1. БРЕМЯ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ
1. Триумф Галилея
Еще раз мы должны будем сменить настроение и характер этого рассказа. Личности, интриги, вопросы судебной процедуры станут главными на сцене, когда мы обратимся к трагическому конфликту между новой космологией и Церковью.
Очень немногие исторические эпизоды представлены в литературе столь объемно, как процесс Галилея. Большая часть из написанного, что неизбежно, обладает пристрастным характером, от грубых искажений, через осторожные инсинуации, вплоть до попыток бесстрастного расхождения с общепринятым мнением путем бессознательных умолчаний. В эпоху, что стала "домом разделенным веры и разума", объективность является абстрактным идеалом; тем более, если рассматриваемый эпизод является одной из исторических причин этого разделения. Так как было бы глупо претендовать на исключение из данного правила, было бы честным заявить о собственной предвзятости, прежде чем просить у читателя довериться моей версии объективности. Среди моих самых ранних и наиболее живых впечатлений из Истории было сжигание еретиков живьем, которое устраивала испанская инквизиция, в связи с чем, трудно было ожидать нежного отношения к данному учреждению. С другой стороны, я установил, что личность Галилея в одинаковой степени была непривлекательной, в основном, на основании его отношения к Кеплеру. Его договоренности с Урбаном VIII и Священной Канцелярией[301] можно оценивать по-разному, поскольку доказательства в некоторых существенных моментах основываются на слухах и догадках; но вот его отношения с коллегой из Германии сводятся к немногим письмам, мы обладаем однозначной документацией. И в результате, большинство биографов Кеплера проявляют такую же нелюбовь в отношении Галилея, в то время как сторонники Галилео проявляют к Кеплеру нечто вроде виноватой нежности, которая выдает их смущение.
В связи с этим, мне кажется, что когда предвзятость входит в рассказ, то она не всегда основывается на привязанности любой из сторон в данном конфликте, но на возмущении тем, что конфликт вообще имеет место. Один из моментов, которые я продвигаю в этой книге, является единый источник мистического и научного способов познания, равно как и чудовищные последствия их разделения. Я убежден в том, что конфликт между Церковью и Галилеем (или же Коперником) не был столь уж неизбежным; и что он вовсе не заключен в природе губительного столкновения между противоположными философиями существования, которое, раньше или позднее, обязано было случиться; но, скорее, это было в результате столкновения характеров индивидуальностей, к которым прибавились еще и несчастные совпадения. Другими словами, я верю в идею, что суд над Галилеем был чем-то вроде древнегреческой трагедии, пробой сил между "слепой верой" и "просвещенным разумом", что он был наивной ошибкой. Эта вот убежденность – или предвзятость – влияет на последующий рассказ.
Я продолжаю прослеживать нить жизни Галилея в тот момент, когда его имя неожиданно прославилось в ученом мире по причине открытия им спутников Юпитера. Звездный Посланник был напечатан в марте 1610 года; в сентябре того же года он занял новый пост "Главного Математика и Философа" у Медичи во Флоренции, а следующую весну он провел в Риме.
Этот визит был настоящим триумфом: "Если бы мы все еще жили в древней Римской Республике, я верю, что в честь Галилея обязательно бы возвели колонну на Капитолии". Избранные члены Accadèmia dei Lincei (Академии Рысьеглазых) под председательством герцога Федерико Чези избрали Галилея членом Академии и дали в его честь банкет; именно на этом банкете новому изобретению было дано наименование "телескоп"[302]. Папа римский Павел V дал Галилею дружескую аудиенцию, Иезуитская Римская Коллегия провела в честь ученого ряд церемоний, которые длились целый день. Ведущий математик и астроном коллегии, преподобный отец Клавиус, главный автор реформы грегорианского календаря, который поначалу смеялся над Звездным Посланником, теперь был полностью обращен в новую веру; то же самое относилось и к другим астрономам Коллегии: отцам Гринбергеру, ван Маэлкоте и Лембо. Они не только приняли открытия Галилео, но и усовершенствовали его наблюдения, в частности, наблюдения Сатурна и фаз Венеры. Когда глава Коллегии, Верховный Кардинал Беллармин, попросил их дать официальное заключение относительно новых открытий, они единогласно подтвердили их.
Это было событие величайшей важности. Фазы Венеры, подтвержденные старейшинами астрономии иезуитской Коллегии, были неотвратимым доказательством того, что, как минимум, эта планета вращается вокруг Солнца, что система Птолемея стала несостоятельной, и что теперь необходимо было делать выбор между Коперником и Браге.. Орден иезуитов был интеллектуальным лидером католической церкви. Астрономы-иезуиты повсюду в Европе – в особенности же, Шайнер в Ингольштадте, Ланц в Мюнхене, приятель Кеплера Гульден в Вене, и Римская Коллегия, как учреждение – начала поддерживать систему Тихо, в качестве станции, находящейся на полпути к системе Коперника. Саму коперниканскую систему можно было свободно обсуждать и защищать в качестве рабочей гипотезы, но на нее смотрели неодобрительно, если учение Коперника выдвигалось как установленная истина, поскольку оно противоречило общепринятой интерпретации Писания – если только и до тех пор, пока в его пользу не будут представлены окончательные доказательства. Еще раз мы должны вернуться к этому критически важному моменту.
В течение краткого периода времени астрономы-иезуиты также подтверждали "земную" природу Луны, существование солнечных пятен и тот факт, что кометы движутся в дальнем космосе, за пределами "подлунного мира". Это все означало отказ от аристотелевской доктрины совершенной и неизменной природы небесных сфер. Таким образом, наиболее влиятельный в интеллектуальном плане орден католической церкви в это время полностью отказывался от Аристотеля и Птолемея, и занял промежуточное положение в отношении Коперника. Они восхваляли Галилея, который был им известен как коперниканец, а Кеплера, ведущего истолкователя коперниканства, держали под своей защитой в течение всей жизни ученого.
Но существовала могущественная группа людей, чья враждебность к Галилею никогда не утихла: последователи Аристотеля из университетов. Инертность людского ума и его сопротивление к инновациям очень четко демонстрируется не, как кто-либо мог бы ожидать, невежественными массами – это невежество быстро сметается, как только удается привлечь воображение тех же масс – не профессионалами с закрепленной по праву заинтересованностью в традиции и их монополией на обучение. Для академических заурядностей инновации представляют собой двойную угрозу: они угрожают их авторитету в качестве оракулов, равно как вызывает дикий страх того, что все их созданное непосильными трудами интеллектуальное сооружение может завалиться. Академические реакционеры были проклятием для гениев, начиная с Аристарха и заканчивая Дарвином и Фрейдом; всегда, столетие за столетием, они выстраиваются твердой и враждебной фалангой из заурядных бездарей. Вот кто был истинной угрозой – а не епископ Дантискус или папа римский Павел III – которые обрекли каноника Коппернигка на пожизненное молчание. В случае Галилея, эта фаланга напоминала, скорее, арьергард – но арьергард, крепко засевший на академических постах или на кафедрах проповедников.
(…) В оппозиции к моим трудам все еще остаются некоторые закоренелые защитники любого из мельчайших аргументов перипатетиков[303]. Насколько я могу видеть, их образование с самого детства подпитывалось мнением, будто бы философствование является и не может быть ничем иным, как только всеобъемлющим обзором текстов Аристотеля, из фрагментов которых, после глубинных погружений, они способны быстро собрать и связать вместе огромное количество решений для любой из предложенных проблем. И они совершенно не желают поднимать глаз от этих страниц – как будто бы великая книга Вселенной была написана с тем, чтобы ее никто не мог прочесть, кроме Аристотеля, и лишь его глазами можно было видеть во веки вечные. (из "Писем о пятнах на Солнце", письмо третье, 1612)
После своего возвращения, летом 1611 года, во Флоренцию, Галилей тут же был вовлечен в ряд диспутов. Он опубликовал трактат относительно "Вещей, плавающих в воде" – название которого звучит совершенно невинно. Но в этой пионерской работе по современной гидростатике Галилей принял взгляд Архимеда о том, что тела либо плавают, либо тонут в воде в соответствии со своим удельным весом, что противоречило взглядам Аристотеля, будто бы это зависит исключительно от формы данных тел. Реакционеры тут же издали дружный вопль, размахивая своими каменными топорами. Еще больше они были раздражены тем, что Галилей, вместо того, чтобы заставить факты говорить за самих себя, применил свою любимую хитрость, упреждая аргументы перипатетиков, собирая их в якобы серьезный ударный кулак, чтобы затем весело (но с оттенком злорадства) полностью обратить их в прах. Лидером этих "застойных" академиков был некий Лодовико делле Коломбе (что означало "голубь"), отсюда и название "голубиная лига", которым Галилео со своими приятелями окрестил своих оппонентов. Сторонники Аристотеля опубликовали за шесть месяцев целых четыре книги, чтобы опровергнуть Рассуждения о вещах, плавающих в воде, и споры велись еще почти что три года. Завершились они полным поражением атаковавших, как в духовном, так и в физическом плане. Профессора Пальмерини и ди Грацция умерли в то время, как Галилей готовил свой ответный ход. Джорджио Кореззио утратил свой пост в университете Пизы, так как было выявлено, что он втайне перешел в греческую веру, а потом вообще сошел с ума; монаха Франческо Сицци, юного фанатика, который нападал на телескопические открытия Галилея, но, правда, защищал Плавающие Тела, колесовали в Париже за то, что он написал памфлет, направленный против короля Франции.
Кстати, знаменитый эксперимент со сбрасыванием пушечных ядер с наклонной пизанской башни был проведен не Галилеем, а его оппонентом, уже упомянутым Кореззио, и не ради опровержения, а в качестве подтверждения мнения последователей Аристотеля, будто бы более крупные тела должны падать быстрее, чем меньшие[304].
2. Солнечные пятна
Последующий год (1612) принес новые споры, имеющие более серьезные последствия. Эти споры касались пятен на Солнце.
Началось все это в Ингольштадте, в Баварии, где отец Шайнер, иезуит-астроном с огромной репутацией, и его молодой помощник Цисат, воспользовавшись плотным туманом, направили свой телескоп прямо на Солнце. Первым был выход Цисата, который, к собственному изумлению, открыл "несколько черных точек" на поверхности светила. Он воскликнул: "То ли Солнце плачет, то ли оно замарано пятнами!". После чего он передал инструмент своему наставнику.
После длительных наблюдений, отец Шайнер в нескольких письмах сообщил об этом сенсационном открытии Маркусу Вельзеру из Аугсбурга, меценату науки, который покровительствовал и Кеплеру. Вельзер тут же опубликовал письма под псевдонимом "Апеллес", как просил его об этом Шайнер. После этого Вельзер отослал брошюру Кеплеру и Галилею, чтобы получить их мнение по данному вопросу.
Кеплер ответил сразу же. Он вспомнил, что и сам в 1607 году наблюдал пятно на Солнце, которое было "размером с чахлую вошь", которое он по ошибке принял за Меркурий, проходящий по поверхности Солнца[305]. Он посмеялся над своей ошибкой, после чего процитировал сообщения о подобных наблюдениях, начиная чуть ли не с царя Гороха[306], после чего высказал мнение, будто бы пятна – это нечто вроде окалины, возникающей по причине охлаждения Солнца на определенных "латках".
