. По словам Кеплера, который видел часть писем до того, как те были уничтожены, Коперник отказался от рекомендаций Осиандера: "Подкрепленный стоической крепостью разума, Коперникус верил в то, что ему следует публиковать его предположения открыто" (цитируется по уже указанному труду Кеплера – Прим. Автора). Но Кеплер не цитирует текст ответа Коперника, так что его замечанию, появляющееся в ходе полемике, не следует придавать особого веса. Кеплер с фанатическим упорством сражался за гелиоцентрическую теорию, Копернику поклонялся и даже приписывал ему "стоическую крепость", которой тот никак не обладал.

Выбор слов в Предисловии явно был самым неудачным из всех возможных. С одной стороны, в Предисловии четко не заявляется, что оно не написано самим Коперником. Верно и то, что в одном предложении предисловие говорит об авторе книги в третьем лице и в панегирическом стиле; но ученые того времени не страдали от особой скромности, и требовало тщательного знакомства с текстом, чтобы выявить, что предисловие написано чужой рукой. Причем, до такой степени, что, хотя авторство Осиандера и было выявлено и объявлено Кеплером в 1609 году и упомянуто в биографии Гассенди в 1647 году, последующие издания Обращений (Базель 1566 и Амстердам 1617) оставили предисловие Осиандера без каких-либо комментариев, оставляя в читателе впечатление, будто бы оно написано самим Коперником. Только лишь варшавское издание 1854 года указало на авторство Осиандера.

Тайна предисловия, сохранившаяся в течение трех столетий, понятное дело, вполне соответствовала окольным путям поведения каноника Коппернигка, его культу пифагорейской тайны и эзотерическому эпиграфу книги: "Только для математиков". Легенда гласит, что Коперник был жертвой коварного трюка Осиандера, но внутренние доказательства, равно как и свидетельство Ретикуса, к которому я сейчас перейду, говорят против этого. Поскольку Осиандер знал о колебаниях Коперника в вопросе публикации рукописи "четыре раза по девять лет"; о его настоятельных просьбах, чтобы в narratio prima авторство его оставалось анонимным; о попытках Коперника опубликовать только лишь планетарные таблицы без стоящей за ними теории, так что нюрнбержец должен был предположить, что Коперник согласился бы с его предупредительным и примирительным подходом, который был только лишь повторным подтверждением классической доктрины о том, что физика и небесная геометрия это "две большие разницы". У нас нет причин сомневаться в том, что Осиандер действовал с самыми честными намерениями, предполагая как вдохновить боязливого каноника, так и выгладить дорогу его работе.

Следующим вопросом остается: а читал ли предисловие сам Коперник и какой была его реакция. Тут у нас имеются два противоречивых заявления: одно от Ретикуса, а второе – от Кеплера. Представляем версию Кеплера:

Самым абсурдным вымыслом, должен согласиться, является то, будто бы природные явления можно объяснить фальшивыми причинами. Но этого вымысла у Коперника нет. Он считал, что его гипотезы были истинными, не в меньшей степени, чем те древние астрономы, о которых вы говорите. И он не только считает так, но и доказывает, что они истинны. В качестве доказательства я предлагаю эту вот работу.

Хотите вы знать автора того вымысла, который довел вас до такого кипения? Андреас Осиандер назван в моей копии, переписанной рукой Жерома Шрайбера, нюрнбержца. Андреас, который надзирал за печатанием работы Коперника, рассматривал Предисловие, которое вы объявили совершенно абсурдным, как наиболее благоразумное (как можно заключить из его письма к Копернику), и поместил его на титульную страницу книги, либо когда Коперника уже не было в живых, либо когда он не осознавал [что делает Осиандер]. (Иоганн Кеплер Astronomia Nova, предисловие).

Доказательство Ретикуса содержится в письме профессора математики, Иоганна Преториуса, некоему корреспонденту. Преториус был близким приятелем Ретикуса и надежным ученым. Вот что говорится в его письме:

Что касается Предисловия к книге Коперника, относительно его автора существовала неуверенность. Тем не менее, это был Андреас Осиандер… который составлял Предисловие. Именно под его надзором книга Коперника печаталась в Нюрнберге. И некоторые из первых страниц были посланы Копернику, но вскоре после того тот умер, еще до того, как мог увидеть работу полностью. Ретикус привык заявлять о том, что Предисловие Осиандера было явно неприятно Копернику, и что он был раздражен не на шутку. Но, похоже, намерения автора были совершенно иными, то, что он хотел бы сказать в Предисловии ясно из содержания его посвящения [Павлу III]… Название тоже изменено по сравнению с оригинальным, которое должно было звучать следующим образом: De revolutiomibus orbium mundi (Об Обращениях мировых тел), в то время как Осиандр изменил их на: Orbium coelestium (небесных тел).

Письмо Преториуса было написано в 1609 году. Astronomia Nova Кеплера, в которой появился упомянутый выше пассаж, была опубликована в том же самом году. То есть, после события прошло шестьдесят шесть лет. И какой же из двух противоположных версий можно доверять?

Чтобы решить эту головоломку, нам необходимо сравнить (а) содержания; (b) источники и (с) мотивы, стоящие за каждым из этих двух заявлений. Содержание у Кеплера какое-то смутное: либо когда Коперника уже не было в живых, либо когда он явно не знал о предисловии Осиандера. Все базируется на слухах: источником Кеплера является его старый учитель Михаэль Местлин, который об этом случае сам знал из третьих рук. Заявление Преториуса очень точное, случайная деталь относительно изменении названия убедительна, и данная информация вышла прямиком из надежного источника: от Ретикуса, который гостил у автора пару раз, в 1569 и 1571 годах. Что же касается мотива, заявление Кеплера относительно мнений Коперника появляется в качестве эпиграфа в начале кеплеровской Astronomia Nova (которая сама базируется на коперниканской гипотезе) и явно служит пропагандистским целям[149]; в то время как версия Преториуса содержится в личном письме, и в ней нет никакого видимого мотива.

