1. Отступление о мифографии
Это и в вправду было новой отправной точкой. Размах чувствительность основного органа чувств homo sapiens неожиданно начали возрастать скачками в тридцать раз, в сотню раз, в тысячу раз больше естественных способностей. Параллельные скачки и расширения границ восприятия другими органами вскоре должны были преобразовать этот вид в гигантов мощи – не увеличивая его моральные качества хотя бы на дюйм. Это была чудовищная, односторонняя мутация – как если бы кроты выросли до размеров китов, но инстинкты которых были сравнимы с кротовьими. Творцами научной революции были индивидуумы, которые в своей трансформации расы играли роль мутировавших генов. Подобные гены ipso facto (в силу самого этого факта – лат.) неуравновешенные и нестабильные. Личности таких "мутантов" уже предвещают несовместности в последующем развитии человека6 интеллектуальные гиганты, творившие научную революцию, были карликами с точки зрения морали.
Понятное дело, они были не лучше и не хуже, чем средние их современники. Они были моральными карликами в пропорции с их интеллектуальным величием. Возможно, кто-то подумает, нечестно осуждать характер человека стандартами его интеллектуальных достижений, но великие цивилизации прошлого делали именно это; расхождение моральных и интеллектуальных ценностей само по себе является характерным достижением нескольких последних столетий. Это было предсказано философией Галилео и полностью выразилось в этическом нейтралитете современного детерминизма. Снисходительность, с которой историки науки относятся к Отцам Основателям, основана как раз на той самой традиции, которую ввели в жизнь те же самые Отцы Основатели – традиции строгого разделения интеллекта и людских качеств, точно так же, как сам Галилей учил нас разделять "первичные" и "вторичные" качества объекта. Моральные оценки считаются наиболее существенными в случаях Кромвеля или Дантона, но пренебрежимыми в случаях Галилео, Декарта или Ньютона. Тем не менее, научная революция произвела на свет не только открытия, но и новое отношение к жизни, изменение философского климата. И в свете этой новой атмосферы, личные качества и верования тех, кто ее инициировал, обладают долго сохраняющимся влиянием. В этом плане, личностями, обладавшими наиболее стойким влиянием на последующие поколения, пускай и в различных сферах, были Галилео и Декарт.
Личные свойства и качества Галилея, насколько это следует из научно-популярных работ, менее связаны с историческими фактами, чем даже личность каноника Коппернигка. Правда, в данном конкретном случае, это не было вызвано благожелательным безразличием в отношении индивидуума, столь непохожего на свои достижения, но более пристрастными мотивами. В работах теологической направленности он выступает некоей весьма подозрительной личностью; в рационалистской мифографии – как Орлеанская Дева Науки; будто святой Георгий, победивший дракона инквизиции. Поразительно то, что слава этого выдающегося гения, в основном, построена на открытиях, которые он никогда не делал, на подвигах, которое он никогда не совершал. В отличие от заявлений, сделанных даже в недавних книгах по истории науки, Галилео не изобретал телескоп, точно так же, как не изобретал он микроскопа, термометра или маятниковых часов. Он не открыл закон инерции, точно так же, как не открыл параллелограмм сил или движений, равно как не открыл он и пятна на Солнце. Он не внес никакого вклада в теоретическую астрономию; он не сбрасывал грузов с пизанской наклонной башни, равно как не доказал он и истинности коперниканской системы. Его не пытала инквизиция, не томился он в ее подземельях, не говорил "eppur si muove" ("и все-таки она вертится"); не был он и мучеником науки.
А сделал он то, что изобрел и учредил современную динамику, что дало ему место среди тех, кто сформировал судьбу человечества. Именно он предоставил незаменимое дополнение к кеплеровским законам для ньютоновской вселенной: "Если я и имел возможность видеть дальше других, - сказал Ньютон, - то это потому, что я стоял на плечах гигантов". Гигантами этими были, в основном, Кеплер, Галилео и Декарт.
2. Юность Галилео
Галилео Галилей родился в 1564 году и умер в 1642 году, в том самом, когда родился Ньютон. Его отец, Винченто Галилей, был из разорившихся мелкопоместных дворян, зато человек высокой культуры, имевшим значительные достижения в качестве композитора и либреттиста, презрительно относящийся к авторитетам и радикальным взглядам. В частности, он писал (в исследовании по контрапункту): "Мне кажется, будто бы те, кто пытается доказать свою оценку, просто-напросто ссылаясь на авторитет, действуют весьма неразумно".
Можно сразу же почувствовать контраст между настроем детства Галилео и наших предыдущих героев. Коперник, Тихо, Кеплер так до конца не обрезали пуповину, через которую они подпитывались богатыми и мистическими соками Средних Веков. Галилео, интеллектуал во втором поколении, мятежник против авторитетов в том же втором поколении; в условиях девятнадцатого столетия он мог быть сыном-социалистом отца-либерала.
Его ранние портреты представляют нам рыжеволосого, короткошеего, упитанного молодого человека с довольно грубыми чертами лица, с приплюснутым носом и самодовольным взглядом. Он отправился в прекрасную иезуитскую школу в монастыре Валломброза неподалеку от Флоренции; но Галилей-старший пожелал, чтобы юноша стал купцом (что, вне всякого сомнения, в Тоскане считалось понижением социального статуса для дворянина) и забрал парня домой, в Пизу; впоследствии, в знак признания его очевидных способностей сына, отец передумал и отправил семнадцатилетнего отпрыска в местный университет изучать медицину. Но у Винченто было пять детей, которых необходимо было ставить на ноги (младший сын, Микеланджело, плюс три дочери), а оплата за учебу в университете была высокой, потому он попытался найти для Галилео стипендию. Хотя в Пизе для бедных студентов было учреждено не менее четырех десятков стипендий, Галилею не удалось оформить таковую, так что пришлось ему покинуть университет без ученой степени. Это тем более удивительно, что он уже дал безошибочные доказательства своего таланта: в 1582 году, на втором году обучения в университете, Галилей открыл факт, что маятник данной длины колеблется с постоянной частотой, независимо от амплитуды[263]. Его изобретение "пульсолога", что-то типа метронома для синхронизации с пульсом пациента, скорее всего, было сделано в то же самое время. С точки зрения этого и других доказательств механического гения молодого студента, его ранние биографы объясняли отказ в предоставлении стипендии неортодоксальными, антиаристотелевскими взглядами претендента. На самом деле, ранние взгляды Галилея в плане физики ничего революционного не содержали[264]. Скорее всего, отказ в предоставлении стипендии заключался не в непопулярности взглядов юноши, но в его личности – по причине его холодной, саркастической самонадеянности, которая испортила ему всю жизнь.
Вернувшись домой, он продолжал свои исследования, в основном, по прикладной механике, которая привлекала его все больше и больше, совершенствуя свои умения в создании механических инструментов и приспособлений. Он изобрел гидростатические весы, написал посвященный им трактат, ходивший в рукописи, и уже начал привлекать внимание ученых. Среди них был Маркезе Гвидобальдо дель Монте, который рекомендовал Галилео свойственнику, кардиналу дель Монте, который, в свою очередь, дал рекомендацию Фердинанду де Медичи, правящему герцогу тосканскому; в результате Галилео был назначен преподавателем математики в университет Пизы, через четыре года после того, как то же самое учебное заведение отказало ему в стипендии. Таким образом, в двадцать пять лет Галилей начал свою академическую карьеру. Тремя годами спустя, в 1592 году, он был назначен на вакантный пост заведующего кафедрой математики в знаменитом падуанском университете, опять же, благодаря вмешательству своего покровителя, дель Монте.