Галилей задержал собственный ответ более, чем на три месяца, после чего заявил о личном приоритете в данном открытии. Он утверждал, будто бы наблюдал солнечные пятна в течение уже восемнадцати месяцев, и что год назад показывал их "многим прелатам и благородным людям в Риме", правда, не называя ни единого имени данных свидетелей.
На самом же деле, солнечные пятна были открыты независимо и практически в одно и то же время Иоганном Фабрициусом из Виттенберга, Томасом Хэрриотом из Оксфорда, дуэтом Шайнер-Цисат и самим Галилеем. Похоже, что Херриот был первым, кто их наблюдал, но Фабрициус был первым, кто напечатал об этом, а Шайнер – вторым. Херриот, Фабрициус и Шайнер ни знали о параллельных открытиях других своих коллег, равно как никто из них не выдвигал каких-то особенных претензий в плане приоритета. Так что претензии Галилея были безосновательными, во-первых, потому что Фабрициус и Шайнер первыми опубликовали сообщения о своих открытиях, а во-вторых, поскольку сам Галилей не смог назвать ни единого свидетеля или же корреспондента, чтобы доказать свое первенство – тем не менее, мы же помним, насколько мелочным и осторожным он был для защиты своих претензий относительно приоритета в предыдущих случаях, сразу же высылая сообщения в форме анаграмм. Но, похоже, Галилей привык считать телескопические открытия в качестве эксклюзивной монополии – как сам он заявлял при случае:
Тут ничего не поделаешь, господин Сарси, что мне одному было дано открыть все новые явления на небе, и никому другому это не будет позволено. Это истина, которую нельзя отрицать ни по злому умыслу, ни из зависти.
Заявляя свой особенный приоритет в открытии солнечных пятен, после чего последовала скрытая атака на отца Штайнера, Галилей сам сотворил себе первого врага среди иезуитов-астрономов и начал тот роковой процесс, в результате чего весь орден встал против него.
Все это событие было тем более неуместным, поскольку ответ Галилея Маркусу Вельзеру был образцом четкости и научности методики. После этого письма последовали еще два Письма относительно солнечных пятен, которые были опубликованы в следующем году именно под этим названием. Галилей убедительно доказал, что пятна не были малыми планетами, окружавшими Солнце, как поначалу предположил Шайнер, но они располагаются прямо на поверхности солнца или близко к нему; что они вращаются вместе с Солнцем, постоянно меняя свою форму, а так же рассмотрел природу "испарений или выдыханий, облаков или же дымов". Таким образом было доказано, что не одна Луна, но даже Солнце проходило акты творения и распада.
Кроме того, в брошюре содержалась и первая, пока что робкая формулировка со стороны Галилея принципа инерции, а так же первое напечатанное заявление, сделанное в пользу системы Коперника. Вплоть до этой даты – а мы сейчас находимся в 1613 году, и Галилею почти пятьдесят лет – он защищал Коперника в беседах за обеденным столом, но никогда в печати. Интересующий нас фрагмент находится на последней странице Писем; начинается он с бездоказательной ссылки на спутники Сатурна, и продолжается следующим образом:
И, возможно, эта планета так же, не менее, чем рогатая Венера, замечательно соответствует системе великого Коперника, благосклонные ветры универсального откровения этой доктрины, похоже, направляются в нашу сторону, оставляя легкие опасения в виде туч или противных ветров (Письма относительно солнечных пятен, стр. 144).
Наконец-то, свершилось, первое публичное подтверждение, пускай и неопределенное по форме, ровно через четверть века после того, как Кеплер протрубил в коперниканский горн в своей Мистерии.
Книга была незамедлительно и с шумными приветствиями воспринята. Что же касается Церкви, то против публикации не раздалось ни единого голоса; более того, кардиналы Боромео и Барберини – будущий римский папа Урбан VIII – написали Галилею письма с выражениями восхищения от всего сердца.
Реакционеры вели себя совершенно иначе. Когда любимому ученику Галилея, бенедиктинцу, отцу Кастелли (основателю современной гидродинамики) предложили место преподавателя в Университете Пизы, тогдашний ректор тут же запретил ему провозглашать вращение и движение Земли. Этим ректором был Артуро д'Эльчи, фанатический приверженец Аристотеля и член "голубиной лиги", который и сам опубликовал одну из брошюр, направленных против Вещей, плавающих в воде.
Первая серьезная атака против учения Коперника на религиозной основе, была проведена не церковниками, но мирянином – никем иным, как самим делле Коломбе, предводителем лиги. Его трактат Против Движения Земли содержал ряд цитат из Священного Писания, которые должны были доказать то, что Земля находится в центре Вселенной. Трактат ходил в рукописи в 1610 или 1611 году, до того, как Галилей впервые публично в печати заявил о поддержке Коперника, и в нем имя Галилея не упоминалось. Похоже, что возможный теологический конфликт самого Галилея беспокоил мало, так что прошел почти год, прежде чем он сам спросил мнение своего приятеля, кардинала Конти, по данной проблеме. Кардинал ответил на это, что, если рассматривать "неизменность" небес, то Писания выступают, скорее, в пользу взглядов Галилея, чем Аристотеля. Что же касается Коперника, прогрессивное (то есть, годичное) движение было приемлемым, но вот суточное вращение Писанию никак не соответствовало, если только не принять того, что некоторые фрагменты не следует воспринимать дословно, но подобная интерпретация была бы позволена "только лишь в случае большой необходимости" (письмо Галилею от Конти, 7 июля 1612 года).
"Необходимость" в данном контексте вновь означала только одно: если и когда будут представлены убедительные доказательства движения Земли. Но все это никак не влияет на свободу обсуждения относительных преимуществ систем Птолемея, Тихо де Браге или Коперника, принятых в качестве математических гипотез.
Здесь проблема должна была бы и закрыта, и, вероятно, так оно бы и случилось, если бы не гиперчувствительность Галилея к критике и его непреодолимое желание возразить. В конце 1612 года он находился неподалеку от Флоренции, где гостил на вилле своего приятеля Филиппо Сальвиати (которого обессмертил в своих великих Диалогах), когда до него дошли слухи, будто бы монах-доминиканец, отец Никколо Лорини, в частной беседе оспорил его взгляды. Галилей немедленно написал Лорини, прося дать объяснения. Лорини был пожилым джентльменом, которому уже исполнилось семьдесят лет, был он профессором церковной истории во Флоренции. В ответ доминиканец написал:
Мне никогда и в голову не приходило включаться в беседы подобного толка. (…) Я теряюсь в догадках, каковы основания могут быть для таких подозрений, поскольку сам я о подобном и не подумал бы. Действительно, правдой является то, что я, вовсе не из желания спорить, но только лишь ради того, чтобы не показаться отсталым тупицей, когда дискуссию начали другие люди, сказал несколько слов только лишь чтобы показать, что я жив. Я говорил, и сейчас скажу, что эти воззрения Иперникуса – или как там его зовут – похоже, враждебны божественному Писанию. Но все это меня мало беспокоит, поскольку у меня имеются и другие дела к исполнению (…)[307].
В следующем, 1613 году, случилась публикация "Солнечных пятен" и всеобщий их восторженный прием со стороны многих людей, включая и будущего папу римского. Все было просто замечательно. Но тут до Галилео дошел второй слух, на сей раз из Пизы. Он касался послеобеденной беседы за столом герцога Козимо. Этот банальный случай дал толчок тому, что впоследствии развилось в "величайший скандал в христианском мире".
3. Смещение бремени
Правоверный отец Кастелли, в настоящее время занимающий должность профессора математики в Пизанском университете, тот самый пост, с которого сам Галилей начал свою карьеру, был приглашен ко двору на обед. За столом присутствовала блестящая компания, включая мать герцога, вдовствующую герцогиню Кристину Лотарингскую, жену герцога, Мадлену Австрийскую, и ряд других гостей, среди которых был д-р Боскалья, профессор философии. Тон в беседе задавала мадам Кристина, которая взяла на себя роль доминирующей, словоохотливой и легкомысленной вдовушки. После обеда ей неожиданно, но срочно захотелось "узнать чего-нибудь" о пресловутых медичийских планетах. В первую очередь, ей хотелось знать их месторасположение, а во вторую – они реальны или всего лишь иллюзия. И Кастелли, и Боскалья торжественно заявили, что планеты реальны. Вскоре после того обед был завершен, и отец Кастелли отбыл.
Но я не успел далеко уйти, когда меня нагнал слуга мадам Кристины и сообщил, что хозяйка попросила меня вернуться, - так излагает в сообщении о событии сам Кастелли Галилею. – Теперь же, перед тем, как я скажу вам, что случилось далее, вам следует узнать, что когда все мы были за столом, д-р Боскалья привлек внимание мадам, и он признал все новые вещи, открытые вами на небе, но сказал при этом, что во всем этом наиболее невероятным является движение Земли; его не может быть, в частности потому, что такие взгляды явно противоречат Священному Писанию.
Когда Кастелли вернулся в салон, "мадам, после пары вопросов, касающихся меня, начала выдвинула против меня положения Писания. Вследствие этого, после того, как я сделал несколько соответственных отговорок, мне пришлось сыграть роль теолога, (…) но я, словно паладин, успешно завершил проблему". Все встали на сторону Кастелли и Галилея, "одна только мадам Кристина была против меня, но из ее поведения я сделал вывод, что все это она делает лишь для того, чтобы услышать мои ответы. Профессор Боскалья не проронил ни слова".
В последующих письмах Кастелли сообщает, что Боскалья одержал в споре поражение, и даже вспыльчивая вдова уже не нашла нужных аргументов, после чего проблема была забыта.
Это и был тот самый инцидент, который вызвал драматические последствия.
Как и в предыдущем случае, когда Лорини упомянул "Иперникуса – или как там его зовут", Галилей тут же схватился за оружие. Его контрудар против застольной болтовни никому не ведомого д-ра Боскальи (о котором после того ничего не было слышно) был чем-то вроде теологической атомной бомбы, чьи радиоактивные осадки ощущаются до сих пор. Ответ принял форму Письма к Кастелли, которое годом позже увеличилось до Письма Великой Герцогине Кристине. Письмо было предназначено для широкого хождения, что и случилось на самом деле. Цель письма заключалась в том, чтобы прекратить все теологические возражения, направленные к Копернику. Результат получился прямо противоположным: письма стали основной причиной запрета учения Коперника и падения самого Галилея.
В качестве примера полемической литературы, Письмо является шедевром. Начинается оно следующим образом (здесь я следую окончательной версии документа, то есть, Письма к Великой Герцогине – Прим. Автора):
Несколько лет назад, как прекрасно известно Ее Светлости, я открыл в небесах множество вещей, которое до нашего времени никто не видел. Новизна этих вещей, равно как и некоторые последствия, которые следовали из них, которые противоречили физическим представлениям, обычно распространенным среди академических философов, восстановило против меня немалое число профессоров – как будто бы я поместил все эти вещи на небо собственными руками, чтобы расстроить природу и перевернуть науку с ног на голову. (…)
Показывая большую любовь к своим собственным мнениям, чем к истине, они только и выискивают способы, как бы опорочить все те новые вещи, которые они озаботились осмотреть сами, или же их собственные органы чувств демонстрируют им. Для этого они сотнями выдвигают различные обвинения и публикуют многочисленные писания, наполненные пустыми аргументами, и они делают очень серьезную ошибку, пропитывая свои писания фрагментами, взятыми из тех мест в Библии, которые они так и не смогли правильно понять (…).