То есть, чаши весов склоняются явно в пользу Преториуса, а заключение таким, что, вопреки устоявшемуся мнению, Коперник был ознакомлен с Предисловием Осиандера. Достаточно странно, но документ Преториуса, насколько мне известно, ушел от внимания всех биографов, за исключением самого недавнего и наиболее ученого из всех них, немецкого астронома Эрнста Циннера. Поскольку сам я сомневался в сделанных мною заключениях, я написал профессору Циннеру и получил следующий ответ:

Ваших сомнений я не разделяю. Мы можем считать непреложным фактом то, что Коперник знал предисловие Осиандера, к которому он был приготовлен предыдущими письмами от Осиандера 1540-41 гг. Заявлениям Преториуса можно доверять, поскольку они основаны на прямой связи с Ретикусом, который знал обо всем лучше всех. Преториус… был добросовестным ученым, который оставил нам важную информацию и труды. В любом случае, его свидетельство является более важным, чем сомнительное заявление Кеплера, который получил свои сведения от Местлина, который, в свою очередь, был весьма далек от всего этого дела. … Разве не является очевидным, что Ретикус, вытащивший рукопись от Коперника чуть ли не силой, как оно и было на самом деле, направлял гранки автору? Лично я представляю, что все гранки были отосланы Копернику по ходу работы, так что к моменту его смерти вся книга уже была напечатана, как об этом заявляет Гизе (частное письмо Автору, 5 августа 1955 года).

Конечно, у каноника Коппернигка были все причины сердиться по поводу неудачных замечаний Осиандера, что его орбита Венеры "противоречит опыту всех времен", что книга содержит другие "глупости" и так далее. Здесь, и вправду, дипломатия умиротворения зашла слишком далеко. Но в отношении более фундаментального замечания Осиандера, что его система является всего лишь расчетной гипотезой, у него не было причин возражать. Коперник и вправду верил, что Земля действительно движется; но для него было невозможным верить, что либо Земля, либо планеты движутся именно так, как описано в его системе эпициклов и деферентов, которые были всего лишь геометрической фикцией. И пока что вопросы "почему" да "как" движений небесных тел покоились на чисто фиктивной основе, с "колесами-на-колесах", которыми астроном манипулировал, счастливо не думая о физической реальности, он никак не мог возражать верному заявлению Осиандера относительно чисто формальной природе его гипотез[150].

Протестовал Коперник против редакции Предисловия или нет – нам не известно; но трудно поверить в то, что Осиандер отказался бы изменить формулировку в нарушение желаний автора. Возможно, было уже слишком поздно; Предисловие было написано около ноября 1542 года, а последней зимой своей жизни каноник Коппернигк был крайне больным человеком. Вполне возможно, рассуждения над положениями, упомянутыми выше, заставили его понять, что у него и вправду нет поводов протестовать; скорее уже, он решил оттянуть решение, как делал всю свою жизнь[151].

Здесь имеется странная и последовательная параллель между характером Коперника и робким, окольным способом, посредством которого коперниканская революция вошла в историю через задний ход, предшествуемая извиняющимся замечанием: "Не принимайте серьезно – все это так, исключительно ради шутки, только лишь для математиков, и ведь все это почти что бездоказательно".

13. Измена Ретикусу

Но с публикацией книги был связан еще один, теперь уже личный скандал; касался он Ретикуса.

Смерть учителя – это великий момент в жизни ученика. Это тот самый миг, когда он достигает полнейшего статуса, а также приобретает новое достоинство в качестве смотрителя традиции, охранителя легенды. В данном конкретном случае смерть учителя совпала с долгожданной публикацией его книги. Теперь можно было ожидать, что Ретикус, первичный движитель данного события, станет еще более активным, становясь пророком и пропагандистом. Это какие открываются теперь возможности потворствовать себе в личных реминисценциях и интимных мелочах, без ограничений, накладываемых манией секретности со стороны domine praeceptor! Во время последнего своего пребывания во Фромборке Ретикус как раз написал биографию учителя, которая была крайне нужна, поскольку в ученом мире о личности и карьере каноника Коппернигка практически ничего не было известно. Ретикус был законным наследником и исполнителем коперниканской доктрины – самой судьбой предназначенным стать тем же, что Платон был для Сократа; Босвелл для д-ра Джонсона[152], а Макс Брод для Кафки[153].

К изумлению его современников и досаде последующих поколений, в тот самый миг, когда Ретикус покинул Нюрнберг и передал дело редактирования Обращений Осиандеру, он совершенно неожиданно и полностью утратил интерес к Копернику и его учению. Его биография Коперника так никогда и не была напечатана, а ее рукопись была утрачена. Та же самая судьба постигла и брошюру, которую он написал с целью доказать то, будто теория Коперника не расходится со Священным Писанием. Профессор Ретикус прожил еще тридцать с лишним лет; но вот Апостол Ретикус умер еще до смерти своего Учителя. Умер он, если говорить более точно, в возрасте двадцати восьми лет, где-то летом 1542 года, когда Книга об Обращениях находилась в печати.

Что же вызвало это неожиданное затухание пламени? Вновь мы можем только догадываться, но в наших руках имеется и подходящая догадка. Собственное введение в книгу, созданное Коперником в форме Посвящения римскому папе Павлу III, было написано в июне 1542 года и отослано Ретикусу в Нюрнберг, когда тот еще был ответственным за печать. Скорее всего, именно этот текст и убил апостола в юном профессоре математики и астрономии. Здесь объясняется, каким образом книга была написана; как Коперник колебался в вопросе ее напечатания, опасаясь оказаться смешным, и даже думал о том, чтобы бросить всю затею. После того в Посвящении пишется:

Но мои протесты и нехорошие предчувствия были преодолены моими друзьями. Прежде всего, среди них следует указать Гиколауса Шенберга, кардинала капуанского, известного во всех видах учености. Следующим был очень любящий меня Тидеман Гизе, епископ Кульмский, верный исследователь священной и всякой иной хорошей литературы, который частенько подгонял меня и даже настаивал, чтобы я напечатал свою работу. … Ту же самую просьбу направляли ко мне многие другие выдающиеся и ученые мужи. … Поддавшись их уговорам, я наконец-то позволил моим друзьям опубликовать труд, появления которого они так давно требовали…

После того Посвящение переходит к другим вещам. Имя Ретикуса в Посвящении не называется – равно как и где-либо еще во всей книге.