Галилей остался в Падуе на восемнадцать лет, то были наиболее творческие и плодотворные годы его жизни. Именно здесь он заложил основы современной динамики, науки, занимающейся движущимися телами. Но результаты данных исследований он опубликовал лишь под конец жизни. Вплоть до сорока шести лет, когда был выпущен в свет Звездный Посланник, Галилео не опубликовал ни единой научной работы. Его растущая репутация в данный период, еще до открытий, сделанных посредством телескопа, частично основывалась на лекциях и трактатах, расходившихся в рукописном виде, частично же – на его механических изобретениях (среди них был термоскоп, предшественник термометра) и инструментах, которые он производил в больших количествах с помощью опытных ремесленников в собственной мастерской. Но свои по-настоящему великие открытия – такие как законы движения падающих тел и снарядов – и свои идеи в космологии он держал строго для себя и своих личных корреспондентов. А среди них был Иоганнес Кеплер.
3. Церковь и коперниканская система
Первый контакт между двумя Отцами Основателями, имел место в 1597 году. Кеплеру тогда было двадцать шесть лет, и был он профессором математики в Граце; Галилею было тридцать три года, и он занимал должность профессора математики в Падуе. Кеплер только что закончил свою Космическую Тайну и, пользуясь тем, что приятель отправился путешествовать в Италию, выслал с ним несколько копий своего труда, а среди прочих "математику по имени Галилеюс Галилеюс, как он сам подписывается" (из письма Маэстлину, сентябрь 1597 г.).
Галилео ответил на подарок следующим письмом:
Вашу книгу, мой ученый доктор, которую вы послали мне посредством Паулюса Амбергера, я получил даже не несколько дней, но буквально несколько часов назад; с того же момента, как тот же самый Паулюс сообщил о своем незамедлительном возврате в Германию, я был бы неблагодарным, чтобы не поблагодарить сразу же: я принял книгу с еще большей благодарностью, поскольку рассматриваю ее доказательством того, что достоин вашей дружбы. Пока же что я тщательно прочел только предисловие к вашей книге, но уже из него я получил определенное понятие о намерениях книги (в предисловии – и первой главе – заявлена вера Кеплера в коперниканскую систему и кратко представляются его аргументы в пользу этой системы – Прим. Автора), и я действительно поздравил себя в том, что в такой компании изучаю истину, которая является приятелем Правды. Крайне жалко то, что существует так немного людей, ищущих Истину, и не извращающих философские причины. Правда, здесь не место обсуждать горести нашего века, необходимо благодарить вас за те неподдельные аргументы, которые вы нашли для доказательства Истины. Мне следует лишь добавить, что я обещаю прочесть вашу книгу спокойно; в ней я обязательно найду наиболее замечательные вещи, и сделаю я с тем большей радостью, поскольку воспринял учение Коперника много лет назад, и его точка зрения позволила мне объяснить многие явления природы, которые, конечно же, остаются необъяснимыми в соответствии с более распространенными гипотезами Я уже написал [conscripsi] множество аргументов в его поддержку и в опровержение противоположных взглядов – правда, я их еще не осмелился вынести на публику, испугавшись судьбы самого Коперника, нашего учителя, который, пускай он и обрел бессмертную славу среди некоторых людей, у бесконечного большинства других (именно таково число глупцов) он вызывает лишь насмешки. Я обязательно осмелился бы опубликовать свои наблюдения сразу, если бы существовало побольше людей вроде вас; а поскольку это не так, я пока уклонюсь от необходимости делать так.
После этого следуют более вежливые подтверждения уважения и восхищения, подпись: "Галилеус Галилеус" (Galileus Galileus) и дата: 4 августа 1597 г.
Письмо важно по нескольким причинам. Во-первых, оно представляет убедительное доказательство того, что Галилей стал убежденным коперниканцем еще в свои ранние годы. Когда он писал письмо, ему уже было тридцать три года, а фраза "много лет назад" указывает на то, что его "обращение" состоялось, когда ученому было лет двадцать с лишним. Тем не менее, его первое открытое публичное заявление в пользу системы Коперника состоялось только лишь в 1613 году, через полных шестнадцать лет после письма к Кеплеру, когда Галилею уже исполнилось сорок девять лет. И все эти годы он не только преподавал – в своих лекциях – старую астрономию по Птолемею, но и открыто отвергал Коперника. В трактате, который он написал для хождения среди учеников и приятелей, от которого сохранилась рукописная копия, сделанная в 1606 году, он приводит все традиционные аргументы против движения Земли: что вращение привело бы к распаду планеты, что облака отставали бы в своем движении и т.д., и т.д. – те самые аргументы, от которых он, если верить письму, он давно уже отказался.
Но письмо интересно еще и по другим причинам. На одном дыхании Галилей четырежды упоминает Истину и Правду: приятель правды, исследования истины, поиски истины, доказательства истины; а после того, как бы не осознавая парадокса, спокойно объявляет о своем намерении Истину подавить. Частично это можно объяснить mores (нравами) Италии позднего Возрождения ("век без супер-эго", как описывает это психиатр); но, если принимать это во внимание, все равно непонятны мотивы подобной таинственности автора.
Почему, в отличие от Кеплера, он так опасался публиковать свои мнения? В те времена у него было не больше причин опасаться религиозных преследований, чем у Коперника. Это лютеране, а не католики, были первыми, кто напал на коперниканскую систему – что заставило Ретикуса и Кеплера публично защищать ее. Католиков эти вещи не волновали. Во времена Коперника они вообще были настроены к ученому благосклонно – мы же помним, как кардинал Шенберг и епископ Гизе побуждали каноника к публикации своей книги. Через двадцать лет после публикации "Обращений…" Тридентский собор[265] заново определил доктрину церкви и церковную политику во всех ее аспектах, но при этом он ничего не заявил против гелиоцентрической системы Вселенной. Галилей сам, как мы еще увидим, наслаждался активной поддержкой целого сонма кардиналов, включая будущего римского пару Урбана VIII, и ведущих астрономов среди иезуитов. Вплоть до рокового 1616 года, обсуждения системы Коперника не только разрешались, но и поощрялись ими – но при одном условии, что проблема должна рассматриваться исключительно с точки зрения науки, но никак не теологии. Ситуация весьма четко описывалась в письме Галилею от кардинала Дини (1615 г.): "Любой может писать свободно, если только он не лезет в ризницу (то есть, в вопросы веры)". Это как раз то самое, о чем забывали участники диспутов, и как раз с этого конфликт и начался. Но никто не мог предсказать, как все сложится, двадцатью годами раньше, когда Галилей писал Кеплеру.
Вот каким образом легенда и последующие знания объединились, чтобы исказить картинку, равно как дав начало неверным представлениям, будто бы защита коперниканской системы, взятой в качестве рабочей гипотезы, грозила опасностью недовольства церковников или даже преследований. В течение первых пятидесяти лет жизни Галилея такой опасности вообще не существовало, и мысль об этом никогда не приходила ему в голову. То, чего он и вправду опасался, четко заявлено в письме: разделить судьбу Коперника, быть высмеиваемым и неверно понятым; ridendus et explodendum – "тем, над кем смеются и освистывают, заставляя покинуть подиум" – вот его точные слова. Как и Коперник, он опасался быть смешным в глазах как неученых, так и ученых ослов, но более всего, последних: коллег-профессоров из Пизы и Падуи, набитых представителей школы перипатетиков, которые все еще считали Аристотеля и Птолемея абсолютными авторитетами. И эти опасения, как мы еще увидим, были вполне оправданными.
4. Первые раздоры
Юный Кеплер был обрадован письмом Галилея. При первом же случае, как только путешественник из Граца отправился в Италию, он ответил в своей обычной, импульсивной манере:
Грац, 13 октября 1597 г.