После этого Галилей выдвигает аргумент, который постоянно использовал и Кеплер, а именно, что некоторые заявления в Библии не следует принимать буквально, поскольку они сформулированы таким языком, чтобы "их мог понять простой, неученый и грубый народ":
Следовательно, в изложении Библии, если только лишь ограничиваться неукрашенным грамматическим значением, можно впасть в ошибку. При этом, в Библии могут появиться не только противоречия и предложения, весьма далекие от истины, но даже серьезные ереси и глупости. Впредь, было бы необходимо присвоить Богу ноги, руки и глаза, а также материальные и человеческие привязанности, такие как гнев, раскаяние, ненависть, а иногда даже забвение вещей прошлых и игнорирование грядущих (…) По этой причине может показаться, что ничто физическое, которое наши чувства и опыт ставят перед нашими глазами, или необходимые доказательства чего нам были представлены, не должно подвергаться сомнению (не говоря уже об осуждении) в отношении свидетельств библейских отрывков, которые за словами способны скрывать какой-то другой смысл.
В поддержку данного тезиса Галилео в качестве свидетельства приводит длинную цитату из святого Августина – не понимая того, что в теологическом смысле он ступает по очень тонкому льду (см. об этом далее). И после этого следует головокружительный пассаж, где можно слышать чуть ли не треск тонкого льда под ногами:
(…) Я спрашиваю, а нет ли некоторой двусмысленности в случае невозможности определить достоинства, которые дают право священному богословию на звание "королевы". Возможно, оно заслуживает это имя по причине включения в себя всего, что было узнано всеми иными науками и установления все более эффективных методов и более глубокого обучения (...) Или теологии может быть королевой, поскольку она занимается предметом, который превосходит в своем достоинстве все предметы, которые составляют все иные науки, и потому ее учения обнародуются более возвышенными способами.
То, что титул и полномочия королевы принадлежит богословию в первом смысле, я думаю, не будет утверждаться богословами, которые имеют какой-либо навык в других науках. Ни один из них, как мне кажется, не скажет, что геометрия, астрономия, музыка, медицина более превосходно содержащиеся в Библии, чем в книгах Архимеда, Птолемея, Боэция и Галена. Поэтому представляется вероятным, что царственное превосходство отдается богословию во втором смысле, а именно, по причине его предмета и чудесного общения, божественного откровения, по причине выводов, которые не могут быть получены человеком любым иным способом, и они, в основном, касаются достижения вечного блаженства.
Допустим тогда, что богословие хорошо знакомо с возвышенным божественным созерцанием, и что оно занимает королевский трон среди наук, благодаря именно этому достоинству. Но, завоевав высочайший авторитет данным путем, если оно не спускается до не столь высоких и скромных теорий подчиненных наук и не имеет никакого отношения к ним, поскольку те не связаны с проблемой блаженства, тогда ее преподаватели не должны присваивать себе полномочия по принятию решений в спорах по профессиональным вопросам, которые они и не изучали, и которыми не занимаются на практике. Ведь это было бы так же, как если бы абсолютный деспот, не будучи ни врачом, ни архитектором, но, зная, что можно свободно командовать, мог бы взять на себя обязанность прописывать лекарства и возводить здания в соответствии с собственными прихотями – что привело бы жизни его пациентов к страшной опасности и к скорому разрушению его строений (…)
Читая этот превосходный манифест свободы мысли, можно простить Галилею его человеческие промахи. Но это, к сожалению, становится заметным во фрагменте особого заявления, следующего после того пассажа, который я процитировал, и последствия которого были совершенно ужасными.
После повторного обращения к авторитету св. Августина Галилей вырисовывает различие между научными предложениями, которые "полностью продемонстрированы" (то есть, доказаны), и другими, которые "только лишь заявлены". Если предложения первого рода противоречат очевидному значению фрагментов Библии, тогда, в соответствии с богословской практикой, значение данных фрагментов необходимо заново интерпретировать – как это было сделано, например, в отношении сферической формы Земли. До сих пор Галилей верно передает отношение Церкви, но далее он продолжает: "Что же касается предложений, которые заявлены, но не тщательным образом продемонстрированы, все, противоречащее Библии и внушенное таким предложением, конечно же необходимо считать фальшивым, и такое положение необходимо доказывать всеми возможными средствами".
То, что было здесь продемонстрировано, отношением Церкви никак не являлось. "Предложения, которые заявлены, но не тщательным образом продемонстрированы", как сама система Коперника, вовсе откровенно не осуждались, если они, вроде как, и противоречили Священному Писанию; им попросту присваивался ранг "рабочих гипотез" (и это было их законное место), со следующим предположением: "давайте погодим и посмотрим; если вы предоставите доказательство, тогда, и только лишь тогда, нам придется пересмотреть Писание в свете необходимости". Но Галилей вовсе не желал тащить бремя доказательств; по этому головному вопросу, как мы увидим, доказательств у него как раз и не было. . В связи с этим, в первую очередь, он выдвинул искусственную черно-белую альтернативу, притворяясь, что предложение должно быть либо сразу принято, либо полностью осуждено. Цель такого передергивания становится понятной из следующего предложения:
Теперь, если истинным образом продемонстрированные физические условия не обязательно обязаны подчиняться библейским фрагментам, но, скорее, необходимо показать, что это последние никак не мешают первым, тогда, перед тем как осудить физические предложения, необходимо показать, что они не были досконально продемонстрированы – и это должно быть сделано не теми, которые считают предложения истинными, но теми, которые судят, будто бы такие предложения фальшивы. Это кажется весьма разумным и естественным, для тех, которые считают представленные аргументы фальшивыми, возможно, будет гораздо легче найти в них недостатки, чем тем, кто считает такие утверждения верными и убедительными (…)
Бремя необходимости доказательств было сдвинуто. Важнейшие слова в предложении подчеркнуты мной. Теперь это не Галилей должен доказывать верность системы Коперника, но на теологов перекладывается бремя доказательств того, что это не так. Если они не будут способны сделать этого, тогда они дело проигрывают, и Писание нужно будет заново интерпретировать.
На самом же деле, никогда и нигде не возникало вопроса осуждения системы Коперника как рабочей гипотезы. Претензии со стороны сторонников Библии возникали по проблеме того, что предположение рассматривалось более, чем гипотеза, что оно, якобы, было надлежащим образом доказано, и что на самом деле оно было эквивалентным евангельским истинам. Хитрость маневра Галилея заключается в том, что он не выдвигает претензии открыто. Он и не может сделать этого, поскольку он не произвел хотя бы один аргумент в поддержку данной претензии. Теперь мы понимаем, почему ему была нужна его черно-белая альтернатива в качестве первого хода: отвлечь внимание от истинного статуса коперниканской системы как официально принятой рабочей гипотезы, ожидающей доказательств. Вместо этого, прикрывшись двусмысленными словами "физические предложения" в начале подчеркнутого пассажа, после которых следует требование "необходимо показать, что они не были досконально продемонстрированы", он подразумевает (хотя и не осмеливается заявить об этом открыто), будто бы истина системы уже была досконально и строго доказана. Все это было сделано настолько тонко, что трюк читателями практически не ощущается, и, насколько мне известно, ушел внимания исследователей до нынешнего дня. И эти слова определили стратегию, которой он придерживался в последующие годы.
Во всем документе Галилей полностью избегает каких-либо астрономических или физических споров относительно системы Коперника, он попросту вызывает впечатление, что та уже доказана вне каких-либо сомнений. Если бы ему пришлось говорить по сути, а не крутиться вокруг да около, ему пришлось бы признать что сорок с лишним эпициклов и эксцентриков Коперника не были не только не доказаны, но и не были физически возможными, это было всего лишь геометрическое приспособление и ничего более; что отсутствие годового параллакса, то есть, кажущегося сдвига в положении неподвижных звезд, вопреки новой телескопической точности, является веским свидетельством против коперниканской системы; что фазы Венеры доказывают несостоятельность Птолемея, но не Гераклида или Тихо Браге; и что все, что он может предъявить в пользу коперниканской системы – это то, что она описывает кое-какие явления (например, ретроградное движение планет) более экономично, чем Птолемей; а упомянутые выше физические претензии против Коперника так до сих пор и не разрешены.
И тут следует помнить о том, что система, которую защищал Галилео, была ортодоксальной коперниканской системой, разработанной каноником лично чуть ли не за сотню лет до того, как Кеплер выбросил из нее все эпициклы и преобразовал абстрактную бумажную конструкцию в рабочую механическую модель. Не обладая способностью признать то, что чуть ли не все его современники каким-то образом участвовали в прогрессе астрономии, Кеплер слепо и по-настоящему самоубийственно до конца игнорировал работу Кеплера, в тщетной попытке пытаясь дубинкой заставить мир принять карусель с сорока восемью эпициклами в качестве "досконально продемонстрированной" реальности.
Но какие мотивы стояли за всем этим? Почти пятьдесят лет собственной жизни Галилей держал язык за зубами относительно Коперника, и не из опасения быть сожженным на костре, но только лишь, чтобы избежать непопулярности в академических кругах. Когда же, несомый неожиданной славой, он, наконец-то, ясно выразил свою точку зрения, это сразу же сделалось для него вопросом престижа. Он сказал, что Коперник был прав, но если кто скажет не так, то подорвет его, Галилея, личный авторитет как ведущего ученого этих времен. И эта головная мотивация борьбы Галилея тут же стала исключительно заметной. И это никак не реабилитировало его оппонентов; но данный вопрос является существенным для рассмотрения вопроса: был ли конфликт исторически неизбежным или не был.
Конечный фрагмент Письма к Великой Герцогине посвящен чуду Иисуса Навина[308]. Поначалу Галилей поясняет, что вращение Солнца вокруг собственной оси является причиной движения всех остальных планет. "И точно так же, как прекращение сердцебиения должно прекратить любые движения органов у животного, если вращение Солнца будет остановлено, вращение всех остальных планет должно тоже прекратиться". Таким образом, он не только предполагает, вместе с Кеплером, что годовое обращение планет вызвано Солнцем, но и их суточное вращение вокруг своей оси – гипотеза ad hoc (специальная, для данной конкретной цели – лат.), не имеющая никаких более "строгих доказательств", если не считать аналогий с сердцем животного. И после этого Галилей делает вывод, что когда Иисус (Навин) воскликнул: "Остановись, Солнце!", Солнце прекратило вращение, и Земля, в результате тоже прекратила свое годичное и суточное движения. Но Галилей, который очень близко подошел к открытию закона инерции, знал лучше, чем кто-либо иной, что если бы Земля резко остановилась на своей орбите, горы и города разрушились бы, словно спичечные коробки, и даже самый неученый монах, который ничего не знает про импульсы движения, знал, что случается, когда лошади вдруг становятся на дыбы, и почтовая карета неожиданно останавливается, или же когда судно наскакивает на риф. Если бы Библия интерпретировалась по Птолемею, неожиданная остановка Солнца не имела бы какого-то существенного физического эффекта, так что чудо оставалось бы столь достоверным, как и остальные чудеса; если же ее интерпретировать в соответствии с Галилеем, Иисус Навин уничтожил бы не только филистимлян, но и всю Землю. То, что Галилей желал уйти подальше от подобных глупостей, показывало его презрительное отношение к уму своих оппонентов.