Похоже, потрясение было не из приятных. Это упущение было настолько фантастичным и несообразным, что добрый Гизе, уже после смерти Коперника, написал сконфуженные извинения Ретикусу, ссылаясь на

неприятную оплошность, заключающуюся в том, что твой учитель не упомянул тебя в предисловии своей книги. Честное слово, это никак не связано с безразличием в отношении тебя, но исключительно по причине его неловкости и невнимательности; ведь мысли его вечно были заняты чем-то, и, как тебе известно, он мало обращал внимания на что-либо, не касающееся философии. Мне прекрасно известно, как высоко оценивал он твою постоянную помощь и самопожертвование… Словно Тесей ты сопровождал его в тяжких трудах… И ясно как день, сколь много мы должны тебе за твои неустанные заботы…

Только все эти красиво звучащие извинения никак не убеждали, поскольку Посвящение, вышедшее из-под пера Коперника, не выдает нам какой-либо "неловкости" или "путаности мыслей". Это исключительно трезвый и расчетливый документ. Сознательный пропуск имени Ретикуса можно объяснить только лишь опасениями, что упоминание имени протестанта может произвести не самое удачное впечатление на Павла III. Но даже если это и так, Коперник, естественно же, мог упомянуть Ретикуса в каком-то другом месте, либо где-то в предисловии, либо в самом тексте. Полнейшее умолчание его имени было актом низким, как будто бы имя это было чем-то малозначительным; а ведь имя Коперника всегда в глазах публики было связано с именем Ретикуса по причине narratio prima, а также потому, что книга печаталась в протестантском Нюрнберге под редакцией молодого виттенбергского, а теперь и лейпцигского профессора.

Написанное Коперником Посвящение должно было попасть к Ретикусу где-то в июне или июле. 15 августа Петрей напечатал небольшую брошюру, содержащую две лекции Ретикуса по астрономии и физике (Orationes de Astronomia Geographica et Phisica – Нюрнберг, 1542). В предисловии к книжечке автор вспоминает о первом знакомстве с учителем:

Когда я услышал о грандиозной репутации доктора Николая Коперникуса из Северной Германии, меня уже назначили профессором данных наук в Университете Нюрнберга, но я посчитал, что не приму этой должности до тех пор, пока не приобрету дополнительного знакомства с его учением. Никакие преграды не могли меня отказаться от путешествия, ни деньги, ни долгий путь, ни иные досаждения[154]. Я полагал большие надежды на ознакомление с его трудами, ведь это был человек обремененный годами, но которого гнала юношеская храбрость сообщить свои зрелые идеи в науке всему миру. И все остальные учение смогут оценить их, как оценил их я, ибо книга, которая сейчас находится под печатным прессом в Нюрнберге, готовится выйти в свет.

Как ужасно осознавать, что это последнее подтверждение верности ученика совпало по времени с тем, что его учитель ему изменил.

14. Епископ Дантиск

Предыдущие разделы относились к длительным родовым схваткам и к кесаревому сечению, которое привело к появлению Обращений в Нюрнберге. Теперь же нам необходимо вновь вернуться в кафедральную крепость Фромборка на Балтийском море, чтобы завершить рассказ о последних годах каноника Коппернигка.

А годы эти были даже менее счастливыми, чем годы ранние. В дополнение к сомнениям и заботам, связанным с публикацией книги, каноник оказался втянутым в дурацкий конфликт со своим новым епископом. Этот епископ, Иоганн Дантиск[155], был таким же тяжким бременем в конце жизни каноника Николаса, каким в ранние годы был епископ Лукас. Во всех же других аспектах, ослепительный Дантиск был полной противоположностью мрачному Лукасу.

Этот человек был одним из выдающихся дипломатов Ренессанса, увенчанный лаврами поэт, который в юности писал эротические стихи, на старость – религиозные гимны[156]; путешественник, гуманист, очаровывающий собеседник - короче, характер громадной привлекательности и сложности. Епископ Лукас был старше Николаса на двадцать шесть лет, епископ Дантиск – на двенадцать лет моложе Коперника, но Николас подчинялся как первому, так и второму в одинаковой степени. Подчинение авторитету – Лукасу и Дантиску с одной стороны, Птолемею с Аристотелем с другой стороны - возможно, это основной ключ к разгадке личности Коперника. Именно оно подрывало независимость его характера и независимость суждений, оно же удерживало его в возложенных на самого себя оковах, тем самым, выделяя ученого в качестве сурового реликта Средних Веков среди гуманистов Ренессанса.

В некоторых обстоятельствах старость, похоже, склонна повторять образцы юности, или, скорее, вытаскивать на свет божий образцы, затуманенные годами активности. Если Дантиск был чем-то вроде привидения, занявшего место дяди Лукаса – то не был ли Ретикус, авантюрист и заводила, в какой-то степени реинкарнацией брата Андреаса? Брат Андреас был черной овцой в семье – Ретикус был еретиком; Андреас был прокаженным – Ретикус был содомитом. Их безрассудство и неустрашимость одновременно и притягивала, и пугала робкого каноника; и его амбивалентным отношением к ним можно объяснить то, что он предал обоих.

Иоганн Флашбиндер, которому судьбой было предначертано стать погибелью преклонных лет каноника Коппернигка, был сыном пивовара из Данцига, отсюда и латинизированное имя – Дантискус, Дантиск. В свои двадцать лет он сражался против турок и татар, учился в Краковском Университете, путешествовал по Греции, Италии, Аравии и Святой Земле. После возвращения из дальних странствий он стал доверенным секретарем короля Польши, а когда ему исполнилось двадцать три года – он сделался специальным королевским посланником в различных епархиях Пруссии. Именно тогда он впервые познакомился с каноником Коппернигком, в то время секретарем епископа Лукаса, которого тот посылал в подобные миссии. Но вскоре их пути разошлись: Коперник остался в Вармии до конца дней своих, зато Дантиск, на протяжении семнадцати лет, ездил по всей Европе в качестве польского посла к императорам Максимилиану и Карлу V. Он был фаворитом обоих упомянутых императоров, равно как и своего собственного короля; Максимилиан назначил его придворным поэтом и возвел в рыцарское достоинство; Карл дал испанский дворянский титул, они оба время от времени посылали его с собственными заданиями – например, в качестве специального посланника Дантиск ездил в Венецию, в качестве посланника Карла – к Франциску I в Париж. И, тем не менее, этот сын пивовара с окраин цивилизованного мира, преуспевший в весьма деликатных дипломатических миссиях, не был снобом или даже излишне амбициозным человеком. В возрасте сорока пяти лет, на вершине собственной карьеры, он ушел в отставку – по собственному желанию, чтобы вернуться в место своего рождения, в провинцию и провести остаток жизни уже здесь – поначалу в качестве епископа Кольмно, а потом и всей Вармии.