Ваше письмо, о мой исключительнейший гуманист, которое вы написали 4 августа, я получил 1 сентября; и оно принесло мне двойную радость: во-первых, поскольку оно означает начало дружбы с итальянцем; во-вторых, из-за нашего согласия в отношении коперниканской космографии (…) Полагаю, что, как только вам позволит время, вы теперь получше ознакомитесь с моей небольшой книжкой, и я пылко желаю узнать ваше критическое мнение о ней; ибо это моя привычка, давить на всех, кому я писал, с целью узнать их непредубежденное мнение, и поверьте мне, я гораздо сильнее предпочитаю даже самую желчную критику со стороны одного просвещенного человека беспричинным похвалам простонародья.
Тем не менее, я бы желал, чтобы вы, обладая столь замечательным умом, заняли бы иную позицию. С вашей разумной склонностью к сохранению тайны, на которой вы акцентировали, по вашему примеру, вы предупреждаете, что следует отступить перед невежественностью мира, и что не следует запросто провоцировать ярость необразованных профессоров, в этом плане вы следуете за Платоном и Пифагором, нашими истинными учителями. Но подумайте вот о чем, что в наше время, поначалу сам Коперник, а после него и множество математиков предприняли массу усилий, показывая, что движение Земли уже не какая-то новость, нам следовало бы помогать в том, чтобы совместными усилиями подталкивать эту уже движущуюся повозку к месту ее назначения (…) Вам следует помогать вашим приятелям, которые трудятся под столь невыносимой критикой, давая им содействие своего согласия и и защиту вашего авторитета. Ведь не только одни итальянцы отказываются верить будто бы они находятся в движении, поскольку они его не чувствуют; здесь, в Германии, трудно быть популярным, придерживаясь того же мнения. Но имеются аргументы, которые защищают нас перед лицом подобного рода сложностей (…) Вы только верьте, Галилии (Galilii) и идите вперед! Если мои предположения оправданы, многие из выдающихся математиков, кроме пары-тройки, желают наследовать наше дело: такова сила Истины. Если ваша Италия кажется вам не столь предпочтительной для публикаций [ваших работ]Ю и ваше проживание там доставляет вам помехи, быть может, наша Германия позволит вам и печататься и жить свободнее. Но хватит уже об этом. Дайте мне знать, по крайней мере, лично, если вы не желаете высказывать этого публично, что вы открыли в поддержку Коперника…
После этого Кеплер признается, что у него нет инструментов, и спрашивает у Галилея, имеется ли у того квадрант, который с достаточной точностью считывает четверти минуты дуги; если таковой имеется, то не будет ли Галилео так добр сделать серию наблюдений с целью доказать то, что неподвижные звезды показывают небольшие сезонные смещения – что даст прямое доказательство движению Земли.
Даже если бы мы не смогли выявить вообще никакого смещения, тем не менее, мы бы разделили лавры в исследовании наиболее благородной проблемы, которую никто до нас не испытывал. Sat sapienti (Мудрому достаточно – лат.) (…) До свидания, и ответьте мне очень долгим письмом.
Бедный, наивный Кеплер. Ему не могло прийти в голову, что Галилей способен воспринять его восхищения в качестве оскорблений и считать их утонченным проявлением коварства. Напрасно он ожидал ответа на свои неудержимые восторги, Галилей отдернул свои щупальца; последующие двенадцать лет Кеплер ничего от него не слышал.
Зато теперь, время от времени, из Италии до него доходили неприятные слухи. Среди поклонников Кеплера имелся некий Эдмунд Брюс, сентиментальный английский путешественник по Италии, философ-любитель и сноб в отношении наук, который обожал крутиться среди ученых и распространять о них слухи. В августе 1602 года, через пять лет после того, как Галилей не продолжил переписку, Брюс написал Кеплеру из Флоренции, что Маджини (профессор астрономии из Болоньи) начал убеждать его в своей любви и почтении к Кеплеру, в то время как Галилео подтвердил ему, Брюсу, что получил Misterium Кеплера, зато профессору Маджини сообщил, что ничего такого не было.
Я побранил Галилея за то, что он недостаточно восхваляет вас, ведь я знаю со всей конкретностью, что он во время своих лекций он сообщает своим и чужим студентам о ваших и собственных открытиях. И я всегда действовал, и буду действовать так, чтобы это служило не его славе, но вашей.
Кеплер не позаботился ответить этому настырному человеку, но год спустя – 21 августа 1603 года – Брюс написал снова, на сей раз из Падуи:
Если бы вы знали, как часто и как много я обсуждаю вас со всеми учеными Италии, вы бы считали меня не только своим почитателем, но другом. Я говорил с ними о ваших удивительных открытиях в музыке, о ваших исследованиях Марса, и пояснял им вашу "Мистерию", которые они очень высоко ценят и превозносят. Они с нетерпением ожидают ваших будущих работ. (…) У Галилея имеется ваша книга, но он преподает ваши открытия, как будто сделал их сам.
На сей раз Кеплер ответил. После извинений за задержку и заявления, что он восхищен дружбой Брюса, ученый продолжает:
Но здесь имеется кое-что, о чем я хотел бы предупредить. Не надо выстраивать обо мне слишком высокие мнения, не принуждайте иных поступать так же. (…) Вы, конечно же, понимаете, что преданные ожидания ведут к возможному презрению. Я никак не желаю ограничивать Галилея в его претензиях относительно моего и его открытий. Мои свидетели в этом: яркий свет и время.
Письмо заканчивается словами: "Мои приветы Маджини и Галилею".
Обвинения Брюса не следует принимать серьезно. На самом деле, верно совершенно обратное: неприятности с Галилеем заключались не в том, что он приписал себе открытия Кеплера – но в том, что он их игнорировал, как мы еще увидим. Но этот эпизод отбрасывает дополнительный свет на отношения между этими двумя людьми. Хотя Брюсу и не следует слишком доверять с точки зрения фактов, неприязненное отношение Галилея к Кеплеру совершенно четко прочитывается из писем Брюса. Это же согласуется с фактом, что он прервал переписку, и с последующими событиями.
Кеплер, с другой стороны, у которого имелись причины считать себя обиженным молчанием Кеплера, мог быть легко спровоцирован раздуванием скандала со стороны Брюса и начать одну из тех полнокровных ссор между учеными, которые в те времена были делом обычным. Ведь Кеплер был подозрительным и достаточно легко возбудимым, как показали нам его отношения с Тихо. Но по отношению к Галилею он всегда вел себя на удивление благородно. Это правда, что они жили в различных странах и никогда не встречались лично, но ненависть, равно как и притяжение, способна действовать и на расстоянии. Причиной терпеливости Кеплера, возможно, было то, что у него не было случая почувствовать комплекса неполноценности в отношении Галилея.
Через год после эпизода с Брюсом, в октябре 1604 года, в созвездии Змееносца появилась яркая новая звезда. Она вызвала большее возбуждение, чем даже знаменитая nova Тихо 1572 года, поскольку ее появление совпало с так называемым великим соединением Юпитера, Сатурна и Марса в "пламенном треугольнике" – гала-представление, случающееся один раз в восемьсот лет. Книга Кеплера De Stella Nova (1606 год), в первую очередь, занималась астрологическим значением этой звезды; но он показал, что nova, как и предыдущая "нова" Браге, должна располагаться в "неизменном" регионе неподвижных звезд, тем самым забивая еще один гвоздь в гроб Вселенной Аристотеля. Звезда 1604 года до сих пор называется "новой Кеплера"[266].
Галилео м сам наблюдал новую звезду, но относительно нее ничего не опубликовал. По данному вопросу он прочел три лекции, из которых сохранились лишь фрагменты: да, он тоже отвергает утверждения сторонников Аристотеля, будто то был метеор или какой-то иное подлунное явление, но дальше этого он пойти не мог, поскольку его лекции в защиту Птолемея все еще были в ходу двумя годами спустя[267].
