1. Морские приливы и отливы
После того, как проблема формально была разрешена декретом от 5 марта, Галилей оставался в Риме еще на три месяца. "Он собирается, - докладывал тосканский посол, - схватиться с монахами и сражаться с лицами, которых атаковать никак нельзя, чтобы не накликать на себя беды. Раньше или позже Ваше Герцогское Высочество услышит во Флоренции, что он (Галилей) словно безумец свергся в какую-нибудь неожиданную волчью яму" (Сантильяна, стр. 136). Обеспокоенный герцог, в конце концов, приказал Галилею возвратиться во Флоренцию.
В течение последующих семи лет Галилей ничего не опубликовал. Но его одержимость его пожирала. Для него она была тем более разрушительной, что он не мог дать ей выхода. Он мог жаловаться на "темноту, злорадство и безбожие моих противников, которые меня победили", но сам должен был понимать, хотя вслух в этом и не признавался, что по сути он ведь проиграл потому, что не мог представить требуемого от него доказательства.
Это, как мне кажется, объясняет, почему воображаемая идея с морскими приливами столь сильно овладела его умом. Это тайное оружие он сымпровизировал в момент отчаяния. Следовало ожидать, что когда ученый остынет, то сам поймет фальшивость идеи и отложит ее в долгий ящик. Тем временем, она сделалась его idée fix, точно так же, как правильные многогранники для Кеплера. Но у Кеплера это было творческой одержимостью: мистической химерой, погоня за которой принесла обильные и неожиданные плоды. Мания Галилея была совершенно бесплодной. Как я постараюсь показать, морские приливы должны были стать заменой звездному параллаксу, которого сам Галилей так и не выявил – заменой не только лишь в психологическом смысле, поскольку между этими явлениями существует математическая связь, что до сих пор ускользало от внимания исследователей.
Теория морских приливов Галилея, в серьезном упрощении, представляется следующим образом[325]. Возьмем какую-нибудь точку на поверхности Земли, например, Венецию. С этой точкой связываются два вида движения: ежесуточное обращение вокруг земной оси и ежегодное вращение вокруг Солнца. Ночью, когда Венеция находится в месте N, эти два движения прибавляются одно к другому. Днем, в месте D, вычитаются (см. рисунок).
То есть, Венеция, а вместе с нею и вся постоянная суша, движутся ночью быстрее, а днем медленнее. В результате этого, ночью вода "остается сзади", а днем "выбегает вперед". Это приводит к тому, что воды вздымаются очень высоко, каждые двадцать четыре часа, всегда около полудня. Тот факт, что в Венеции наблюдается по два прилива ежесуточно, и что их проявление смещается по времени, Галилей отбросил как следующий из массы второразрядных причин, таких как форма моря, его глубина и т.д.
Ошибка в его аргументации такова. Движение можно определить только лишь относительно какой-то точки отсчета. Если мы соотнесем его с земной осью, тогда любая часть поверхности Земли, мокрая или сухая, будет двигаться с одинаковой скоростью и ночью, и днем, так что приливы наблюдаться не будут. Если движение мы соотнесем с неподвижными звездами, то получим периодические изменения, которые будкт идентичными и для суши, и для морей, то есть различия в импульсе не будет. Разница в импульсе, вызывающая "перелив моря" могла бы появиться лишь тогда, когда на Землю подействовала бы внешняя сила, например, если бы наша планета столкнулась с иным небесным телом. Но, как вращение Земли, так и ежегодное вращение вокруг Солнца, являются инерционными[326], то есть, самоподдерживающимися, потому то импульсы и для суши, и для воды, одинаковы. И сложение этих двух движений дает тот же самый импульс. Ошибкой в рассуждениях Галилея является то, что движение воды он соотносит с земной осью, а движение суши – с неподвижными звездами. Иными словами, он бессознательно запускает через задние двери параллакс, который не был выявлен и доказан. Не удалось обнаружить никакого эффекта ежегодного движения относительно неподвижных звезд. Галилей находит этот эффект в морских приливах, безосновательно пользуясь в своих рассуждениях соотнесением к неподвижным звездам. Так приливы сделались заменой параллакса[327].