В течение всех своих посольских лет главными увлечениями Дантиска были: поэзия, женщины и компания образованных собеседников – предположительно, именно в таком порядке. Его переписка, размеры которой можно было сравнивать с перепиской Эразма Роттердамского, включала в себя даже недавно открытый континент, Америку – он переписывался с Кортесом в Мексике. Его любовные похождения были столь же космополитическими, начиная от его тирольской "Гринеи" из Инсбрука и кончая Изопе де Гальда из Толедо, которая родила ему красавицу дочку. Его знаменитое стихотворение "Ad Grineam" (К Гринее) было очаровательной элегией о прелестях и упадке мужской силы, но в одинаковой степени он был верен любовнице из Толедо и ее дочери, Дантиске; после своего возвращения в Вармию он регулярно высылал им денежное пособие через банковские дома Фуггерсов и Велзерсов в Аугсбурге, а через контору императорского испанского посла ему переслали портрет Дантиски. Посол остался верен своим бывшим приятелям и любовницам даже тогда, когда сделался набожным католиком, на его верную дружбу с Меланхтоном, предводителем протестантов, обращение в католицизм никак не отразилось. В январе 1533 года, когда Дантиск уже был епископом в Кольмно (Кульме), Меланхтон писал ему, через линии фронтов, что он всю свою жизнь останется в долгу перед Дантиском; еще он прибавил, что даже более всех ярчайших способностей и даров Дантиска он ценит его глубочайший гуманизм (цитату приводит Прове, II, 1, стр. 334). Другой современник суммировал общее мнение, превалирующее среди ученых – лютеран в отношении католического епископа из Кольмно: Dantiscum ipsam humanitatem esse (Дантиск – сама гуманность) (цитируется там же). И последующий конфликт между Дантиском и Коперником необходимо оценивать с учетом этих обстоятельств.

В 1532 году только устраивался в епископстве в Кольмно – в одном дне пути верхом от Фромборка. Самое интересное, он и сам был фромборкским каноником, следовательно, собратом каноника Николаса. Кое-кто мог бы подумать, что прибытие столь замечательного гуманиста в провинциальную глушь, скрытую "испарениями Вислы" могло бы стать радостным событием в отшельнической жизни Коперника. Ведь практически во всей Вармии, не говоря уже о Фромборке, трудно найти было человека, с которым он мог бы беседовать на темы науки и астрономии, за исключением Гизе, который, говоря по правде, в этих вопросах не слишком-то и блистал. Дантиск, с другой стороны, наряду с иными своими привлекательными чертами, наукой интересовался даже очень, переписывался с рядом ученых людей (включая великого математика Гемма Фризия[157]), владел несколькими глобусами и астрономическими инструментами, картой Америки; у него даже было трое часов-хронометров, один из которых он носил на шее, на цепочке.

Сразу же после своего устройства в Кольмно Дантиск посылает приглашение Копернику – которое, по каким-то неисповедимым причинам, было напрямую отвергнуто. Из общего количества в шестнадцать сохранившихся писем Коперника десять были адресованы Дантиску (все они опубликованы во втором томе Прове – Прим. Автора). Читать их очень тяжело. Первое из них датировано 11 апреля 1533 года, то есть, прошло несколько месяцев после того, как Дантиск уже устроился в своем епископстве. Письмо является отказом на приглашение Дантиска посетить его в Замке Лёбау, причиной отказа являются какие-то официальные занятия.

Reverenddissime in Christo Pater et Domine!

Я получил письмо Вашей Преосвященной Светлости, и я в достаточной степени понимаю расположение и добрую волю Вашей Светлости по отношению ко мне, которые Вы собираетесь распространить не только на меня, но и на иных весьма совершенных людей. Я считаю, что это не только лишь по причине моих достоинств, но и благодаря прекрасно известной доброте Вашей Преосв. Светлости. Возможно, когда-нибудь и я смогу сделаться достойным такой доброты. Конечно же, я крайне рад, гораздо сильнее, чем можно выразить словами, найти в Вас такого повелителя и Покровителя. Тем не менее, несмотря на приглашение Вашей Преосв. Светлости присоединиться к нему 20-го числа сего месяца (и я бы с радостью посетил бы столь замечательного приятеля и покровителя), неудачное стечение обстоятельств не позволяет мне поступить таким образом, поскольку официальные деловые проблемы и необходимые распоряжения заставляют меня и Мастера Феликса оставаться на месте. Так что я прошу Вашу Преосв. Светлость простить мое отсутствие в этот раз. Во всех иных отношениях я всегда готов, как и следует, всегда откликаться на призывы Вашей Преосв. Светлости сделать бесчисленные иные вещи, если Ваша Преосв. Светлость укажет мне в иное время, по своему желанию. И могу признаться, что я обязан не отвечать на Ваши просьбы, но, скорее, подчиняться Вашим указаниям.

Поскольку Дантиск прекрасно знал суть и число "официальных деловых проблем", оговариваемых во Фромборкском Капитуле, членом которой он и сам был, оговорка была неубедительной. Второе письмо отослано тремя годами спустя – 8 июня 1536 года. Опять это отказ принять приглашение от Дантиска принять участие в свадебной церемонии какой-то из родственниц епископа. Поводом не принять приглашение снова являются "официальные дела":

Reverenddissime in Christo Pater et Domine Domine Clementissime!

Я получил письмо Вашей Преосвященной Светлости, наполненное человечностью и благорасположением, в которой Вы напоминаете мне о знакомстве и содействии Вашей Преосв. Светлости, которые я узнал еще в годы своей юности [не следует забывать, что Коперник на двенадцать лет старше Дантиска]; и я знаю, что содействие это и помощь живы до сих пор. И раз уж включен я в число близких, Вы пригласили меня на свадьбу своей родственницы. Говоря по правде, Ваша Преосв. Светлость, я обязан подчиниться Вашей Светлости и, время от времени представлять себя перед лицом столь великого Повелителя и Покровителя. Но будучи полностью занят делами, которые Преосвященный Повелитель Вармии поручил мне, я не могу покинуть свое место. И я молю, чтобы мое отсутствие не было воспринято неправильно, и чтобы Ваша Светлость сохранила старые воспоминания обо мне, даже и в мое отсутствие, ибо соединение душ следует ценить сильнее встречи тел. Остаюсь на услугах Вашей Преосв. Светлости, во всем Вашем благословении, и к Вам направляю я свои скоромные слова, и Вам желаю я вечно хорошего здоровья.