Между 1600 и 1610 годами Кеплер опубликовал свою Оптику (1604), Новую Астрономию (1609) и ряд мелких работ. В это же самое время Галилей трудился над фундаментальными исследованиями в области свободного падения тел, движения снарядов и законами качания маятника, но не опубликовал ничего, если не считать брошюры, содержащей указания по применению так называемого военного или пропорционального циркуля. Это было изобретением, сделанным в Германии лет пятьдесят назад, и которое Галилей усовершенствовал, как он совершенствовал и другие, давно известные технические приспособления. Из этой мелкой публикации (Le Operazioni delle Compasso Geometrico e Militare, Padova. 1606) развился первый из тщетных споров, с которым Галилею пришлось мучиться всю свою жизнь.
Начался он, когда математик по имени Бальтазар Капра из Падуи напечатал, через год после Галилея, еще одну брошюру с инструкциями по пользованию пропорциональным циркулем (Usus et Fabrica Circiui Cuiusdam Proporziones, Padova, 1607). "Инструкции" Галилея были изданы по-итальянски, Капры – на латыни; обе книжки относились к одному предмету, интересующему только лишь военных инженеров и техников. Похоже на то, что Капра чего-то позаимствовал из "Инструкций" Галилея, не упоминая автора; с другой же стороны, Капра показал, что некоторые из объяснений Галилея были ошибочными с математической точки зрения, но опять же – не называя его имени. Ярость Галилея была безграничной. Он опубликовал брошюру "Против клеветнических обвинений и надувательств Бальтазара Капры, и т.д. (Венеция, 1607), в которой этот несчастный вместе со своим учителем[268] были описаны как "эти злобные враги чести и всего человечества", "плюющиеся ядом василиски", "как просветитель, который питает юный плод своей ядовитой душой вместе с вонючими испражнениями", как "прожорливого стервятника, охотящегося на нерожденных детей, чтобы разодрать их тельца на куски" и так далее. Помимо того, от венецианского Верховного Суда он добился постановления о конфискации, по причине плагиата, "Инструкций" Капры. Даже Тихо в своих стычках с Урсусом не опускались до подобного языка торговок рыбой; а ведь они соперничали по предмету авторства системы Вселенной, а не какого-то там приспособления для военных инженеров.
В последующих полемических писаниях, стиль Галилея прогрессировал от грубых ругательств до сатиры, которая иногда была дешевой, иногда – тонкой, но всегда эффективной. Дубину он сменил на рапиру и достиг редкого уровня мастерства в ней; ну а в чисто экспозиционных фрагментах его понятность и прозрачность изложения поместили его на почетное место разработчиков итальянской дидактической прозы. Но за этим полированным фасадом клубились те же страсти, которые были способны взорваться, как в деле пропорционального циркуля; тщеславие, ревность и самодовольство сплетались в дьявольскую силу, которая доводила его до грани саморазрушения. Галилей был совершенно лишен склонностей к мистике и созерцанию, благодаря чему могли бы разойтись злые страсти; он не был способен перенести себя и найти убежище, как поступал Кеплер в самые черные минуты, в космических таинствах. Он не стоял по обеим сторонам водораздела; нет – Галилей полностью и пугающе современный человек.
5. Воздействие телескопа
Именно изобретение телескопа привело Кеплера и Галилея, которые до того кружили по своим собственным орбитам, к близкой конъюнкции. Если продолжить метафору: орбита Кеплера походит параболу одной из комет, которые появляются из бесконечности и исчезают там же; орбита же Галилея представляет собой замкнутый на себя эксцентрический эллипс.
Как уже упоминалось ранее, Галилей телескопа не изобретал. В сентябре 1608 года, на ежегодной франкфуртской ярмарке предлагался на продажу телескоп, имеющий двояковогнутую и двояковыпуклую линзы, увеличивающий в семь раз. 2 октября 1608 года, изготовитель очков Иоганн Липперсгей из Мидделбурга[269] получил тридцатилетнюю лицензию от Генеральных Штатов Нидерландов на производство телескопов с одинарными и двойными линзами. Уже в следующий месяц он продал несколько штук по триста и шестьсот гульденов соответственно, но ему не было дано эксклюзивной лицензии, поскольку к этому самому времени два человека заявили подобное изобретение. Пара инструментов Липперсгея были высланы правительством Голландии в качестве подарка французскому королю; а в апреле 1609 года телескопы можно было купить в парижских лавках изготовителей очков. Летом 1609 года, Томас Хэрриот[270] в Англии осуществил телескопические наблюдения Луны, он же вычертил карты лунной поверхности. В том же самом году, несколько голландских телескопов очутились в Италии, где с них сделали копии.
Сам Галилей заявлял в Звездном Посланце, что он всего лишь читал сообщения о голландском изобретении, и это подвигло его сконструировать инструмент на том же принципе, в чем он и преуспел "посредством тщательного изучения теории преломления". Видел ли он и действительно держал в руках один из попавших в Италию голландских инструментов, данный вопрос не обладает существенной важностью; как только сам принцип действия стал известен, даже меньшие, чем у Галилея, умы могли сконструировать подобную штуковину. 8 августа 1609 года Галилей пригласил членов венецианского сената обследовать его подзорную трубу с башни святого Марка, предприятие завершилось зрелищным успехом; через три дня он устроил презентацию той же зрительной трубы в Сенате, сопровождая представление письмом, в котором он объяснял, что данный инструмент, увеличивающий в девять раз, сыграет особо важную роль во время войны. Благодаря нему, можно будет увидеть "паруса и суда, которые находятся столь далеко, что пройдет целых два часа, прежде чем их можно будет увидеть невооруженным глазом, когда те на всех парусах будут направляться в порт" (из письма к Линдуччи), и, таким образом, инструмент этот будет просто неоценимым на случай вторжения с моря. Это был не первый и не последний раз, когда чистый исследователь, несчастная дворняга, пыталась стащить кость с банкетного стола военных вождей.
Благодарный Сенат Венеции тут же удвоил жалование Галилея до тысячи скудо в год и сделал его профессорский пост в Падуе (которая тогда принадлежала Венецианской республике) пожизненным. Не прошло много времени, как местные очковых дел мастера начали изготовлять телескопы с таким же увеличением и продавать на улицах за несколько скудо тот товар, который Галилей толкнул Сенату за тысячу в год – на радость и развлечение всех добрых венецианцев. Похоже, что Галилей почувствовал угрозу собственной репутации, как и в случае с военным циркулем; но, по счастью, на сей раз его страсти были обращены в более творческий канал. Он лихорадочно начал совершенствовать свой телескоп и направлять его на Луну и на звезды, что ранее его, вообще-то и привлекало, но не сильно. В течение последующих восьми месяцев он преуспел,; говоря его собственными словами: "не щадя ни трудов, ни расходов в создании для самого себя инструмента настолько превосходного, что видимые через него объекты казались увеличенными чуть ли не в тысячу раз и находящимися раз в тридцать ближе, чем когда глядеть на них только лишь силой естественного взгляда".
Цитата взята из Siderius Nuncius, Звездного Посланника, опубликованного в Венеции в марте 1610 года. Эта книга была первой научной публикацией Галилея, и он бросил свои телескопические открытия словно бомбу на арену ученого мира. Книга не только содержала новости о небесных телах, "которые никто из смертных до сих пор не видел"; к тому же она была написана кратким, излагающим лишь факты стилем, который до сих пор не применялся никем из ученых. Этот язык изложения был настолько необычным и новым, что умудренный опытом Имперский посол в Венеции описывал Звездного Посланника как "сухой трактат или раздутую похвальбу, лишенного какой-либо философии" (Георг Фуггер – член знаменитой банкирской семьи – в письме Кеплеру, 16 апреля 1610 г.). В отличие от буйного, барочного стиля Кеплера, некоторые абзацы Звездного Посланника можно рекомендовать для публикации в нынешнем Физическом Журнале.