Мерой одержимости Галилея является то, что, хотя он и был пионером в области относительности движения, сам он так и не заметил этой элементарной ошибки в рассуждениях. И через семнадцать лет после того, как ему в голову пришла идея секретного оружия, ученый стойко верил в то, что это решающее доказательство подвижности Земли, и он представил его именно в таком характере в Диалоге о двух важнейших системах мира. Свой труд он даже намеревался назвать Диалог о приливах и отливах моря.
2. Кометы
В течение последующих двух лет большую часть времени Галилей болел, но когда был здоров, работал над различными мелочами, к примеру, он сконструировал подзорную трубу для моряков, а так же предпринял неудачную попытку использования периодов обращения спутников Юпитера для вычисления географической долготы.
Когда упомянутые два года прошли, то есть в 1618 году, Галилей выслал свой трактат о морских приливах архиепископу Леопольду из Австрии, называя в прилагаемом письме свою теорию "поэтической концепцией или даже сном", написанным в то время, когда верил в истинность коперниканской системы, прежде чем на истинный путь его вернуло решение властей, "руководствующееся лучшим пониманием, чем то, на которое мой непросвещенный разум может когда-либо рассчитывать". Вне всякого сомнения, Галилей надеялся на то, что трактат будет напечатан в Австрии без его формального авторского разрешения, но так не случилось.
В тот же самый год на небе появились три кометы. Они были вестниками начала тридцатилетней войны, а так же самого катастрофического в своих последствиях из множества споров, в которых участвовал Галилей.
Зародышем этого спора был доклад, впоследствии опубликованный, который прочитал иезуит Горацио Грасси из Римского Коллегиума. В нем отец Грасси изложил верный взгляд, в соответствии с которым кометы, точно так же, как и планеты, движутся по регулярным орбитам, расположенным значительно дальше Луны. В подтверждение этого взгляда Грасси привел выводы Тихо Браге, относящиеся к знаменитой комете 1577 года. Доклад был очередным шагом в отходе иезуитов от Аристотеля, который считал, будто бы кометы представляют собой миазмы Земли в подлунной сфере, равно как и очередным сигналом неофициального принятия орденом системы Браге.
Прочитав доклад, Галилей впал в ярость. На полях он начеркал восклицания типа: "осел", "дубина", задавака", "отвратительный трус" и "неблагодарный сукин сын". Неблагодарность заключалась в том, что автор не упоминал имени Галилея, единственным участием которого в теорию комет была поддержка взглядов Тихо, но совершенно походя (в Письмах о солнечных пятнах).
Но теперь ситуация изменилась. Компромисс Браге следовало отбросить, чтобы остался выбор между дискредитированным Птолемеем и Коперником. Неожиданно Галилей поменял собственную же точку зрения: он посчитал, будто бы кометы не являются реальными объектами, но оптическими иллюзиями, такими как полярное сияние или "псевдо-Солнца", образующимися в результате световых отражений от испарений Земли и доходящими выше Луны. Если бы они были реальными, то должны были бы становиться более крупными по мере приближения к Земле и меньшими по мере удаления, тем временем же, утверждал Галилей, кометы появляются сразу же в своем полном размере, а затем полностью исчезают.
Помимо желания показать, что Браге и Грасси совершенно не разбираются в астрономии, у Галилея имелась еще одна причина отрицать существование комет: их орбиты были настолько явно эллиптическими, что их никак нельзя было согласовать с круговыми орбитами, по которым все реальные небесные тела обязаны были кружить вокруг Солнца.
Галилей не стал атаковать Грасси непосредственно, под собственным именем, но попросил своего старого ученика, Марио Гвидиччи, подмахнуть "Трактат о кометах" – сохранившаяся в большей степени рукопись данного произведения выполнена почерком Галилея. В конце трактата Грасси упрекают за то, что он не упоминает об открытиях Галилея, а отца Шайнера – за "присвоение себе чужих открытий".