Тон этих и всех последующих писем, по сравнению с перепиской между гуманистами-современниками и, в частности, перепиской самого Дантиска, вызывает у нас жалость и изумление. Человек, который сдвинул Землю с центра Вселенной, пишет придворному поэту и державному послу в стиле раболепного писаря, подчиняющегося, но и угрюмого, подгоняемого какой-то тайной ревностью, негодованием или всего лишь неспособностью вступить в нормальные человеческие отношения.

Третье письмо, написанное годом позже, 9 августа 1537 года, уже другое, хотя настроение его тоже нерадостное. Оно было написано после кончины епископа Вармии, Маврикия Фербера, когда уже было решено, что на его место будет избран Дантиск. В письме содержатся две достаточно индифферентные политические сплетни, которые Копернику стали известны из письма, полученного из Вроцлавии-Бреслау пару месяцев назад; кроме того рассматривается слух о перемирии между Императором и Франциском I, который, как оказалось, не имел под собой оснований. Трудно понять, по какой причине каноник Коппернигк задал себе труд отослать эту устаревшую, причем – из вторых рук информацию Дантиску, который получал письма со всех краев земли – если только забывая о том, что Дантиск вскоре должен был стать непосредственным начальником ученого.

20 сентября 1537 года каноники Фромборкского капитула торжественно собрались в Соборе, чтобы избрать своего нового епископа. Привилегия номинировать кандидатов принадлежала, согласно запутанной церковной процедуре в Вармии, королю Польши, но вот сами выборы были привилегией Капитула. Понятное дело, что кандидатуры по представляемому королю списку были предварительно согласованы между капитулом и королевской канцелярией, в то время, как Дантиск выступал в роли посредника. Список включал имя самого Дантиска (с выбором которого стороны заранее согласились) и трех других кандидатов. Этими другими были каноники Циммерман и фон дер Транк, которые нас не интересуют, и каноник Генрих Шнелленбург.

Случилось так, что этот самый каноник Шнелленбург лет двадцать назад взял у каноника Коппернигка в долг сотню марок, а отдал только девяносто. В связи с этим каноник Коппернигк написал мелочною эпистолу (одно из шестнадцати из дошедших до нашего времени и ценных писем) епископу того времени, упрашивая его посодействовать в том, чтобы упомянутый Шнелленбург заплатил, наконец, эти оставшиеся десять марок. Чем все это закончилось, нам неизвестно; прошли годы, и вот теперь ленивый должник Шнелленбург был номинирован в кандидаты на епископский престол. Ясное дело, что эта номинация была делом чисто формальным, поскольку избрать должны были Дантиска, но она дала повод для небольшого гротескного эпизода. Тидеман Гизе, верный ангел – Гизе, написал письмо Дантиску с просьбой вычеркнуть Шнелленбурга из списка кандидатов, поскольку он "выставил бы капитул в смешном свете", а вместо него внести имя каноника Коппернигка. Дантиск, которому на все это было глубоко наплевать, согласился. Коппернигк к своему удовлетворению стал кандидатом в епископы, а Дантиск был избран единодушно, включая и голос Коперника.

Итак, епископ Дантиск устраивался в замке Хейльсберг, где сам Коперник провел шесть лет собственной жизни в качестве секретаря дяди Лукаса. Осенью 1538 года состоялся официальный объезд городов епископства, в котором Дантиска сопровождали каноники Рейх - и Коппернигк. Это, рассказывает Прове, "были последние приятельские отношения между бывшими друзьями, Дантиском и Коперником", хотя нет никаких доказательств тому, что они когда-либо друзьями были.

В ходе этого официального тура, или, возможно, несколько позднее, Дантиск должен был затронуть некий неловкий момент. Касался он некоей Анны Шиллинг, далекой родственницы каноника Коппернигка, теперь же его focaria[158]. По мнению биографов Коперника, 'focaria' означает домоправительницу. Согласно же "Перечню Средневековых Латинских Слов" Бакстера и Джонсона это слово означает "домоправительницу или сожительницу" (в "Оксфордском Глоссарии поздней латыни" – 1949, это понятие переводится как "солдатская сожительница"). Нам известно, что у другого фромборкского каноника, Александра Скультети (о котором уже говорилось выше), тоже была focaria и несколько ее детей. Хотя теперь Дантиску и приходилось изображать из себя ханжу, но он посылал деньги своим бывшим любовницам и оплачивал портреты своей красавицы-дочки. Но одно дело было иметь амурные отношения в юности, во время путешествий по дальним странам, и другое дело – открыто жить с focaria в своей собственной епархии. Опять же, не только эти два мужчины были в возрасте, их время тоже постарело; Контрреформация постановила вернуться к благочестивой жизни клира, чья распущенность подпитывала лютеров и савонарол. Канонику Коппернигку к этому времени уже исполнилось шестьдесят три года; так что было самое время, и по его личным, и по историческим часам, сказать vale (прощай) своей focaria.

Тем не менее, именно в шестьдесят три года так трудно менять как домоправительницу, так и собственные привычки. Каноник Коппернигк, вполне понятно, колебался и тянул время, возможно, надеясь на то, что Дантиск обо всем забудет. В ноябре епископ о проблеме напомнил. Его письмо не сохранилось, зато сохранился ответ Коперника на него:

Reverenddissime in Christo Pater et Domine Domine Clementissime mihique et omnibus observande!

Предупреждение Вашей Преосвященной Светлости является в достаточной степени отцовским и, я обязан признать, даже в большей степени отцовским; я воспринял его всем своим сердцем. Что касается предыдущих предупреждений от Вашей Преосв. Светлости по тому же вопросу, то я никак не мог забыть о них. И я собираюсь действовать соответственным образом; хотя и нелегко найти надлежащую персону среди своих родственников, тем не менее, я собирался покончить с проблемой еще до Пасхи. И вот теперь, поскольку я не желаю, чтобы Ваша Преосв. Светлость считала будто бы я сознательно тяну время, я уменьшил этот период до одного месяца, то есть, до Рождества; Ваша Преосв. Светлость должна понимать, что быстрее управиться просто нельзя. Я желаю приложить все свои силы, чтобы избежать оскорбления добрых манер, не говоря уже о Вашей Преосв. Светлости, которая заслуживает с мой стороны уважения, почитания и, более всего, любви, и которой я подчиняюсь во всем.