Вся книжка занимает всего лишь двадцать четыре страницы in octavo. После нескольких вводных пассажей, Галилей описывает собственные наблюдения Луны, которые приводят его к заключению:
что поверхность Луны не является совершенно гладкой, лишенной неровностей и абсолютно шарообразной, как крупная школа философов соотносит с Луной и остальными небесными телами, но наоборот – на ней полно возвышенностей и впадин, там хватает пустот и выбросов, точно как и поверхность самой Земли, которая меняется повсюду от очень высоких гор до глубоких долин.
После того он обращается к неподвижным звездам и описывает как телескоп прибавляет, к средним количествам, которые можно видеть невооруженным глазом, "иные звезды, целые мириады, которые никто до сих пор не видел, и которые превосходят числом ранее известные звезды более, чем в десять раз". Так, к примеру, к девяти звездам в поясе и мече Ориона он мог прибавить восемьдесят иных, которые он открыл поблизости с теми; а к семерым звездам Плеяд – еще тридцать шесть. Млечный Путь в телескопе растворился в "массу бесчисленных звезд, посеянных в скоплениях", то же самое случается, если поглядеть на светящиеся туманности.
Но самую главную сенсацию Галилей оставил на самый конец:
И тут остается проблема, которая кажется мне наиболее важной во всей работе, а именно, что я обязан раскрыть и объявить миру случай открытия и наблюдения четырех планет, никогда не виданных с самого начала мира и до нашего времени.
Четырьмя новыми планетами были четыре спутника Юпитера, и причину, почему Галилей приписывает их открытию столь серьезную важность, он объясняет тут же, хотя и в несколько завуалированной форме:
Более того, мы имеем исключительный и совершенно ясный аргумент, чтобы успокоить сомнения тех, кто еще способен потерпеть вращение планет вокруг Солнца в системе Коперника, но которые смущены обращение одной-единственной Луны вокруг Земли, в то время как обе они описывают годичное обращение вокруг Солнца, в результате чего считают подобную теорию строения Вселенной совершенно невозможной.
Иными словами, Галилей считает головным аргументом противников Коперника невозможность объединенного движения Луны вокруг Земли, а вместе с Землей – вокруг Солнца; и далее считает, что этот аргумент потеряет силу по причине совместного движения четырех лун Юпитера. Это была единственная ссылка на Коперника во всей брошюре, и больше никаких четких обязательств в ней не содержалось. Более того, в брошюре совершенно проигнорирован тот факт, что в системе мира по Тихо Браге все планеты совершают объединенное движение вокруг Солнца, а вместе с Солнцем – вокруг Земли; и даже в более ограниченной "египетской" системе, как минимум, две внутренние планеты совершают его.
Таким образом, телескопические наблюдения Галилея не дали никаких серьезных аргументов в пользу Коперника, равно как и четких обязательств итальянского ученого в пользу ученого польского. Опять же, открытия, заявленные в Звездном Посланнике, не такие уж и оригинальные, какими они притворяются. Галилей был не первым и не единственным ученым, который направил телескоп в небо и с его помощью открыл новые чудеса. Томас Хэрриот проводил систематические наблюдения, он же составил карту Луны летом 1609 года, до Галилея, но он ее не опубликовал. Даже император Рудольф глядел на Луну через телескоп еще до того, как он услышал о Галилее. Звездные карты Галилея были настолько неаккуратными и неточными, что даже группу Плеяд на них можно идентифицировать с большими трудностями, группы Ориона нет вообще; ну а громадное темное пятно под лунным экватором, окруженное горами, и которое Галилей сравнивает с Богемией, просто не существует.
Но, тем не менее, когда уже все это сказано, когда в первом опубликованном тексте Галилея вскрыты все недостатки, влияние и значимость данной брошюры все равно остаются значительными. Другие видели то, что видел Галилей, даже его приоритет в открытии спутников Юпитера до сих пор вызывает сомнения, тем не менее, он остается первым, кто опубликовал то, что видел, и описал это таким языком, который заставил каждого вскочить от изумления. Вот какое влияние произвел кумулятивный эффект; читатель инстинктивно чувствовал широчайшие философские приложения вскрытия вселенной посредством такого вот рычага, даже если прямо об этом заявлено не было. Горы и долины на Луне подтвердили сходство между небесной и земной материями; гомогенную природу вещества, из которого построена природа. Неожиданное количество невидимых ранее звезд сделало абсурдом раннее замечание, будто бы все они были созданы ради людского удовольствия, ведь их можно было видеть, только лишь вооружившись машиной. Луны Юпитера не доказали, будто бы Коперник был прав, зато они еще раз потрясли древнюю веру в то, будто бы Земля была центром мира, вокруг которой все и крутится. В Звездном Посланнике не эта или та конкретная деталь создавала драматический эффект, но все содержание.
Брошюра вызвала незамедлительные и страстные споры. Здесь любопытно отметить, что Книга Обращений Коперника практически не вызывала каких-либо шевелений в течение полувека, Законы Кеплера в свое время – вряд ли большее, в то время как Звездный Посланник, который касался проблемы лишь косвенно, вызвал такой всплеск эмоций. Главной причиной этому была, вне всяких сомнений, потрясающая понятность стиля и сюжета. Чтобы переварить кеплеровский magnum opus, требовалась, как отметил кто-то из его коллег, "чуть ли не целая жизнь"; а вот Звездного Посланника можно было прочесть за час, и эффект от этого чтения был словно удар в солнечное сплетение тех, кто вырос с традиционными взглядами на ограниченную Вселенную. И такое видение, пускай и несколько шаткое, все равно, оставляло после себя яркую, обнадеживающую логичность. Даже Кеплер был напуган необъятными перспективами, открытыми подзорной трубой Галилея: "Бесконечность просто непредставима", неоднократно восклицал он в ужасе.
Ударная волна послания Галилея незамедлительно добралась и до Англии. Брошюра была опубликована в марте 1610 года, "Игнациус" Донна был опубликован всего лишь десятью месяцами спустя, но Галилей (и Кеплер) в нем постоянно упоминаются:
Я напишу [заявляет Люцифер] римскому епископу [то есть, папе римскому],
Он обязан вызвать флорентийца Галилея к себе (…)
Но очень скоро сатирический подход переходит в метафизический с полным пониманием новой космической перспективы:
Человек сплел сеть, и сеть набросил
На всю Вселенную, и теперь владеет нею (…)
Милтон в 1610 году все еще был ребенком; он вырос вместе с новыми чудесами. Его осознание "широченной, безграничной Глубины", вскрытой посредством телескопа, отражает коец средневековой, обнесенной стенами Вселенной:
Перед [его] глазами открылся неожиданный вид
Секреты древней Глубины – черный,
Ничем не ограниченный океан -
Без краев и без измерений (…) (Потерянный Рай, книга II, I, 890)
6. Битва спутников
Вот каким было объективное воздействие на мир крупнейшим из открытий Галилея, сделанным им посредством "оптической трубы". Но чтобы понять реакцию небольшого, академического мирка в его собственной стране, нам следует принять во внимание и субъективное воздействие самой личности Галилео. Каноник Коппернигк всю свою жизнь был практически невидимкой; никто, встречавший невооруженного Кеплера во плоти, или знающий его по переписке, не мог серьезно не любить его. А вот Галилей обладал редким даром провоцировать неприязнь; это не было чувством привязанности, сменяемым яростью, которые вызывал Тихо Браге, но холодная, безжалостная ненависть, которую гениальность плюс надменность минус скромность создавали у людей посредственных.