В Письме к Великой Герцогине Кристине кратко изложена вся трагедия Галилея. Пассажи, являющиеся классикой дидактической прозы, превосходные формулировки в защиту свободы мысли перемежаются софистикой, увертками и откровенным мошенничеством.
4. Донос
Почти целый год после Письма к Кастелли ничего особенного не происходило. Но вред был уже нанесен. Копии Письма пошли в народ, причем, при этом содержание искажалось, а последующие слухи исказили содержание еще больше. У людей, как старый отец Лорини, который годом ранее даже не слышал имени "Иперникуса", сложилось впечатление, будто бы восстал новый Лютер, отрицающий чудеса Библии и отрицающий авторитет Церкви посредством какой-то математической софистики. Совершенно типичной была реакция епископа Фьезоле, который потребовал, чтобы Коперника немедленно посадили в тюрьму, и он был ужасно изумлен, узнав, что тот уже семьдесят лет лежит в могиле.
В декабре (сейчас у нас 1614 год) случился публичный скандал, правда, не слишком масштабный. Доминиканский монах, отец Томмазо Каччини, которого перед тем в Болонье подвергали цензуре как демагога и подстрекателя, читал проповедь во флорентийской церкви Санта Мария Новелла. Выбрав для проповеди текст "и сказали: мужи Галилейские! что вы стоите и смотрите на небо?" (Деяния, 1:11), он начал нападать на математиков вообще и на Коперника в частности. Галилео тут же пожаловался начальникам Каччини в церковной иерархии. В результате, отец Луиджи Мараффи, генеральный проповедник ордена доминиканцев, прислал ему письмо с чистосердечными извинениями. "К несчастью, - писал Мараффи, - я обязан отвечать за все глупости, которые тридцать или сорок тысяч братьев могут или уже сделали" (письмо от 10 января 1615 года). Письмо иллюстрирует контраст в отношениях между высшими иерархами Церкви и необразованными фанатиками из нижних ее эшелонов.
На момент проповеди Каччини, отец Лорини находился с визитом в Пизе. 31 декабря Кастелли сообщает Галилею: "Из того, что я слышал, отец Лорини (находящийся здесь) был крайне опечален тем, что ваш замечательный священник зашел столь далеко". Но через несколько дней отцу Лорини кто-то показал копию Письма к Кастелли. Тот был шокирован до глубины души и сделал для себя список с Письма. По возвращению в свой монастырь – конвент святого Марка во Флоренции – он обсудил его содержание с братьями по ордену. Но теперь атмосфера была настолько напряженной, что они приняли решение, что Письмо следует направить в Священную Конгрегацию. 7 февраля 1615 года Лорини писал кардиналу Сфондрати:
Все наши отцы из этого благочестивого конвента святого Марка считают, что письмо содержит множество предложений, которые кажутся подозрительными или самонадеянными, когда оно предполагает будто бы слова Святого Писания означают совсем не то, что они на первый взгляд означают; что в дискуссии относительно природных явлений авторитету освященных текстов придается самое последнее и нижайшее место; что их комментаторы очень часто ошибаются в своих интерпретациях; что Священное Писание не следует смешивать с чем угодно, кроме вопросов религии… Всякий заботливый член нашего сообщества, давший обет быть "черными и белыми гончими"[309]Священной канцелярии…когда я вижу, что они ("галилеисты") интерпретируют Священное Писание согласно своим личным мнениям, таким образом, который в коре отличается от распространенных интерпретаций Отцов Церкви; как они стремятся защитить мнение, на первый взгляд, совершенно противоположные освященным текстам; как они пренебрежительно говорят о древних Отцах и святом Фоме Аквинском; как они бросают под ноги всю философию Аристотеля, который долго служил схоластической теологии; и, наконец, как они, чтобы показать свою мудрость, они распространяют слухи в нашем непреклонном католическом городе тысячи незрелых и ненадежных догадок и предположений; скажу честно, когда мне стало известно об этом, я решил ознакомить Вашу Светлость с состоянием дел, чтобы Вы, в Вашей священной службе Вере, возможно, могли, совместно с вашими наиболее прославленными коллегами, предоставить такое средство, которое будет наиболее подходящим… Лично я, который считает тех, кто называет себя "галилеистами", людьми законопослушными и добрыми христианами, но чуточку заигравшимися и закоренелыми в своих представлениях, заявляю, что лично меня в их делах ничто не занимает, сам же я привержен священному делу".
Похоже, что письмо было плодом коллективного решения доминиканцев из конвента св. Марка. В нем Галилей не называется по имени, имеется ссылка лишь на "галилеистов". Похоже еще и на то, что старый отец Лорини так до конца не определился про себя, кто же был автором Письма к Кастелли: Галилей или Коперник. Зато копия Письма к Кастелли, которую он приложил, содержит две намеренные ошибки в переводе. Галилео писал, что в Писаниях имеются такие фрагменты, которые, "взятые в своем буквальном значении, выглядят так, будто бы отличаются от истины". В копии Лорини это место превратилось в следующее: "…которые фальшивы в буквальном значении". Галилео писал, что Писания иногда "затемняют" собственное свое значения; в "копии Лорини "затемняют" превратилось в "извращают".
В этой подделке обычно обвиняют Лорини. Из того, что известно о характере старика, а так же, благодаря иным внутренним посылкам и доказательствам, скорее всего, эти искажения были внесены чужой рукой. Как сейчас же будет видно, на результат они вроде как и не влияли, но первую подделку следует отметить из-за подозрений на вторую и более важную на последующей стадии.
Ни для кого, кто не помнит об уважении, которое высокие церковные сановники питали к Науке и к Ученым, результат поклепа со стороны отца Лорини, не может показаться странным. Письмо к Кастелли было надлежащим образом направлено Консультанту Священной Конгрегации, чтобы получить его мнение; тот заявил, что "такие слова как "фальшивы" или "извращают" звучат очень плохо; тем не менее, если рассматривать общий контекст, их не следовало бы рассматривать как таковые, которые сильно отклоняются от католической доктрины; что же касается остального содержания Письма, у него никаких претензий нет. В рассмотрении дела было отказано.
Донос Лорини провалился, но через месяц Каччини появился в Риме, не потеряв мужества после дезавуирования собственного начальника. Он прибыл в Священную Конгрегация "умоляя принять от него показания, касающиеся ошибок Галилея ради реабилитации его собственного сознания".
Каччини прекрасно соответствует сатирическому представлению о невежественном, официозном, лживом и строящем интриги монахе времен Возрождения. Его показания, данные перед инквизиторами, были паутиной слухов, инсинуаций и сознательной фальши. В качестве свидетелей он назвал испанского священника, отца Хименеса, и молодого человека по имени Атаванте. Так как Хименес путешествовал за границей, его невозможно было вызвать до 13 ноября, а вот Атаванте вызвали на следующий день. Несовпадения в их показаниях убедили инквизиторов в то, что сделанные Каччини обвинения в ереси и подрывной деятельности были сфабрикованы, поэтому иск против Галилея вновь закончился ничем.
Это произошло в ноябре 1615 года. В течение следующих восемнадцати лет Галилео жил в почете, никто его не преследовал, к нему дружески относился римский папа Урбан VIII и приличное количество кардиналов.
Но письма к Кастелли и к Великой Герцогине в папках инквизиции и в умах теологов остались. Слова в текстах были настолько тщательно подобраны, что их нельзя было представить как ересь, но намерения были видны четко; содержание писем образовывало вызов, на который, раньше или позднее, следовало дать ответ. Сам вызов заключался в неявно выраженной претензии, будто бы система Коперника принадлежит к категории "строго продемонстрированных" физических истин, к которым необходимо приспособить смысл Библии; и что до тех пор, пока сама теория не будет доказательно отвергнута и осуждена, возражения богословов будут недостаточными, их дело всегда будет проигранным.
Через три месяца после того, как сам Галилео был очищен от всех обвинений против него, книга Коперника была внесена в Индекс книг "требующих исправлений". Здесь необходимо описать в нескольких словах те события, которые привели к этому.
5. Отказ от компромисса
Основным оппонентом Галилея в историческом споре был одновременно монстром и святым. В Англии считали, будто бы это он задумал Пороховой Заговор, "злобный и дьявольский иезуит"; какое-то время винные кувшины в форме бородатой головы назывались "балларминами". В 1923 году он был беатифицирован, а в 1930 году стал святым.
На момент спора кардиналу Роберто Баллармин (Баллармино) исполнилось семьдесят три года, он был генералом ордена иезуитов, Советником Священной Конгрегации и наиболее уважаемым теологом во всем христианском мире, его мнение несло в себе больше духовного авторитета, чем мнение римского пары Павла V. Он был автором катехизиса в его современной форме и одним из редакторов Вульгаты в издании Клементина. При этом после него осталась слава одного из самых выдающихся полемистов своего времени. Его выступления против лютеранства, англиканства и тенденций к отделению в католических странах, таких как Франция и Венецианская республика, вдохновлялись следующей доминирующей идеей: Универсальная Церковь как супер-держава. Это требовало ампутации не только протестантской ереси, но и новых националистических тенденций, выведенных из принципа абсолютной монархии. Сама идея Всеобщей Церкви требовала наличия Святого Отца, всеобщая власть которого превосходила бы власть любого национального правителя.
Но Беллармин был в достаточной степени реалистом, чтобы умерить свои требования всеобщей власти для папства. Потому-то, с одной стороны, ему пришлось сражаться пером с другим великим полемистом, Иаковом I, в длительной серии трактатов и анти-трактатов, которые были для западного христианства и скандалом, и поводом для развлечения; а с другой стороны, он вызвал недовольство Павла V, поскольку не требовал для римского папы абсолютной светской власти. В последующем споре между иезуитами и доминиканцами по вопросу предопределенности Беллармин вновь занял положение "ни вашим, ни нашим". Здесь же нас интересует факт, чито аргументы доминиканцев (точно так же, как впоследствии янсенистов) основывались, в основном, на работах Августина, то есть, взгляды святого из Северной Африки стали предметом спора. Ссылка Галилея на авторитет Августина показывает, сколь неразумным был выход дилетанта в сложные и опасные воды теологии.
Как человек Беллармин был отрицанием того, чего можно было бы ожидать от вызывающего ужас теолога, который спорил с самим римским папой и королями. Он был меломаном и любителем изящных искусств. В молодости он преподавал астрономию. Не имеющий претензий в обращении, кардинал вел простую, аскетическую жизнь, совсем не так, как другие князья Церкви. А прежде всего "было в нем что-то от ребенка, что отмечали все, кто его знал". В период конфликта Галилея с Церковью, Беллармин писал религиозную книгу под названием "Плач голубицы", которую его наиболее рьяный противник, Иаков I, под старость всегда имел при себе и которую назвал превосходной духовной опорой.