Дано в Гинополисе, 2 декабря 1538 г.

Во всем покорный Вашей Преосв. Светлости, Николас Коперникус.

Даже верный Прове отмечает, что письмо "читать невозможно", и что "даже если допустить использование принятого в курии стиля… все равно, оно остается весьма унизительным".

Через шесть недель Коперник пишет Дантиску нечто вроде consummatum est[159]:

Reverenddissime in Christo Pater et Domine Domine Clementissime!

Я совершил то, что ни в коей степени не мог оставить несделанным, чем, надеюсь, в полной степени удовлетворил предупреждения Вашей Преосв. Светлости. Что же касается информации, которую Вы просили от меня, как долго предшественник Вашей Преосв. Светлости, мой, благословенной памяти дядя Лукас Вацельродт[160]жил: прожил он64 года и 5 месяцев; епископом был 23 года; упокоился он в предпоследний день марта anno Christi 1522. С ним же пришел конец семейству, знаки отличия которого можно найти на многих древних монументах ина множестве (общественных) зданий в Торуни. Отдаю себя во власть Вашей Преосв. Свет-лости.

Дано в Гинополисе, 11 января 1539 г.

Во всем покорный Вашей Преосв. Светлости, Николас Коперникус.

Вот только избавиться от пары focaria не было столь просто. Домоправительница Скультети и мать его детей "угрожала и горячо обещала увечить во всем послушного слугу Капитула и бесстыдно применяла при том бесстыдные слова оскорбления". Что же касается коперниковской, то она попросту отказалась покинуть Фромборк и решила максимально затруднить жизнь всем заинтересованным лицам. Прошло более двух месяцев после последнего письма Коперника Дантиску, другой каноник, Плотовский, писал епископу следующее:

Что касается фромборкских служанок, то девица Александра несколько дней пряталась у него в доме. Она пообещала, что уйдет вместе со своим сыном. Александр (Скультети) вернулся из Лёбау в радостном настроении; мне не ведомо, какие новости он привез с собой. Он остается в своей curia с Нидерофом и его focaria, которая выглядит словно, мучимая злым духом подавальщица пива. Женщина доктора Николаса вообще-то отослала свои вещи в Данциг, но сама остается во Фромборке…

Даже и через шесть месяцев дело не завершилось. Дантиск, похоже, даже устал, посылая отцовские предостережения Копернику и получая взамен пустые письма; потому он приватно попросил Гизе (в настоящее время епископа Кульма) подействовать на Коперника, чтобы закончить тайные встречи старика с Анной, тем самым предотвратить последующие скандалы.

12 сентября 1539 года Гизе отвечал следующее:

…Я серьезно обсудил проблему с доктором Николасом, в соответствии с пожеланиями Вашей Преосв. Светлости, представив ему все имеющиеся факты. Похоже, он был мало встревожен (узнав), что он без колебаний подчинился желанию Вашего Преосв. Светлости, злые люди все так же распускают слухи о его тайных встречах и так далее. Сам он отрицает то, что виделся с этой женщиной после того, как он отпустил ее, за исключением случая, когда она случайно встретилась с ним по дороге на рынок в Кенигсберге. Сам я практически уверен в том, что само он не слишком волновался, как о том многие считают. Более того, его серьезный возраст и бесконечные занятия наукой убеждают меня в том же, равно как и достоинство и уважение человека; тем не менее я убеждал его избегать даже тени зла, я я верю в то, что он прислушивался к моим советам. Но и опять я считаю, что Ваше Преосв. Светлость не должна давать слишком много веры информаторам, поскольку зависть довольно легко прилипает к достойным мужам, так что Вашей Преосв. Светлости не о чем беспокоиться. Остаюсь с уважением….

Последнее замечание Гизе было чем-то вроде дружеской подколки от одного епископа другому. Хотя ранее они были соперниками на епископский престол Вармии, был найден компромисс в том, что Гизе стал епископом Кульма, так что они остались в превосходных отношениях. Потому у Дантиска появились возможности не раз и не два просить Гизе повлиять на Коперника, чтобы не слишком подвергать пожилого каноника дальнейшему унижению.

Попеременно с неприятностями, касающимися Анны, в Епархии были и политические волнения. Их причины пришли снаружи[161], но центральным участником вновь был неустрашимый каноник Скультети, который не только открыто жил со своей "подавальщицей пива" и кучей детишек, но и сопротивлялся усилиям Дантиска защитить Восточную Пруссию от притязаний польской короны. Это была борьба с высокими политическими ставками, которая, через год, привела к объявлению Скультети вне закона и его изгнанию, а спустя несколько лет – к временному отлучению от церкви большей части Капитула Вармии. Хотя каноник Коппернигк находился в дружеских отношениях со Скультети, опять же, находился в одной лодке с ним в ходе скандала с focaria, Дантиск не желал вовлекать старика во все эти дрязги. 4 июля 1539 года он писал Гизе:

Мне сообщили, будто бы д-р Ник. Коперникус, которого, как Вам известно, я люблю словно родного брата, сейчас гостит у Вас. Он поддерживает близкую дружбу со Скультети. Это нехорошо. Предостерегите его о том, что подобные связи и дружба повредят ему, только не говорите о том, что предупреждение вышло от меня. Я уверен в том, что вам уже известно о том, что Скультети взял себе жену, и о том, что его подозревают в атеизме.

Тут стоит не забывать о том, что Дантиск был непосредственным начальником каноника Коппернигка, а Гизе теперь управлял другой епархией. Письмо доказывает, что Дантиск, по-своему, чтобы не побеспокоить Коперника, пожелал сделать предупреждение анонимным, поскольку прямое указание было бы чем-то оскорбительным для пожилого каноника. Тем не менее, коперниканская легенда гласит, будто бы Дантиск "неожиданно приказал порвать все отношения с его другом Скултети", и что он преследовал Коперника, не давая тому завершить его книгу[162].