Без этих личных особенностей, противоречия, последовавшие после публикации Siderius Nuncius, могут остаться не до конца понятными. Субъектом раздора была не значимость спутников Юпитера, но их существование – которое некоторые из наиболее знаменитых итальянских ученых просто-напросто отвергали. Основным академическим соперником Галилея был Маджини из Болоньи. Через месяц после публикации Звездного посланника, в два вечера, 24 и 25 апреля 1610 года, в одном из домов Болоньи были созваны памятные вечеринки, на которые Галилея пригласили продемонстрировать луны Юпитера в его подзорную трубу. Никто из многочисленных и знаменитых гостей не объявил себя убежденным в существовании этих спутников. Отцу Клавиусу, ведущему римскому математику, тоже не удалось их увидеть; Кремонини, преподаватель философии из Падуи, отказался даже глядеть в телескоп, точно так же поступил его коллега Либри. Этот последний, по случаю, вскоре после этого скончался, дав Галилею возможность увеличить число своих врагов по причине часто вспоминаемого саркастического замечания: "Либри не пожелал увидеть мои небесные безделушки, пока находился на Земле; возможно, он сделает это теперь, когда отправился в Небеса".
Конечно, эти люди отчасти могли быть ослеплены страстью и предубеждением, но они не были и столь глупыми, как может показаться. Телескоп Галилея был наилучшим из доступных, но он все еще был нескладным инструментом без фиксированной стойки и полем зрения настолько маленьким, что, как сказал кто-то: "чудо не в том, что он открыл луны Юпитера, а в том, что он нашел сам Юпитер". С трубой нужно было уметь обращаться, а таким умением никто не обладал. Иногда неподвижная звезда виделась удвоенной. Более того, Галилей сам не мог объяснить, как и почему эта штука работает, и Звездный Посланник этот вопрос стыдливо умалчивал. Есть смысл подозревать, что размытые точки, являющиеся напряженному, слезящемуся глазу, прижатому к линзам очкового размера, могли быть оптическими иллюзиями в атмосфере или вообще производиться самим инструментом. Так, на самом деле, было предположено в сенсационной брошюре, Опровержение Звездного Посланца (Peregrinatio contra Nuncium Syderium – Мантуя, 1610), опубликованной ассистентом Маджини, юным глупцом по имени Мартин Хорки. Все споры относительно оптических иллюзий, гало, отражений от светящихся облаков; относительно ненадежности свидетельских показаний, неизбежно заставляют вспомнить подобного рода споры, но ведущиеся тремя сотнями лет спустя: споры относительно "летающих тарелок". И здесь тоже, эмоции и предубеждения соединились с техническими сложностями против четких заключений. И в этом случае уважающие себя ученые не без причины отказываются глядеть на фотографические "доказательства" из опасения выставить себя в глупом свете. Подобного рода соображения могут прилагаться к отказу – в остальных случаях свободомыслящих – академических исследователей быть вовлеченными в неоднозначные явления оккультных сеансов. Луны Юпитера были не менее опасными для мировоззрения трезвых ученых 1610 года, чем, скажем, было экстрасенсорное восприятие в пятидесятых годах ХХ века.
И таким вот образом, в то время как поэты праздновали открытия Галилея, и те становились темой для разговоров во всем мире, ученые в его собственной стране были, за очень немногими исключениями, настроены враждебно и скептически. Первым и на какое-то время единственным голосом публично поданным в защиту Галилея, был голос Иоганна Кеплера.
7. Щитоносец
И голос этот был значимым, поскольку авторитет Кеплера в Европе был непререкаемым – и не потому, что он открыл два своих Закона, но потому что он занимал пост Имперского Математика, и потому что он был наследником Тихо Браге. Джон Донн, очень сильно уважавший Кеплера, так суммировал его репутацию: "этот тот, кто (как он сам заявляет о себе) обладает такой позицией, что после кончины Тихо Браге, ничто в небесах не может делаться без его ведома" ("Ignatius his Conclave").
Первые новости про открытия Галилея добрались до Кеплера, когда его вызвал Вакхер фон Вакенфельс; случилось это или 15 марта 1610 года или близко к этой дате. Пару последующих недель Кеплер провел в лихорадочном ожидании более определенных новостей. В самом начале апреля император получил копию Звездного Посланника, только что опубликованного в Венеции, и Кеплеру было милостиво разрешено "просмотреть книгу и быстро ознакомиться с ней". И, наконец, 8 апреля от Галилея он получил личную копию, сопровождаемую просьбой дать отзыв.
Галилей так никогда и не ответил на лихорадочные запросы изложить свое мнение о Мистерии; точно так же он обошел молчанием и Новую Астрономию. Не побеспокоился он и о том, чтобы лично попросить Кеплера изложить свое мнение о Звездном Посланнике в персональном письме. Просьба была передана Кеплеру устно, чрез посла Тосканы в Праге, Джулиано Медичи. Хотя Кеплер никак не мог удостовериться в обсуждаемых открытиях Галилея, поскольку у него самого телескопа не было, он поверил претензиям Галилео. Сделал это с энтузиазмом и без каких-либо колебаний, публично предложив, чтобы в битве служить оруженосцем или щитоносцем Галилея – это он, имперский Математикус в отношении совсем еще недавно никому известного итальянского ученого. И это был один из наиболее благородных поступков в мрачных анналах науки.
Курьер в Италию должен был отбыть 19 апреля; за имеющиеся в его распоряжении одиннадцать дней Кеплер написал свою брошюру, Беседа со Звездным Посланником, в форме открытого письма Галилею. На следующий месяц она была отпечатана в Праге, и очень скоро во Флоренции появился ее пиратский перевод на итальянский язык.
Это была именно та поддержка, в которой нуждался Галилей в это время. Авторитет Кеплера сыграл важную роль в том, что ход битвы переломился в пользу Галилея, что видно из переписки итальянского ученого. Он желал покинуть Падую и страстно желал быть назначенным придворным математиком Козимо ди Медичи, великого герцога тосканского, в честь которого он назвал спутники Юпитера "звездами Медичи". В его прошении на имя Винты, государственного секретаря герцога, упомянута и поддержка Кеплера:
Ваше превосходительство лично, и их Высочество посредством вас, должны знать, что я получил письмо – или, точнее, трактат на восьми страницах – от Имперского Математикуса, написанное в знак одобрения любой мелочи, содержащейся в моей книге, без какого-либо сомнения или противоречия. И можете поверить, что именно так ведущие ученые люди Италии говорили бы, если бы лично я находился в Германии или еще где-либо далеко.
Он писал, практически в тех же выражениях, и другим корреспондентам, в том числе и Маттео Карозио в Париж:
Мы были готовы к тому, что двадцать пять человек пожелают опровергнуть меня; но до настоящего времени видел лишь одно заявление Кеплера, Имперского Математика, в котором подтверждается все, что я написал, без опровержения хотя бы йоты из этого; и теперь это заявление перепечатано в Венеции, и вы вскоре увидите его.
Тем не менее, когда Галилей хвастался перед Великим Герцогом и другими корреспондентами письмом Кеплера, сам он даже не поблагодарил Кеплера, он даже не ответил ученому.