Одна из официальных функций Беллармино называлась "масте по сложным проблемам" при Римском Коллегиуме. Здесь он поддерживал постоянный контакт с самыми выдающимися астрономами столицы, отцами Клавиусом и Гринбергером, которые одни из первых поверили телескопическим открытиям Галилея и которые торжественно принимали Галилео в ходе его первого визита в Рим. Так что ни в коем случае нельзя говорить, будто бы противником Галилея в этой драме был темный фанатик. Независимость разума Беллармино доаолнительно доказывается тем фактом, что его opus magnum под названием Disputationes (Диспуты) в 1890 году на какое-то время был внесен в индекс запрещенных книг.
За шестнадцать лет до того, как быть ангажированным в дело Галилея, Баллармино был одним из девяти инквизиторов кардинальской конгрегации, которые участвовали в процессе Джордано Бруно – некоторые авторы пытались выискать некую зловещую связь между этими двумя событиями. Только никаой связи тут не существует. Бруно сожгли живьем 16 февраля 1600 года на римской Campo di Fiori (Площади Цветов), в ужаснейших обстоятельствах, как нераскаявшегося отступника от веры, который за семь лет, проведенных в тюрьме, не отказался от собственной богословской ереси и упорствовал до последнего[310]. Джордано Бруно и Мигель Сервет[311] (сожженный в 1533 году кальвинистами в Женеве), похоже, это единственные выдающиеся ученые, павшие жертвами религиозной нетерпимости шестнадцатого и семнадцатого столетий – ясное дело, не за свои научные убеждения, но религиозные[312]. Замечание Колриджа: "Если какой несчастный фанатик сам бросился в огонь, то им был Мигель Сервет" относится и к порывистому, обладавшему взрывным характером Бруно. Его доктрины бесконечности Вселенной и множественности населенных миров, его пантеизм и универсалистическая этика вызвали серьезное влияние на последующие поколения; но он был поэтом и метафизиком, а не ученым автором, следовательно, в рамках данного рассказа он не вмещается[313].
Мы проследили события 1615 года, от доноса Лорини на письмо Галилея, и личных действий Каччини в отношении поступков нашего ученого, вплоть до закрытия дела против него в ноябре того же года. Разбирательство было тайным, и сам Галилей в нем участия не принимал, но его римские знакомые знали, что что-то готовится, и сообщали ученомуу о всех слухах и о развитии событий. Этими информаторами Галилея были кардинал Пьеро Дини, архиепископ Фермо и монсиньор Джованни Чиамполи. Переписка 1615 года между ними и Галилеем существенна для понимания развития событий, которые привели к внесению труда Коперника в перечень запрещенных книг.
16 февраля Галилей отослал копию Письма к Кастелли кардиналу Дини с просьбой, чтобы тот показал его отцу Гринбергеру, а так же, если случится такая возможность, кардиналу Беллармино. В прилагаемом письме, как обычно, он жаловался на окружающую его враждебность. Голилей отметил, что Письмо к Кастелли было написано в спешке, и что он собирается его исправить и расширить. Как мы знаем, расширенная версия стала Письмом к герцогине Кристине.
Еще до того, как Дини ответил Галилею, Чиамполи написал под конец февраля (разрядка шрифта моя – А.К.):
Кардинал Барберини, который, как Вам известно из опыта, всегда восхищался Вашей ценностью, сообщил мне еще вчера, что в подобного рода взглядах ценил бы большую осторожность, чтобы не выйти за пределы рассуждений Птолемея или Коперника[314]и в не переступить окончательно определенных математикам границ. Что же касается Священного Писания, теологи считают, что говорить о нем следует только лишь им. Когда речь идет о подобного рода новинках, даже в случае чудесного гения, никто в достаточной мере не является господином собственного сердца, чтобы принять вещи так, как было сказано. (…).
Несколькими днями позднее, 3 марта, пришел ответ Дини (разрядка шрифта моя – А.К.):
С Преосвященным Беллармино (…) я долго разговаривал о тех вещах, о которых Вы мне написали. (…) Что касается Коперника, его Преосвященство прибавил, что не считает, будто бы готовится запрет провозглашения его взглядов. По мнению кардинала, самое худшее, что с ним может случиться, это то, что возникла бы потребность ввода в его труды неких комментариев, цель которых заключалась бы в том, чтобы обратить внимание на то, что целью его доктрины было спасение явлений, точно так же, как математики вводят эпициклы, хотя не верят в них ни в малейшей степени. Самостоятельно предпринимая такого рода средства осторожности, Вы в любых обстоятельствах можете говорить об этих вещах. Все, сказал он, которые до сих пор представляли строение мира, обращение приписывали Солнцу. Если же примется коперниканская система, сказал он, то в настоящее время не похоже, чтобы Библия представляла этому большую помеху, чем фрагмент: "Солнце веселится будто великан, что перебегает дорогу" и так далее, так как этот фрагмент все эгзегеты до сих пор понимали как то, что Солнцу было предписано движение. И когда я ответил, что ведь и это можно выяснить как уступку в пользу действующих форм выражения мысли, мне был дан ответ, что не следует слишком спешить с тем, какую сторону занять. (…) Так что Вы можете себе лишь поаплодировать.
В тот же самый день – 7 марта – Галилею написал и князь Чези, председательствующий в Академии Рысьеглазых. Его письмо содержало сенсационную новость о том, что кармелит из Неаполя, Паоло Антонио Фоскарини, провинциал ордена, опубликовал книгу, в которой защищает Галилея и Коперника[315]. Фоскарини в настоящее время проповедовал в Риме и предложил провести публичный диспут со всеми желающими. Один экземпляр своей книги он отослал Беллармино.
21 марта Чиамполи передал последующие заверения со стороны кардиналов Беллармино и дель Монте, что Галилею нечего опасаться, но при условии, что он не будет выходить за пределы физики и математики, ни в коем случае не занимаясь интерпретациями Священного Писания. Он прибавил, существует опасность того, что книга Фоскарини будет запрещена, но только лишь по причине содержащихся в ней интерпретаций. Еще Чиамполини сообщили, будто бы несколько иезуитских астрономов признают учение Коперника, но пока что открыто в этом не признаются, а самым главным является то, чтобы продолжать исследования, пока ситуация не успокоится, главное, не давать противнику возможности начать скандал.
Дини повторно передал Галилею выдержанное в том же тоне предостережение: "Писать можно свободно, лишь бы только со всем этим держаться подальше от ризницы".
На эти поучения Галилей ответил в письме к Дини, датированном 23 марта. В нем он отказался от каких-либо компромиссов в отношении коперниканской системы. Коперник не хотел, чтобы его систему понимали только лишь как гипотезу. Она должна была быть либо полностью принятой, либо полностью отброшенной. Галилей соглашался с тем, что интерпретации Святого Письма в свете коперниканской концепции следует оставить теологам, но поскольку были использованы теологические аргументы, то есть, Беллармино в письме к Дини процитировал Псалом 19, тот фрагмент о Солнце, которое "веселится будто великан, который перебегает дорогу", Галилей, "со всем почтением и смирением" взялся за труд ниспровержения интерпретации Баллармино. Слова "перебегает дорогу" относятся не к самому Солнцу, но к солнечному свету и теплу, и так далее. Предположительно, Дини хватило ума, чтобы не показывать этих слов величайшему из живущих богословов.
Следующее высказывание поступило уже от самого Баллармино. Это было точно сформулированное и авторитарное заявление о его точке зрения, а если учесть, что выражал ее консультант Священной Конгрегации, "мастер по спорным вопросам" и так далее, оно приравнивалось к полуофициальному выражению точки зрения Церкви п отношению к Копернику. Непосредственной причиной ее формулировки была книга отца Фоскарини, защищающая систему Коперника, а выражено оно было в форме письма с благодарностями. Только Беллармино четко обращался и к Галилею, имя которого было упомянуто в письме. Письмо датировано 4 апреля 1615 года (разрядка моя – А.К.):
Преосвященный Отче,
С удовольствием прочитал я итальянское письмо и латинский трактат, которые Вы мне прислали. Благодарю и за одно, и за другое, в них я обнаружил весьма много умений и учености. Ваше Преосвященство спрашивает моего мнения, только выражу я его как можно короче, поскольку на письмо у меня крайне мало времени.
Во-первых, мне кажется, что Ваше Преосвященство и синьор Галилей поступаете разумно, ограничиваясь лишь гипотетическими высказываниями, а не абсолютными, так, как по моему пониманию высказался сам Коперник. Ибо говорить, будто бы предположение, что Земля вращается, а Солнце стоит недвижимо, спасает все небесные явления лучше, чем эксцентрики и эпициклы[316], говорить так – это поступать чрезвычайно разумно, не подвергаясь какому-либо риску. Именно такими высказываниями математик и должен ограничиваться. Но вот утверждать, будто бы Солнце по-настоящему представляет собой центр Вселенной и вращается только лишь вокруг своей оси, не перебегая с востока на запад, а так же то, будто Земля размещается на третьей сфере и очень быстро кружит вокруг Солнца, подобное мнение весьма опасно и рассчитано не только на возмущение всех философов-схоластиков и богословов, но и на то, чтобы повредить нашей святой вере посредством воспрепятствования Писанию. (…)
Во-вторых, я говорю, что как всем ведомо, тридентский собор запрещает интерпретировать Писание вопреки тому, с чем соглашаются все святые Отцы. Если же Ваше Преосвященство перечитает не только Отцов, но и современных толкователей Книги Бытия, Псалмов, Экклезиаста и Иисуса Навина, то вы сами увидите, что все согласны с тем, что книги эти учат буквально, что Солнце находится на небе, что оно кружит вокруг Земли с огромной скоростью, и что Земля очень отдалена от неба, что она располагается в центре вселенной и неподвижна. Так что подумайте, Ваше Преосвященство, применив весь свой разум, может ли Церковь позволить себе, чтобы Писание интерпретировалось вопреки Святым Отцам и всем современным эгзегетам, как латинским, так и греческим. (…)
В-третьих, говорю я, если бы и существовало истинное доказательство тому, будто Солнце находится в третьей сфере, а еще то, будто бы Солнце не вращается вокруг Земли, но Земля вокруг Солнца, то следовало бы поступать крайне осторожно, поясняя те фрагменты Писания, которые, как кажется, учат чему-то противоположному, и следовало бы, скорее, заявить, что мы их не понимаем, чем называть фальшивым представлением, истинность которого мы, вроде как доказали. Но мне не кажется, будто бы такое доказательство имеется, ведь нам никакого представлено не было. Показать, будто бы размещение Солнца в центре, а Земли на небе спасают все небесные явления – это не то же самое, что сказать, будто бы Солнце и вправду находится в средине, а Земля на небе. Я верю, что доказательство первому утверждению может еще существовать, что же касается другого, у меня имеются очень серьезные сомнения. А в случае сомнений, нельзя отбрасывать интерпретаций Священного Писания, данных нам святыми Отцами.
Выделенный разрядкой фрагмент второго абзаца четко подтверждает то, что разрешено не только преподавать систему Коперника, но даже говорить, что как гипотеза она превышает систему Птолемея. Все это "чрезвычайно разумно" до тех пор, пока мы остаемся в сфере гипотез В третьем абзаце Беллармино осуществляет парафраз решения тридентского собора, запрещавшего интерпретировать Писание в противоречии с традицией (что было направлено, ясное дело, не против Коперника, а против Лютера).