Истина же заключается в том, что когда в 541 году Дантиск узнал о решении Коперника наконец-то опубликовать свои Обращения, он тут же написал теплое и весьма дружеское письмо Копернику, включающее поэтическую эпиграмму, которая должна была служить эпиграфом книги. Каноник Коппернигк написал в ответ:

Reverenddissime in Christo Pater et Domine Domine Clementissime!

Я получил крайне человечное и совершенно личное письмо Вашей Преосв. Светлости, в котором Вы снизошли до того, чтобы выслать эпиграмму, адресованную читателям моей книги, умеренно элегантную и подходящую, не в отношении лично меня, но по причине исключительной благожелательности, с которой Ваша Преосв. Светлость желает почтить людей ученых. В связи с этим всем, мне следовало бы поместить ее на титульной странице своей работы, если только книга стоила бы того, что Ваша Преосв. Светлость так сильно оценила ее, хотя столь ученый человек, с которым обязательно необходимо согласиться, заявляет, что и я сам чего-то да стою. Сам же я желаю лишь того, чтобы иметь силы и возможности поблагодарить за исключительное благорасположение и отцовское отношение ко мне, ибо Ваша Преосв. Светлость не устает оказывать мне свою честь, моей же обязанностью остается служить Вашей Преосв. Светлости всеми своими возможностями.

Фрауэнберг[163], 27 июня 1541 г.

Во всем послушный Вашей Преосв. Светлости,

НИКОЛАУС КОПЕРНИКУС

Это последнее из дошедших до нашего времени писем от Коперника к Дантиску и, вероятно, самое последнее из вообще им написанных. Вклад придворного поэта не появился ни в книге, ни в рукописи Коперника, и был утерян. Поблагодарив Дантиска за его "исключительное благорасположение", Коперник просто-напросто бросил епископские стихи в мусорную корзину, точно так же, как ранее он поступал со всеми приглашениями от начальника. Он и вправду был старым занудой.

15. Смерть Коперника

Последние месяцы жизни Коперника должны были быть ужасно одинокими. Он отверг Ретикуса, а Ретикус отверг его самого. Гизе жил теперь далеко от Фромборка; Скултети изгнали. Один за другим умирали каноники из поколения ученого. Сам он не был очень-то любим своими современниками; к поколению, которое сейчас заняло их место, он мог обратиться даже в меньшей степени. Это молодое поколение даже не могло относиться к старику в его башне с уважительной скукой, приписываемой дряхлости, поскольку скандал с Анной приписал его репутации звание неудачливого распутника, опять же прошлые связи с сумасшедшим лютеранином тоже не улучшали картину. Практически, Коперник был предан остракизму.

Степень его одиночества можно оценить по письму, которое, сразу же после развития болезни Коперника, Гизе из Замка Лёбау написал одному из фромборкских каноников, Георгу Доннеру:

…Поскольку он [Коперник] жил в одиночестве даже в дни здоровья, в связи с тем, я думаю, у него есть мало дру-

зей, чтобы помочь в его заботах теперь, когда он болен – хотя все мы в долгу перед ним за его личную чис-

тоту и ученость. Мне известно, что он всегда причислял вас к наиболее верным людям. Посему, умоляю вас,

раз уж природа так сформировала его, стать его ангелоом-хранителем и обеспечивать защиту человеку, ко

торого мы оба любили, чтобы ему хватало братской помощи в нужде, чтобы все мы не выглядели неблаго-

дарными в отношении к нему.

Прощайте.

Лёбау, 8 декабря 1542 г.

В самом конце 1542 года каноник Коппернигк перенес кровоизлияние в мозг, закончившееся частичным параличом, в результате чего он был прикован к постели. В начале 1543 года Дантиск написал астроному Гемма Фризию в Лювейн, что Коперник умирает. Только конец пришел только через несколько месяцев, 24 мая. В письме к Ретикусу, написанном спустя пару недель, Гизе отмечает это событие одним, трагическим предложением:

В течение многих дней у него отняло память и умственные силы; свою завершенную книгу он увидел в самый

последний момент, в день собственной смерти.

Нам известно, что разум обладает силами, позволяющими ему цепляться за жизнь и, в определенных пределах, отсрочивать смерть телесную. Разум Коперника блуждал, но, возможно, в мыслях еще осталось немного решимости держаться вплоть до того момента, когда ладонь смогла погладить обложку своей книги.

Состояние его разума в последние дни жизни выражено в отрывке из Фомы Аквинского, который он бегло набросал на книжной закладке:

Vita brevis, sensus ebes, negligentiae torpor et inutiles occupationes nos paucula scire permittent. Et aliquotients

scita excutit ab animo per temporum lapsum fraudatrix scientiae et inimica memoriae praeceps oblivio.

Краткость жизни, глухота чувств, оцепенение бесчувственности и бесприбыльных занятий позволяют нам

что-то знать, только крайне мало. И снова и снова резкие состояния беспамятства, расстройства знаний и

памяти стряхивают по мере хода времени из нашего разума даже то, что мы знали.

На самом раннем из памятников Копернику, в церкви святого Иоанна в Торуни, имеется любопытная надпись, которая, как предполагается, была скопирована с какой-то из заметок самого ученого (цитируется по Циннеру). Это стихотворение Энея Сильвия:

Non parem Pauli gratiam requiro,

Venian Petri neque Posco,

sed quam In crucis ligno dederas

latroni, Sedulus oro.

Я не жаждаю страстно Милости, дарованной Павлу,

Не прощения проступков, обещанного Петру,

Только прости меня, молю я жарко,

Как Ты простил распятых рядом разбойников.

Более "земная" эпитафия имеется на медном медальоне, выбитом в XVII веке неким Кристианом Вермутом из Готы. На аверсе изображен бюст ученого с надписью: 'Nicolaus Copernicus mathematicus natus 1473, D. 1543'. На реверсе имеется катрен (четверостишие) на немецком языке (цитируется по Циннеру, стр. 466):

Der Himmel nicht die Erd umgeht

Vie die Gelebrten meynen

Ein jeder ist seines Wurms gewiss

Copernicus der seinen.

Не ходит небо вкруг Земли,

Хотя так решили доктора,

Но каждый точно встретит своего червя,

И Коперник – не исключение.

На одном из местных диалектов Франконии (бассейн реки Майн, Бавария), 'koepperneksch' до сих пор означает натянутое, нелепое предложение.