Если же отвлечься от стратегической цели в космологической битве, Беседа с Небесным Посланником особой научной ценности не имеет; она читается словно барочная арабеска; путаница занимательных каракулей вокруг жесткого стержня галилеевского трактата. Начинается Беседа обращением Кеплера с выражением надежды на то, что Галилей, чье мнение значит для него больше, чем чье-либо, откомментирует Новую Астрономию, следовательно, возобновит переписку, "отложенную в сторону двенадцать лет назад". С удовольствием автор сообщает, как он получил первые известия об открытии от Вакхера – и как он был обеспокоен тем, смогут ли быть вписаны луны Юпитера во Вселенную, выстроенную вокруг пяти пифагоровых тел. Но как только он смог ознакомиться со Звездным Посланником, он понял, что "(брошюра) предлагает крайне важное и чудесное зрелище для астрономов и философов, приглашающее всех приятелей истинной философии порассуждать над вещами величайшей важности (…) Кто может остаться безмолвным перед лицом подобного послания? Кто может не почувствовать себя переполненным любовью Божества, которое столь обильно заявляется здесь?". После этого идет предложение о поддержке "в битве против сварливых реакционеров, которые отвергают все неизвестное как такое, во что невозможно верить, и рассматривают все, что только отходит от утоптанных дорог Аристотеля, как святотатство (…) Возможно, меня следует посчитать беспечным, так как я принимаю ваши заявления в качестве правды, поскольку не имею возможности прибавить собственные наблюдения. Но как я могу не доверять столь надежному математику, одно искусство языка которого демонстрирует правоту его суждений? (…)".
Кеплер инстинктивно чувствовал звучание истины в Звездном Посланнике, и это решило для него все вопросы. Как бы он не расценивал предыдущее поведение Галилея, он чувствовал себя обязанным "броситься лично в битву" за Истину, за Коперника и за Пять Совершенных Тел. Дело в том, что, завершив прометеевские труды Новой Астрономии, он вновь сползал в мистические сумерки пифагорейской Вселенной, построенной вокруг кубов, тетраэдров, додекаэдров и так далее. Это они являются лейтмотивом его диалога со Звездным Посланником; ни эллиптические орбиты, ни Первый и даже ни Второй Закон, ни разу не упомянуты. Их открытие кажется Кеплеру всего лишь скучным обходным маневром в поисках собственной idée fixe.
Результатом стал хаотичный трактат, написанный торопливой рукой, перескакивающий от одной проблемы к другой: астрология, оптика, пятна на Луне, природа эфира, Коперник, обитаемость иных миров, межпланетные путешествия:
Наверняка, когда мы разработаем искусство полета, недостатка в людях-пионерах не будет. Кто бы мог подумать, что навигация через безбрежный океан является менее опасным и спокойным, чем плавание в узких, опасных заливах Адриатики или по Балтике или в Британских проливах? Позвольте нам создать суда и паруса, настроенные для небесного эфира. А перед тем мы приготовим для храбрых небесных путешественников карты небесных тел – я могу сделать это для Луны; ты, Галилео – для Юпитера.
Живя в атмосфере, пропитанной злобой, профессора Маджини, Хорки и даже Маэстлин, не могли верить собственным ушам, когда они слышали, как Кеплер воспевает хвалу Галилею, и они пытались открыть скрытое жало в трактате. Они позлорадствовали в отношении пассажа, в котором Кеплер показал, что принцип телескопа был описан двадцатью годами ранее одним из земляков Галилея, Джованни делла Порта[271], и самим Кеплером в работе по оптике 1604 года. Но, поскольку Галилей не претендовал на изобретение телескопа, исторические экскурсии Кеплера не могли его заставить негодовать; более того, Кеплер акцентировал, что предположения делла Порты и его собственные были чисто теоретической натуры "и не могут уменьшить славы изобретателя, кем бы тот ни был. Ведь мне же известно какая долгая дорога идет от теоретической концепции до ее практического применения, от упоминания антиподов у Птолемея до открытия Колумбом Нового Света, и даже более: от двухлинзовых инструментов, применяемых в его стране, до инструмента, посредством которого ты, о Галилей, проник в небеса".
Вопреки всему сказанному в брошюре, германский посланник в Венеции, Георг Фуггер, писал, отмечая пикантность ситуации, будто бы Кеплер "сорвал маску с лица Галилея" (28 мая 1610 года), а Франциск Стеллути (член Академии Рысьеглазых) писал своему брату: "По словам Кеплера, Галилей объявляет себя изобретателем инструмента, но более тридцати лет тому делла Порта описал его в своей Натуральной Магии (…) Так что несчастный Галилей должен выглядеть глупо" (цитируется по книге И. Розена "Именование телескопа" – Нью-Йорк, 1947). Хорки тоже цитировал Кеплера в своей широко читаемой брошюре против Галилея, в то время как сам Кеплер тут же сообщил Хорки, что "поскольку требования честности сделались несовместимыми с моей дружбой с вами, этим самым я ее прерываю" (письмо к Хорки, 9 августа 1610 г.), и он предложил Галилею опубликовать внушение, но когда молодой ученый уступил, он его простил.
Подобного рода реакции показывают уровень нелюбви к Галилею в его родной Италии. Но с какой бы скрытую иронию ученые не приписывали Dissertatio Кеплера, неоспоримым оставался тот факт, что Императорский Математик открыто поддержал претензии Галилея. Это убедило некоторых из оппонентов Галилея, которые перед тем отказывались воспринимать его серьезно, и самим глянуть через сделавшиеся доступными усовершенствованные телескопы. Первым из новообращенных был ведущий римский астроном, иезуит, отец Клавиус. В результате, ученые-иезуиты из Рима не только подтвердили наблюдения Галилея, но и значительно их улучшили.
8. Расхождение орбит
Реакцией Галилея на те услуги, которые предоставил ему Кеплер, как мы уже видели, было полное молчание. Посол Тосканского герцогства при дворе императора Рудольфа тут же порекомендовал ему послать Кеплеру телескоп, тем самым давая возможность ему удостоверить, пускай и post factum, открытия Галилея, которые он воспринял на доверии. Галилей ничего подобного не сделал. Телескопы, производимые его мастерской, он дарил различным аристократическим покровителям.
Так прошло целых четыре месяца; была напечатана брошюра Хорки, разногласия достигли своего пика, и до сих пор ни один из реномированных астрономов публично не подтвердил, будто бы видел луны Юпитера. Приятели Кеплера начали отговаривать его от подтверждения того, чего сам он не видел; ситуация сложилась просто невыносимая[272]. 9 августа он снова писал Галилею:
(…) Вы возбудили во мне громадное желание увидеть Ваш инструмент, так чтобы, наконец, я и сам мог насладиться, как Вы сами, зрелищем небес. Среди инструментов, находящихся здесь в нашем распоряжении, самые лучшие увеличивают всего в десять раз, остальные – едва ли раза в три (…)
Он говорит относительно собственных наблюдений Марса и Луны, выражает свое негодование плутовством Хорки; после чего продолжает:
Закон требует, что доверять следует всем, если только не доказано обратное. И насколько более доверия требуется в случае, когда обстоятельства гарантируют недоверие. Так что, и в самом деле, сейчас мы рассматриваем уже не философскую, но правовую проблему: неужто Галилей сознательно обманывает весь мир фальшивкой? (…)
Я не желаю скрывать от вас, что в Прагу поступило несколько писем от ряда итальянцев, и в них они отрицают, будто бы в ваш телескоп можно видеть планеты.
Я сам задал себе вопрос, как такое возможно, что столь многие отрицают [существование этих планет], включая даже тех, которые сами владеют телескопами (…) Потому-то я и прошу у вас, мой Галилей, как можно скорее указать для меня свидетеля. Из различных писем, написанных вами третьим лицам, я узнал, что такие свидетели у вас имеются. Сам же я не имею возможности назвать какое-либо достоверное свидетельство, если не считать вашего (…)[273]
На сей раз Галилей поспешил ответить, похоже, испуганный перспективой потери самого могущественного из своих союзников:
Падуя, 19 августа 1610 г.
Мой ученейший Кеплер, я получил оба ваши письма. На первое, которое вы уже опубликовали, я отвечу во втором издании собственных наблюдений. Пока же я хочу поблагодарить вас за то, что вы первый, и практически единственный, человек, который полностью воспринял мои утверждения, хотя у вас не было никаких доказательств; так что благодарю вас за ваши откровенные и благородные мысли.