В четвертом абзаце звучит условие, выполнение которого позволило бы отступить от этого правила, а конкретно, что новая космология должна быть "действительно доказана" (или "проявлена по-настоящему"). Поскольку же никаких доказательств представлено не было, у него возникают "серьезные сомнения", существуют ли такие доказательства вообще, но в случае сомнений – требование интерпретации Библии необходимо отбросить. Баллармино обратился за мнением к Гринбергеру, и тот наверняка сообщил ему, в соответствии с истиной, что никаких физических доказательств подвижности Земли представлено не было. Быть может, прибавил он, отсутствие звездного параллакса и девять эпициклов, приписываемых самой Земле, и являются, скорее, доказательствами, низвергающими коперниканскую концепцию.
Беллармино вновь перекинул бремя доказательства коперниканской системы на плечи ее сторонников, то есть как раз туда, где оно и должно находиться. У Галилея оставались только две возможности: предоставить требуемое доказательство или признать, что коперниканскую систему пока что следует рассматривать в качестве рабочей гипотезы. Беллармино вновь, крайне тактичным образом, дал возможность существования данного компромисса, заявив в самом начале письма, что "Галилей ограничился гипотетическими заявлениями", а не "абсолютными", похвалил его за разумное поведение и повел себя так, как будто бы предложенных вниманию инквизиции писем к Кастелли и герцогине Кастелли вообще не существовало.
Только Галилео не слушал голоса рассудка, поскольку, соглашаясь на компромисс, он сам открыл бы всему миру, что никаких доказательств у него нет, и его бы высмеяли. Следовательно, компромисс он должен был отбросить. Ему было недостаточно того, что ему дали разрешение, даже подбодрили в провозглашении превосходства коперниканской гипотезы над птолемеевской. Он хотел, чтобы Церковь либо признала, либо отбросила коперниканство абсолютным образом, хотя и рисковал, что случится как раз другое, что ему ясно дали понять Баллармино, Дини и Чиамполи.
Но как ему следовало мотивировать отказ от компромисса? Как должен он отказаться предоставить доказательство, одновременно требуя того, чтобы трактовать проблему как доказанную? Так вот какое решение он нашел: делать вид, будто бы доказательство у него имеется, но не представлять его, мотивируя это тем, будто бы противники слишком глупы, чтобы это доказательство понять. Ответ Баллармино он включил в письме, написанном в мае кардиналу Дини (разрядка моя – А.К.):
Простейшим и наиважнейшим способом показать то, что учение Коперника не противоречит Священному Писанию, было бы доказательство его верности, а так же то, что противоположное положение ни в коем случае нельзя удержать. Поскольку две истины не могут противоречить одна другой, обязательно следует показать, что учение Коперника и Священное Писание полностью согласовываются. Но как мне это сделать, не теряя времени понапрасну, раз перипатетики, которых следует убедить, не желают принять к сведению наиболее базисных и очевидных аргументов?
В этом фрагменте изумляет не столько презрение и напыщенность, как факт, что хотя речь в нем идет о "перипатетиках", по сути своей он нацелен против Баллармино. Ведь именно ему, а не "темным и отсталым типам", принадлежит решение, и как раз именно он потребовал от Галилея представить доказательство.
Чуть ранее, в том же самом письме к Дини, он написал:
Восемь дней назад я написал Вашему Преосвященству ответ на письмо от 2 мая. Мой ответ был очень кратким, поскольку тогда (точно так же, как и сейчас) меня окружали доктора и лекарства; телом и разумом беспокоился я многими вещами, в особенности же тем, что не кончаются против меня сплетни, запускаемые против меня не по моей вине, и благосклонность подобным сплетням дают те, кто наверху, как будто бы именно я и завел всю эту дискуссию. Но, ведь если речь идет обо мне, дискуссия о Священном Писании навсегда могла оставаться в успении; никто из астрономов или ученых, который придерживался соответствующих границ, в подобные вещи никогда не вступал. Я тщательно придерживаюсь доктрины, содержащейся в единственной, допущенной Церковью книге. Тем временем, меня атакуют философы, которые этой доктрины совершенно не знают. И они стоят на том, будто бы она содержит утверждения, несовместимые с верой. Всякий же раз, когда я, в меру собственных возможностей, пытаюсь доказать, что они, возможно, ошибаются, мне закрывают рот приказами не заниматься Священным Писанием. Это равняется утверждению, будто бы разрешенная Церковью книга Коперника содержит ересь. Это разрешается любому провозглашать в проповедях (sic!). Но если бы кто-то пытался доказать, что она противоречит Священному Писанию, ему запрещают касаться данной темы.
Стиль Галилея вновь настолько убедителен, что мы готовы позабыть о фактах: "Церковь разрешала книгу Коперника" только лишь с известными нам оговорками; Каччини, который воевал с нею в своих проповедях, был за это отруган главным проповедником собственного ордена; в конце концов, в соответствии с принятыми правилами игры, претензий, основанных на Писании, нельзя было отбросить, используя то же Священное Писание, но не научные доказательства, которых затребовал Баллармино, а Галилей не мог предоставить.
После приведенного выше фрагмента относительно глупости противников, Галилей писал далее:
Тем не менее, я не терял бы надежды, будто бы могу преодолеть и эту трудность, если бы вместо пера мог воспользоваться собственным голосом, и если бы здоровье позволило, мне бы хотелось получить возможность отправиться в Рим хотя бы для того, чтобы дать выражение своей привязанности к Святой Церкви. Моя торопливость в этом деле возникает из опасения, чтобы под влиянием нежелательной мне и темной толпы не был принят некий фатальный вердикт. Например, скажем, заявление, будто бы вращение Земли Коперник не признал истинным фактом, присущим самой природе вещей, а выдвинул его только лишь в качестве гипотезы для пояснения явлений.
"Нежелательная мне и темная толпа" вновь совершенно очевидным образом включала Баллармино, который всегда считал, будто бы Коперник высказывался в категориях "гипотетических, а не абсолютных".
Единственным, похоже, откровенным чувством, выраженным Галилеем в письме, было желание поехать в Рим, где он "вместо пера мог воспользоваться собственным голосом". В начале декабря он прибыл в Рим. Началась конечная фаза битвы.
6. "Секретное оружие"
На сей раз, триумфального приема в Римском Коллегиуме не было. Отец Гринбергер дал Галилею знать, что для него было бы лучшим привезти с собой научные доказательства поддержки системы Коперника еще до того, как приспосабливать к ней Писание. Посол Тосканы в Риме, Гвиччиардини, ранее предупредил герцога Косму, что Галилею не следует приезжать в Рим, противником приезда был и Беллармино, который предвидел последствия. Только герцог поддался на уговоры Галилея, и по его личному распоряжению автор Диалога о двух важнейших системах мира поселился на Вилле Медичи – в то время там располагалось посольство Тосканы – "где он имел пропитание, секретаря, лакея и маленького мула в своем распоряжении".
Я уже приводил примеры замечательной полемической техники Галилея. Как говорят его современники, он был даже более эффективным, когда пользовался "своим языком вместо пера". Метод его заключался в том, чтобы выставить оппонента на посмешище, в чем он неизменно преуспевал, и не важно, прав он был при этом или нет. Вот как один из свидетелей, римлянин, монсеньор Кверенго, описывает Галилео в деле:
У нас здесь сейчас синьор Галилео, который в собраниях мужчин с любопытствующими умами, часто веселит многих, выспрашивая мнение о Копернике, которого он считает истиной… Он способен спорить даже против пятнадцати или двадцати гостей, которые нападают на него, то в одном доме, то в другом. Но его основы настолько крепки, что он всегда смеется над ними; и хотя новизна его воззрений и мнений оставляет собеседников не убежденными, тем не менее, он убеждает в тщетности большей части аргументов, с помощью которых его оппоненты пытались победить его. В частности, в понедельник, в доме Федерико Гизилери, он достиг удивительного результата; и что мне понравилось более всего, перед тем, как ответить на рассуждения противников, он усиливал их и сам подкреплял их новыми значениями, так что те казались несокрушимыми, так что после того, как он последовательно изничтожал эти рассуждения, он делал так, что противники его выглядели даже еще более смешными (письмо кардиналу Алессандро д'Эсте от 20 января 1616 года).
Это был исключительный метод для того, чтобы добиться минутного триумфа и завести себе врага на всю жизнь. Он никак не укреплял его собственную точку зрения, а всего лишь уничтожал своих оппонентов. Тем не менее, в силу обстоятельств, это была единственная тактика, которую Галилей мог принять: продемонстрировать абсурдность эпициклов Птолемея, умолчав при этом абсурдность эпициклов Коперника. Посол Тосканы докладывал:
…он со всей страстью вовлечен в этот конфликт, как будто дело касается лично его, и он не видит и не чувствует, к чему все это может привести; ведь его можно будет загнать в ловушку при таком поведении, так что в опасности окажется и он сам, и те, которые будут ему помогать. (…) А поскольку ведет он себя излишне резко, для него все уже решено, вот и получается, чтобы вы как-то обвели его и выскользнули из его рук. И ведь эти дела вовсе не шутка, они могут иметь серьезнейшие последствия, а ведь этот человек находится здесь под нашей защитой, и мы несем за него ответственность…
Только Галилея никак нельзя было убедить воздержаться от подобного поведения. Он сам загнал себя в такое положение, из которого нельзя было отступить без потери лица. Он сам выдвинул некое мнение, и он был обязан доказать его правоту; гелиоцентрическая система стала вопросом его личного престижа.
Усугубляющим фактором в драме была личность папы римского Павла V Боргезе, "который терпеть не мог гуманитарные науки и его (Галилея) вид мыслей, и он не мог понять всех эти новости и тонкости", как описывал его Гвиччиардини. "Те, хоть что-то понимают, и обладают пытливым умом, если они умны, пытаются показать себя с совершенно противоположной стороны, чтобы их не начали в чем-либо подозревать, и чтобы не попасть самому в неприятности".
Даже Баллармино нажил неудовольствие Павла. Он и другие ведущие церковные сановники – кардиналы Барберини, Дини и дель Монте, Пикколомини и Мараффи – знали, как вести себя со своим непосредственным начальством. Со всей осторожностью они избегали вовлечения Церкви в принятие какого-либо официального решения по системе Коперника до тех пор, пока астрономы не смогут пролить больше света на данную проблему, и сохранить status quo, определенное в письме Баллармино, игнорируя стремление Галилео "сунуть нос в ризницу". Но они понимали, что если папа узнает о скандале, разборки будут неизбежными. Вот, скорее всего, почему Баллармино не советовал, чтобы Галилей приезжал в Рим.
И вот мы прибыли к последнему эпизоду до того, как удар был нанесен. Галилей постоянно намекал на то, будто бы он открыл решающее физическое доказательство правоты теории Коперника, но пока что он отказывался раскрыть его. Когда он начал чувствовать, что, ведя споры относительно чуда Иисуса Навина и смехотворности Птолемея, он ничего не добивается, что его позиция начинает становиться весьма шаткой, он предложил всем, в качестве последней карты, свое "окончательное физическое доказательство". Это была его теория приливов.