16. Смерть Ретикуса

Ретикус пережил своего учителя более чем на три десятка лет. Он вел беспокойную, живописную, лихорадочную жизнь, вот только главная ее цель была утрачена, приводная ее пружина была сломана, а все его предприятия сделались более чудаческими и фантастическими. Своей новой должности в Лейпцигском университете Ретикус радовался менее трех лет; в 1545 году он выехал в Италию и, вопреки двум настойчивым требованиям из университета, отказался возвращаться, объясняя отказ плохим здоровьем. Вроде бы, он изучал медицину в Швейцарии, но точно никто о нем ничего не знает; так, к примеру, ученый из Виттенберга по имени Гаурик, написал под гороскопом Ретикуса: "Вернувшись из Италии, сошел с ума и умер в апреле 47-го года" (цитируется по Циннеру) – что напоминает нам о представлениях Кеплера о Ретикусе, сходящем с ума в замке Лёбау.

Но в 1548 году он возвращается в Лейпциг и пытается начать все сначала. В течение последующих трех лет были опубликованы две его работы: астрономический календарь на 1550 год и работа по тригонометрии с пространными таблицами. В этих работах Ретикус упоминает Коперника в качестве своего учителя, намекает на то, что сам вел надзор над публикацией книги ученого, и заявляет что "в ней не следовало ничего менять". Скорее всего, это было сказано в самозащите, поскольку на Ретикуса давили со всех сторон, заставляя исправить ошибки расчетов в Обращениях и далее распространять доктрину учителя. А он ничего подобного и не собирался делать! Вместо этого, в его Предисловии к работе по тригонометрии содержится странное предложение, чтобы в германских университетах начали изучать Комментарии Прокла к системе Птолемея! Относительно же обучения по системе Коперника нет ни слова. Точно так же амбициозный перечень своих будущих публикаций, помещенный Ретикусом в том же Предисловии, не упоминает о биографии Коперника, которая была уже завершена в рукописи[164].

Через два года после возвращения в Лейпциг Ретикус должен снова уезжать, на сей раз по причинам более драматическим. Пояснение дается в надписи на книге некоего Якоба Кроегера: "Он [Ретикус] был обещающим математиком, какое-то время проживавшим и преподававшим в Лейпциге, но смылся из Лейпцига около 1550 года по причине правонарушений сексуального характера (содомия и итальянские извращения); знавал я этого человека" (цитируется по Циннеру, стр. 259). Это было повторением инцидентов, которые, восемью годами ранее, заставили Ретикуса переехать из Виттенберга в Лейпциг, в результате чего Осиандра назначили надзирать за печатанием Книги об Обращениях.

В течение следующих семи лет перемещения Ретикуса делаются более неявными. Похоже, он покинул Германию из опасения, что его могут арестовать. В 1557 году он возвращается в Краков. Его мучает совесть, и он заявляет, что, в соответствии с пожеланиями своего покойного Учителя, который настаивал на более частых и качественных наблюдениях за звездами, он, Ретикус, собирается воздвигнуть обелиск высотой в сорок пять футов: "ибо никакое устройство нельзя будет сравнить по совершенству с обелиском; армиллярные сферы, посохи Иакова, астролябии и квадранты – все это людские изобретения; но вот обелиск, возведенный по Божьему наущению, превосходит их все". Для своих наблюдений он выбирает Краков, "поскольку тот располагается на том же меридиане, что и Фрауэнберг" (снова "Женская Гора" – прим. перевод.).

Вот только предприятие это закончилось ничем. Шестью годами спустя различные ученые все так же настаивают на том, чтобы Ретикус продолжал и расширял труд Коперника. Ретикус играется этой идеей, просит помощи у коллег, но потом вновь отбрасывает ее в сторону.

В 1567 году он пишет приятелю, что любит астрономию и химию, но на жизнь зарабатывает как врач, и что он склоняется к учению Парацельса. Через год он пишет о своих планах Пьеру Рамусу, великому французскому математику, объясняя, что шаткую теорию Птолемея необходимо заменить истиннгой системой, основанной на наблюдениях, и, более конкретно, на работе египтян, которые должны возвести обелиск. Таким образом он бы создал "германскую астрономию для моих германцев" (Циннер, стр. 262). Еще он упоминает другие многочисленные проекты: завершение своего монументального труда по тригонометрии, которому он уже посвятил двенадцать лет жизни; работу по астрономии в девяти книгах; несколько книг по астрологии и семь книг по химии, наброски которых он уже сделал.

Из всех этих работ только тригонометрические таблицы обладали научной ценностью; они были напечатаны после смерти Ретикуса его учеником Ото и застолбили ему почетное место в истории математики. Таблицы эти представляют собой чудовищное количество скучнейшего труда, и они, явно, были чем-то вроде терапии, которая удерживала Ретикуса в границах рассудка.

Сейчас Ретикусу было уже за пятьдесят, а он все никак не мог найти себе места в жизни. Он делается домашним врачом у польского князя, после того перебирается в Кошице (тогда принадлежавшее Венгрии), куда его зазвал какой-то венгерский магнат. Там он и скончался в 1576 году, в возрасте шестидесяти двух лет[165].

Именно в самый последний год его жизни юный математик, Валентин Ото (или же Отто) преодолел расстояние от Виттенберга до Кассовии (латинизированное название Кошице) у подножия Татр, чтобы стать учеником Ретикуса – и напечатать, через два десятка лет, результаты всех жизненных трудов учителя, Opus Palatinum de Triangulis (Императорский трактат о треугольнике – или же Таблицы к науке о треугольнике). Предисловие Ото к книге содержит и эпитафию Георгу Иоахиму Ретикусу:

…Когда я возвратился в Виттенбергский университет, судьба пожелала, чтобы я прочел диалог Ретикуса, относящийся к канонику. Я был настолько возбужден, что не мог ждать, но при первой же возможности отправился к самому автору, чтобы лично узнать от него о всех перипетиях по данному вопросу. И вот я прибыл в Венгрию, где тогда трудился Ретикус, и был принят им самым сердечным образом. Мы едва обменялись парой слов по тем или иным вопросам, но узнав о причине моего приезда, он буквально захлебнулся словами:

"Вы прибыли ко мне в том же возрасте, как и я сам, когда приехал к Копернику. Если бы я не посетил его, ни одна из его работ так до сих пор и не увидела бы света".

(цитируется по Прове, том 2, примечание на стр. 387)

2. СИСТЕМА КОПЕРНИКА