Далее Галилей должен сообщить Кеплеру, что он не может арендовать ему свой телескоп, который дает тысячекратное увеличение, поскольку он уже передал его Великому Герцогу, который "пожелал выставить его в собственной галерее среди наиболее ценных сокровищ". После этого, Галилей юлит относительно сложностей в конструировании инструментов равного совершенства, потом заканчивает уклончивым обещанием, что он, возможно, сумеет, как можно скорее, изготовить новые телескопы "и отослать их моим друзьям". Кеплер так ничего от него и не получил.
В следующем параграфе Галилей пишет, будто Хорки и грубая чернь выдвигают все новые и новые оскорбления; "но Юпитер игнорирует и великанов, и пигмеев; Юпитер находится в небесах, а сикофанты могут лаять, сколько им пожелается". После этого Галилей вспоминает просьбу Кеплера относительно свидетеля, но все так же не может назвать ни одного астронома; "в Пизе, Флоренции, Болонье, Венеции и Падуе многие уже видели (звезды Медичи), но они все еще молчат и колеблются". Вместо имени свидетеля Галилей указывает имя своего нового покровителя, Великого Герцога, и еще одного из членов семейства Медичи (который вряд ли бы стал отрицать существование звезд, названных в честь его фамилии). После того Галилей продолжает:
В качестве последующего свидетеля я предлагаю самого себя, которому единственному наш Университет выплачивает пожизненное жалование в тысячу флоринов; ни один математик не получал столько; я же стану получать эти деньги даже в том случае, если бы луны Юпитера обманули нас и исчезли.
После горьких упреков в адрес собственных коллег, "большинство из которых не способно идентифицировать Юпитер или Марс и, возможно, даже Луну", Галилео делает заключение:
Так что же нам сделать? Давайте смеяться над глупостью толпы, мой Кеплер (…) Хотелось бы мне иметь побольше времени, чтобы смеяться вместе с вами. Вы бы хохотали во всю глотку, дражайший мой Кеплер, если бы вы могли слышать то, что главные философы Пизы говорили против меня Великому Герцогу (…) Но уже наступила ночь, и я больше не могу беседовать с вами (…)
Это второе, и последнее, письмо, которое Галилей когда-либо написал Кеплеру (если только не считать краткого представительского письма, переданного Кеплеру через итальянского путешественника семнадцатью годами позднее, в 1627 г.). Первое, следует вспомнить, было написано тринадцать лет назад, и его ведущей темой была порочность философов и глупость черни, и которое завершалось тоскливым замечанием: "ах, если бы существовало побольше людей вроде Кеплера". И теперь, в письме, написанном только лишь через тринадцать лет, Галилей вновь выделяет Кеплера как уникального союзника, с которым следует смеяться над глупостью мира. Но, если учесть то затруднительное положение, в которое его верный союзник попал по собственной воле, письмо не оказывало никакой помощи. В нем ни слова не говорится относительно продвижения наблюдений Галилея, о которых Кеплер очень желал услышать; в нем не упомянуто новое важное открытие, сделанное Галилеем, но о котором он за день до этого сообщил послу Тосканы в Праге. Само же это сообщение было следующим:
"SMAISMRMILMEPOETALEUMIBUNENUGTTAURIAS."
Эта бессмысленная последовательность букв представляла собой анаграмму слов, описывающих новое открытие. Цель ее заключалась в обеспечении приоритета находки, не раскрывая самого ее содержания, чтобы кто-либо другой не мог заявить о своем первенстве. Еще со времен дела с пропорциональным циркулем, Галилей тщательно пытался установить приоритет собственных наблюдений – даже тогда, как мы еще услышим, если приоритет ему и не принадлежал. Но какими бы, в общем, ни были его мотивы, сложно ими объяснить тот факт, что он просил посла Тосканы представить головоломку перед глаза издергавшегося в ожидании Кеплера, которого он никак не мог подозревать в том, будто бы тот сворует его ценное открытие.
Бедный Кеплер пытался решить анаграмму и терпеливо развернул ее в то, что сам называл "строкой на варварской латыни": "Salve umbistineum geminatum Martia proles" – "Приветствую вас, горящие близнецы, отпрыски Марса"[274]. То есть, он верил, будто бы Галилей открыл еще и спутники Марса. Только лишь спустя три месяца, 13 ноября, Галилей снизошел до того, чтобы открыть решение, но, естественно же, не Кеплеру, но Рудольфу, поскольку Джулиано ди Медичи сообщил итальянскому ученому о том, насколько велико любопытство императора.
А решение было следующим: "Altissimum planetam tergeminum observavi" – "Я наблюдал высочайшую из планет [Сатурн] в тройной форме". Телескоп Галилея не был достаточно мощным, чтобы открыть кольца Сатурна (они были открыты только лишь полвека спустя Гюйгенсом); Галилей считал, будто у Сатурна имеются две маленькие луны на противоположных концах, и что они находятся очень близко к самой планете.
Через месяц Галилей высылает очередную анаграмму Джулиано ди Медичи: "Haec immatura a me jam frustra legunturoy" – "Напрасно я разыскивал эти незрелые вещи". Еще раз Кеплер перепробовал ряд решений, среди которых было следующее: "Macula rufa in Jove est gyratur mathem, etc." ("На Юпитере имеется красное пятно, которое вращается математически"); после чего написал Галилею в отчаянии:
Умоляю вас не удерживать от нас разгадку слишком долго. Вы должны видеть, что имеете дело с честными немцами (…) подумайте о том, в какое затруднительное положение заводит меня ваше молчание (письмо от 9 января 1611 года).
Галилей раскрыл секрет месяцем спустя – и вновь, не прямо Кеплеру, но Джулиано ди Медичи: "Cynthiae figuras aemulatur mater amorum" – "Мать любви [Венера] проявляет формы Цинтии [Луны]". Галилей открыл, что Венера, как и Луна, демонстрирует фазы – от узкого серпика до полного диска и обратно – доказательство того, что она вращается вокруг Солнца. Он же посчитал это доказательством верности системы Коперника – но это не так, поскольку соответствует и египетской, и системе Тихо Браге.
А в это время наконец-то сбылось одно из сильнейших желаний Кеплера: лично увидеть новые чудеса на небе. Один из покровителей Кеплера, электор Эрнест Кельнский, герцог Баварии, был одним из тех, кого Галилей почтил дарением своего телескопа. Летом 1610 года Эрнест посетил Прагу по государственным делам, и на это короткое время одолжил собственный телескоп Императорскому Математику. Таким образом, с 3 августа по 9 сентября Кеплер получил возможность увидеть спутники Юпитера лично. Результатом стала еще одна короткая брошюра: Наблюдения – Отчет о четырех бродячих спутниках Юпитера, в которой Кеплер подтверждает, теперь уже на основании личного опыта, открытие Галилея. Работа была незамедлительно перепечатана во Флоренции, и она была первым публичным подтверждением путем прямого наблюдения, существования лун Юпитера. Это же было первым появлением в истории самого термина "спутник", который Кеплер предложил в предыдущем своем письме Галилею (от 25 октября 1610 года).
И на этом личный контакт между Галилеем и Кеплером заканчивается. Во второй раз Галилей прервал переписку между ними. В последующие месяцы Кеплер посылает еще несколько писем, которые Галилей оставляет без ответа, либо же на которые отвечает посредственно, через посла Тосканского герцогства. Галилей за все это время "встречи орбит" написал Кеплеру лишь один раз: письмо от 19 августа 1610 года, которое я здесь цитировал. В своих работах итальянец редко упоминает имя Кеплера; чаще всего, с намерением опровергнуть того. Три Закона Кеплера, его открытия в оптике и кеплеровский телескоп Галилей игнорировал; до самого конца жизни он твердо стоял на защите кругов с эпициклами, как единственно приемлемой формы движения в небесных тел.