Семью годами ранее, в Astronomia Nova, Кеплер опубликовал свое правильное объяснение приливам как результату притяжения Луны. Галилей отверг теорию Кеплера как астрологический предрассудок[317], и заявил, что приливы являются прямым последствием объединенного движения Земли, и это вызывает то, что море отступает от суши с различной скоростью. Данная теория будет подробно рассмотрена в одной из последующих глав ("Приливы"). Это заявление противоречило собственным исследованиям Галилея по вопросу движения, было возвратом к грубой физике Аристотеля, еще и постулируя, что должен быть только один высокий прилив в сутки, точно в полдень – а ведь всякий знает, что приливов два, и что они сдвигаются по часовому кругу[318]. Вся эта концепция находилась в столь ярком противоречии с фактами, и была столь нелепой в качестве механической теории – а ведь механика была областью тех достижений Галилея, которые мы помним до сих пор – что ее, концепцию, можно объяснить только лишь в психологических категориях. Для столь исключительного интеллекта это была просто поразительной теорией, совершенно отходящей от методов и направления мышления Галилея; она была не ошибкой, но иллюзией или даже бредом.
Вооруженный этим новым "секретным оружием" (как один современный ученый (H. Butterfield) назвал теорию приливов Галилея), он решил осуществить генеральное наступление на папу. Похоже, все знакомые Галилея, имевшие доступ к понтифику – кардиналы Дини, Барберини, дель Монте и так далее – отказались выступать в роли посредников, в конце концов, эта миссия была поручена кардиналу Алессандро Орсини, юноше двадцати двух лет. Галилей письменно представил ему свою теорию приливов. Продолжение этой истории описывает посол Гвиччиардини в отчете для герцога Тосканы, Космы II:
Галилей более всего полагался на собственные убеждения, чем на советы приятелей. Его Преосвященство кардинал дель Монте, да и я сам в меру своих скромных возможностей, а так же многие другие кардиналы из Священной Конгрегации, все мы склоняли его к тому, чтобы он сохранял спокойствие и не затрагивал этого дела, и если он желает принять коперниканские взгляды, пускай сохранит их исключительно для себя, не тратя столько усилий, чтобы уговаривать и склонять других для принятия той же концепции. Хотя каждый чувствовал, что его приезд принесет ему же вред и будет представлять ему же опасность, а не, как Галилей представлял, даст оказию оправдаться, сам он не потерял надежды на то, что обретет триумф над своими противниками и, в конце концов, дело выиграет.
Видя, как некоторые проявляют осторожность в отношении его проектов и желаний, после обращения к кардиналам и надоедания им же, Галилей обратился к кардиналу Орсини. С этой целью он получил от Вашего Достойнейшего Высочества рекомендательное письмо, составленное с большим жаром. В последнюю среду, во время собрания Консистории, не знаю, в связи с чем и по какому поводу, тот обратился к Папе с целью рекомендовать ему упомянутого Галилея. Папа ответил ему, что было бы хорошо убедить Галилея поменять свои взгляды. Орсини еще чего-то там говорил, но Папа перебил его, говоря, чтобы он предложил дело на рассмотрение Уважаемым Монсеньорам Кардиналам из Священной Конгрегации.
После отбытия Орсини, Его Святейшество приказал доставить к нему Баллармино и, обсудив с ним дело, заявил, что взгляды Галилея являются ошибочными и еретическими. Тем временем, узнаю я, что вчера собиралась Конгрегация с целью подтверждения мнения Папы. Коперник и все авторы, что писали в том же духе, будут исправлены, скорректированы или запрещены. Думаю, что лично Галилея никто обсуждать не станет, поскольку, в осторожности своей, он пожелает почувствовать то, чего желает и что чувствует Святая Церковь. 4 марта.
Тосканский посол уже явно надоели начинания его гостя и подопечного, так что отчет его не до конца достоверен, так как "в последнюю среду, во время собрания Консистории" означало бы 2 марта, а папский декрет, взывающий богословов Священной Консистории представить формальное заключение относительно теории Коперника, датирован 19 февраля. Но эта ошибка в датах могла быть вызвана какой-нибудь мелкой причиной. Сам факт того, что Орсини, вооружившись "коронным доказательством" Галилея заступился за него перед Папой, никто не оспаривает. И не слишком-то важно, довел до конфронтации именно этот инцидент или другой, но подобного характера[319]. Галилей делал все, чтобы эту конфронтацию спровоцировать.
7. Декрет Священной Канцелярии
И так случилось, что 23 февраля года 1616 от Рождества Христова, через четыре дня после того, как они были созваны, цензоры (или же эксперты-богословы) Священной Канцелярии собрались, чтобы дать заключение относительно двух тезисов, которые были им предложены:
Первый: Солнце является центром всего мира, и оно абсолютно неподвижно относительно локальных движений.
Второй: Земля не является центром вселенной, она же не является неподвижной, но вращается как вокруг самой себя, так и в соответствии с суточным движением.
Цензоры единогласно признали первый тезис
бессмысленным и абсурдным с философской точки зрения и формально еретическим, поскольку стоящим в явном противоречии с учением Священного Писания, во многих местах выраженного убедительно и в соответствии с совместным изложением и интерпретацией Святых Отцов и докторов богословия.
Что касается второго тезиса, было заявлено, что он "подлежит той же философской цензуре, а с точки же зрения теологии является, как минимум, ошибкой в вероучении.
Но вердикт цензоров пока что был отведен под давлением более просвещенных кардиналов. Он был опубликован лишь спустя семнадцать лет. А вот 5 марта Конгрегация по вопросам Индекса запрещенных книг издала более умеренный декрет, в котором зловещее слово "ересь" не появляется:
И поскольку той же Священной Конгрегации стало ведомо, что фальшивая и противоречащая Священному Писанию пифагорейская доктрина о движении Земли и неподвижности Солнца, проповедуемая Николаусом Коперником в De revotionbus orbium coelestium и Диего Цунигу[320] в его Иове, уже распространилась, как можно убедиться из письма некоего кармелита, опубликованного Лаццаро Скириджио в 1615 году в Неаполе под названием Письмо Благочестивого Отца, мастера Паоло Антонио Фоскарини, кармелита, о взглядах пифагорейцев и Коперника относительно движения земли и неподвижности солнца, и о новой пифагорейской системе мира; в котором упомянутый отец пытается доказать, что упомянутая доктрина, касающаяся движения Земли и неподвижности Солнца в центре мироздания, соответствует истине и не противоречит Священному Писанию; и вот затем, чтобы подобные взгляды не распространялись более с ущербом для католической веры, постановляется, что упомянутые Николаус Коперник и его De revotionbus orbium coelestium, а так же Диего Цунига и его Иов должны быть запрещены вплоть до момента внесения поправок, а книга о. Паоло Антонио Фоскарини, кармелита, будет полностью запрещена и осуждена. Следует так же запретить и другие книги, которые обучают тому же самому, что и делается настоящим декретом, осуждая и запрещая их все поочередно. В доказательство чего настоящий декрет был подписан собственноручно и припечатан печатью достойнейшего и благочестивейшего кардинала от св. Цецилии, епископа в Альбано, сегодня, 5 марта 1616 года.
Этот документ принес с собой последствия, которые и до настоящего времени дают о себе знать. Если можно так выразиться – это была трещина, которая привела к распадению на две части глыбы науки и веры. Потому-то важно, чтобы мы тщательно проанализировали его значение и намерения, пропуская пока что его психологический контекст и исторические последствия.
Прежде всего, следует повторить, что цензоры говорили о ереси, но в декрете это слово не содержится. Мнение цензоров стало известно публике в 1633 году, когда Галилей во второй раз довел до конфронтации, и этот декрет был процитирован в вердикте процесса ученого. И даже тогда оно оставалось юридическим мнением, не санкционированным папским авторитетом, и как таковое оно не был обязательным для исполнения верующими и иерархами Церкви. Потому-то неподвижность Земли так никогда и не стала догматом веры, а неподвижность Солнца – ересью.
Декрет тоже обладает правовым характером. Выдала его Конгрегация Индекса запрещенных книг, но он не был подтвержден ни папским заключением ex cathedra, ни решением собора, следовательно, ранка догмата он не обрел. Это было сознательной политикой. Нам даже известно то, что кардиналы Барберини и Гаэтани заставили поступить так Павла V, которому хотелось сделать из Коперника еретика, и basta! Все эти вопросы постоянно подчеркивались апологетами католической церкви, но подобного рода тонкости уходили вниманию человека обычного. Независимо от того, приняло характер догмата или нет, но осуждение коперниканской системы в 1616 году как "фальшивой и противоречащей Священному Писанию", а затем, в 1633 году, как "формально еретической", полностью хватило, чтобы принести катастрофические последствия.
Совершенно иным является вопрос, каким образом декрет повлиял на свободу научных дебатов. Во-первых, здесь следует обратить внимание на то, что хотя Галилей был главным виновником, его имя упомянуто не было, его книг в Индекс никто не вносил. Столь удивительно и различие, с которым отнеслись к De revolutionibus Коперника и книги Фоскарини. Труд Коперника запрещают "вплоть до момента введения поправок", а вот книга Фоскарини "полностью запрещена и осуждена". Причину находим в предыдущем предложении декрета: Фоскарини попытался показать, будто бы коперниканская доктрина "соответствует истине и не противоречит Священному Писанию", в то время как Коперника ни в чем подобном не обвиняют. Через несколько дней после того, как Конгрегация издала декрет, Галилей заявил, будто бы Церковь
продвинулась лишь до того, что признала (коперниканские) взгляды как такие, которые не находят подтверждения в Библии. Так что они запретили лишь те книги, которые научно пытаются показать, будто бы система не противоречит Библии. (…) Из книги Коперника будет удален десяток предложений предисловия, направленных Папе Павлу III, в которых автор говорит, что его доктрина не кажется ему противоречащей Библии, еще я слышу, что могут быть удалены те фрагменты, в которых Земля называется звездой (в письме Пиччене от 6 марта 1616 года).
Единственной опубликованной работой Галилея, в которой появляется его положительное упоминание относительно системы Коперника, были его Письма о солнечных пятнах[321]. Но, поскольку это упоминание рассматривало данную систему как гипотезу, цензуре оно не подверглось.
То есть, можно сказать, что после выхода декрета в свет проблема свободы дискуссий и научных исследований обстояла практически точно так же, как и до его выхода. астрономы могли обсуждать систему Коперника и вычислять орбиты планет так, как будто бы те вращались вокруг Солнца, но при условии, что высказывались они в категориях гипотетических. Галилей отказывался идти на компромисс, а декрет этот компромисс выдавил. Но вот простым сынам Церкви декрет давал понять, что разговоры о том, будто бы Земля вращается – это дело нехорошее и противоречащее вере. Скептикам, в свою очередь он сигнализировал, что Церковь объявила войну науке.
Труд Коперника оставался в Индексе запрещенных книг в течение четырех лет. В 1620 году были опубликованы "поправки", которые, как Галилей и предполагал, были несущественными[322]. Поправки провел тот самый кардинал Гаэтани, которому ранее, вместе с будущим Папой Урбаном VIII, удалось смягчить сердце разгневанного Павла V. С тех пор католические издатели имели право вновь печатать De revolutionibus, только вот в течение ближайших трехсот лет ни один издатель, и не важно, католический или протестантский, этой возможностью не воспользовался. Сохранившиеся экземпляры первого издания 1543 года стали подлинными библиографическими редкостями. Сама книга, независимо от того, что для чтения была непригодной, сделалась исключительно предметом мелкого любопытства, она полностью потеряла актуальность в свете наблюдений Тихо Браге, открытий Кеплера и изобретения подзорной трубы. Коперниканство было лишь девизом, но не пригодным к защите самой себя астрономической системой.
Подведем итоги: временный запрет на труд Коперника не повлиял отрицательно на развитие науки, он всего лишь распылил в нашей культуре яд, который носится в воздухе до сих пор.
Понятное дело, было бы наивным считать, будто бы Церковь ставила коперниканству палки в колеса исключительно или даже в основном потому, что оно, вроде как, отрицало чудеса из Книги Иисуса Навина либо другие библейские фрагменты. Тридентский собор заявил, что "следует удерживать мелочные умы в плане интерпретации Священного Писания вопреки авторитету традиции по вопросам веры и морали". Вот только, "мелочными умами", против которых декрет был направлен, были лютеране, а не математики, такие как Коперник, труд которого вышел в свет за два года перед началом тянувшегося целых восемнадцать лет собора. Реальная опасность, которое вело за собой удаление Земли из центра мироздания, имела более широкий радиус поражения. Ибо оно нарушало всю структуру средневековой космологии.
Беллармино сказал как-то в проповеди: "Это же как люди подобны лягушкам. С открытыми ртами гонятся они за приманкой вещей, до которых им не должно быть дела, а коварный удильщик, дьявол, способен выловить на эту приманку их целые толпы". Римляне и вправду начали обсуждать проблемы "до которых им не должно быть дела": Населены ли иные планеты? Если да, то могут ли их обитатели происходить от Адама? Если Земля – планета, то нужен ли ей ангел, который бы приводил ее в движение – и где этот ангел? Научные открытия они интерпретировали и с точки зрения фундаментализма, и с точки зрения лягушек, точно так же как богословы интерпретировали веру.
Только в прошлом христианство подобного рода кризисы уже преодолевало. Оно переварило шарообразность Земли и существование антиподов, хотя ранее верило в мир в форме скинии завета, прикрытый горними водами. От Лактанция и Августина христианская концепция мира перешла к космосу Фомы Аквинского и Альберта Великого, к первым намекам о бесконечности у Николая Кузанского, к пост-аристотельской физике францисканцев и пост-птолемеевской астрономии иезуитов.
Только этот прогресс был медленным и постепенным. От вселенной опоясанной стенами, от иерархии великой цепи бытия невозможно было отказаться, пока те не будут заменены столь же сплоченным видением мира, а видение такое еще не существовало. Оно сформировалось только тогда, когда ньютоновский синтез изменил перспективу видения. В подобного рода обстоятельствах единственной возможной стратегией было упорядоченное отступление, сдача тех позиций, которые стали такими, которые невозможно стало удерживать – например, неизменность неба, которое отрицали новые звезды, кометы и солнечные пятна, либо даже сама Земля, как центр всех перемещений на небе, что отрицали спутники Юпитера. В рождении всех этих "опасных новинок" выдающую роль играли астрономы ордена иезуитов, генералом которого был Баллармино. Они втихую отказались от Птолемея и приняли систему Тихо Браге: планеты вращаются вокруг Солнца, а вместе с Солнцем – вокруг Земли (точно так же, как четыре "звезды Медичи" вращаются вокруг Юпитера, а вместе с Юпитером – вращаются вокруг Солнца). Причины метафизической осторожности были теологическими, а научной осторожности – эмпирическими: пока не был выявлен звездный параллакс, то есть кажущееся изменение неподвижных звезд в результате перемещения Земли в пространстве, перемещение это не было доказано. В этой ситуации системой мира, которая лучше всего соответствовала наблюдаемым фактам, это была система Тихо Браге. К тому же она обладала тем преимуществом, что был компромиссным. Делая из Солнца центр движения планет, она готовила почву под полностью гелиоцентрическую систему, если бы был доказан звездный параллакс или какое-либо иное открытие перевесило равновесие весов в его пользу. Как мы еще убедимся, Галилей отбросил и этот компромисс.
Сторонники Галилея, которых он успел убедить своей блестящей аргументацией, если не брать нескольких исключений, не имели особого понятия об астрономии. А вот Беллармино поддерживал постоянный контакт с астрономиями из Римской Коллегии. У него был достаточно открытый ум, чтобы знать – и заявить в письме к Фоскарини – что христианство можно помирить с подвижностью Земли, точно так же, как ранее это было сделано в отношении шарообразности. Но он знал и то, что это была весьма сложная и трудная операция по подгонке, изменяющая всю метафизическую структуру, и потому предпринимать ее можно было лишь в случае крайней необходимости. Необходимости же, пока что, еще не было.
Эта ситуация была резюмирована профессором Барттом в том фрагменте, который частично я уже цитировал:
Можно спокойно сказать, что даже если бы в отношении коперниканской астрономии не существовали какие-либо религиозные оговорки, разумные люди во всей Европе, в особенной же степени, эмпирически согласные с тобой, посчитали бы не слишком разумными призывы к тому, чтобы предложить недоказанные творения не контролируемому воображению, а не солидное здание, возводимое постепенно, в течение столетий, из подтвержденных чувственных переживаний человека. Об этом стоит помнить в свете сильного давления на эмпиризм, который царит в нашей нынешней философии. Современные эмпирики, если бы они жили в XVI столетии, были бы первыми в очереди на выброс за двери новой системы[323].
Так что нечего удивляться, что декрет от 5 марта, хотя он и должен был привести за собой драматические последствия и сильно смутил сторонников Галилея – иными, и не только фанатиками и людьми темными, был принят с облегчением. Это находит отражение в письме монсеньора Кверенго, того понятливого наблюдателя, которого я уже цитировал:
Все рассуждения Синьора Галилея растворились в алхимическом дыму, с тех пор как Священная Канцелярия заявила, что признание его взглядов является явным отступлением от безошибочных догматов Церкви. Так что , наконец мы вернулись на безопасную, непоколебимую Землю, и теперь нам не надо порхать вместе с нею словно стадо муравьев, ползущих по надувному шару (цитируется по Сантильяне, стр. 124).
8. Запрет
Имя Галилея публично не было названо. Вскоре после появления декрета, он самоуверенно написал государственному секретарю Тосканы:
Как видно уже из самой натуры всего дела, меня оно ни в коей степени не касается, и я не был бы втянут в него, если бы не мои враги, как я уже ранее говорил (в письме Пиччене, 6 марта 1616 года).
Через шесть дней после выхода декрета в свет Галилей был принят Римским Папой; аудиенция длилась сорок пять минут. И хотя делалось все возможное, чтобы спасти Галилея от публичного унижения, в доверенной беседе, но весьма решительно, ему сообщили, что он обязан придерживаться назначенных границ. Произошло это между заседанием цензоров 23 февраля и датой издания декрета. В архивах инквизиции находится следующая запись за четверг 25 февраля (выделение шрифтом мое – А.К.):
Четверг, 25 февраля 1616 года. Его Высокопреосвященство кардинал Меллини сообщил преподобным отцам, квалификатору и комиссару Священной Канцелярии, что тезисы Галилея – говорящие, будто бы Солнце представляет собой центр мироздания и совершенно неподвижное и то, что Земля тоже движется по суточному пути – были подвергнуты цензуре теологов, и Его Святейшество приказал Его Преосвященству кардиналу Баллармино вызвать указанного Галилея и указать, чтобы тот отрекся от упомянутых взглядов, а если бы тот не прислушался к этому увещеванию, комиссар должен, в присутствии нотариуса и свидетелей, приказать ему полностью прекратить обучение указанным взглядам и защиты их, даже говорить о них (из Материалов по процессу Галилея, стр. 50), если же бы и тогда он проявил непослушание, тогда его следует заключить в тюрьму.
В спорах о процессе Галилея 1630 года главной проблемой является то, была ли проведена в жизнь процедура, предусмотренная на случай, "если бы он не прислушался к данному увещеванию". Если так, то Галилею, в безусловной абсолютной форме, запрещалось не только защищать коперниканские идеи, но и говорить о них. Если же нет, то наложенный на него запрет можно было интерпретировать достаточно гибко.
Существуют три документа, относящиеся к данной проблеме, и которые противоречат один другому. Один был обнаружен в Декрете конгрегации. Это протокол заседания от 3 марта, а интересующий нас фрагмент звучит следующим образом:
Его Высокопреосвященство кардинал Баллармино сообщил, что Галилео Галилею, математику, дали понять, чтобы он отрекся от признания предыдущих взглядов, будто бы Солнце представляет собой центр мироздания и является неподвижным, зато Земля движется, и пообещал прислушаться к этим словам (…)
Это, похоже, указывает на то, что абсолютный запрет, предусмотренный на тот случай "если бы тот не прислушался", наложен на него не был. Второй документ приводит нас к такому же выводу. Чтобы дать отпор слухам, будто бы его унизил и наказали, Галилей попросил у Беллармино дать свидетельство относительно проведенной над ним процедуры. Кардинал написал следующее:
Мы, Роберто Беллармино, зная по слухам, будто бы Синьор Галилео Галилей был опорочен в том, что будто бы в отношении нас он торжественно отрекся от своих взглядов и получил спасительное покаяние в этой цели, когда нас попросили, чтобы мы сказали правду, свидетельствуем, что вышеупомянутый Галилей не отрекался перед нами, ни от того, что нам известно, равно, как и из иных мест, от каких-либо взглядов либо доктрин, и ему не назначалось в знак последствия какого-либо покаяния или что-либо иного. К нашему сведению, посредством Священной Конгрегации Индекса, было представлено заявление Его Святейшества Папы, а конкретно, что доктрина Коперника, касающаяся движения Земли вокруг Солнца и неподвижности Солнца в центре мира, не перемещающегося с востока на запад, противоречит Священному Писанию, так что, в результате, ее не следует ни защищать, ни принимать. В доказательство чего мы написали и скрепили собственноручной подписью данное свидетельство в день 26 мая 1616 года.
Здесь нет и речи о формальном запрете, и существенны здесь слова, что доктрину Коперника не следует ни защищать, ни принимать (non si possa difendere, ne tenere). Запрета говорить о ней – нет.
Третьим документом является находящийся в ватиканских архивах протокол, который кажется противоречащим двум предыдущим документам, поскольку там сказано, что Галилею формально было приказано чтобы он "ни повторял, ни учил, и никаким иным способом не поддерживал, устно или письменно (quovis modo teneat, doceat, aut defendat, verbo aut scriptis – цитаты из материалов Процесса над Галилеем, Рим-Париж, 1877)" коперниканскую доктрину. Этот протокол, обладающий сомнительной аутентичностью, стал причиной одного из самых заядлых споров в истории науки, продолжающегося уже чуть ли не столетие. Кто-нибудь может сказать, что придание такого значения различиям между абсолютным запретом и "дать понять" – это расщепление волоса на четыре части. Тем не менее, существует громадная разница между "дать понять", чтобы "не принимать и не защищать" какой-либо доктрины и запретом обучать и оговаривать "каким-либо образом". В первом случае, об этой доктрине можно было говорить как и раньше, в категориях математической гипотезы, во втором же – это было запрещено[324].
Свидетельство Беллармино и протокол от 3 марта, казалось бы, указывают на то, что абсолютный запрет к Галилею не относился. Тем не менее, в течение последующих нескольких лет ему пришлось поступать более осторожно, чем до сих пор.