Поскольку Галилей не подписался своим именем, Грасси в своем ответе выступил под достаточно прозрачной анаграммой "Lothario Sarsi Sigensano" (вместо Horatio Grassi Salonensi). На Гвидиччи он не обратил внимания, зато резко аатаковал Галилея. Он показал, что тот заявляет претензии на открытия, которые ему не принадлежат, и принял вызов, касающийся системы Тихо Браге: не потому, что Птолемей уже был дискредитирован, а Галилей отбрасывает Браге, Грасси придется принять систему Коперника, которая осуждена и пробуждает отвращение у каждого приличного католика?
Памфлет Грасси был опубликован в 1619 году под названием "Весы философские и астрономические". Ответом Галилея был знаменитый труд Il Saggiatore, "Пробирные весы", название которого означает более точный прибор, служащий для взвешивания благородных металлов. Написание труда заняло у Галилея два года, появился он на свет в 1623 году, то есть через четыре года после контратаки Грасси.
Il Saggiatore было написано в форме письма к приятелю, монсеньору Чезарини, папскому камергеру. Начинается памфлет с тирады против всех тех, которые пытались своровать у Галилея "славу его открытий" – теперь в их числе оказался и Мариус фон Гунценхаузен, открыватель спиральной туманности в Андромеде (первой увиденной человеком туманности). Именно в этом контексте и появился приводимый мною фрагмент: "Тут, синьор Сарси, вы ничего не поделаете, что открытие всех новых явлений досталось в удел мне, а другим ничего не досталось. И никакое злорадство или ревность этой истины не заслонит".
После этого Галилей приступает к подрыву репутации Браге, говоря о его "якобы наблюдениях" и называя кометы "обезьяньими планетами Тихо". Кроме того, он объясняет причины, склонившие его нарушить собственное постановление о том, уже никогда не станет ничего публиковать: враги Галилея, которые поначалу безуспешно пытались обокрасть его от его же открытий, теперь же, в свою очередь, пытаются приписать ему "творения иных", а именно – трактат Гвидиччи. С возмущением он отрицает, якобы он принимал хоть какое-то участие в появлении данного трактата, если не считать того, что как-то беседовал с Гвидиччи относительно комет. Теперь же он вынужден прервать молчание, чтобы "приостановить тех, что любят искушать дьявола и начинать скандалы со спокойными людьми".
Работа в большинстве своем состоит из саркастических опровержений всего, что сказал Грасси, независимо от того, то ли бедняга просто запутался – что с ним случалось частенько – то ли был прав. Например, Грасси утверждал, будто бы снаряды нагреваются под влиянием трения воздуха. Галилей отвечал, что они становятся вовсе не теплее, но холоднее6 "Попытки превращения воздуха в пыль являются потерей времени в той же степени, что и вошедшее в пословицу растирание воды в ступке". Как это часто бывает, истинную посылку Грасси пытался доказать с помощью ошибочного аргумента: он процитировал Суидаса (греческого лексикографа Х века), который утверждал, будто бы вавилоняне готовили яйца, поместив их в пращи и быстро вращая ими в воздухе. Это дало возможность Галилею разнести противника в пух и прах в забавном фрагменте, который приводят часто (но без указания контекста):
Если Сарси желает, чтобы я поверил, вместе с Суидасом, будто бы вавилоняне готовили яйца, вращая их в пращах, то я поверю, но перед этом обязан сказать, что причина такого результата была совершенно иная, чем указывает он. А чтобы обнаружить причину, я рассуждаю следующим образом: "Если мы не достигаем результата, которого другие перед этим достигали, это означает, что в наших действиях отсутствует нечто, что тем принесло успех. Если не хватает всего одной вещи, то только лишь эта вещь и может представлять собой истинную причину. У нас имеются и яйца, и пращи, и богатыри, чтобы крутить ними, но яйца вовсе не варятся, а только охлаждаются, если перед тем они были, случаем, теплыми. А поскольку у нас не хватает ничего, помимо вавилонян, выходит, что причиной затвердевания яиц является то, что вращающие были вавилонянами, а вовсе не какой-то там трение воздуха.
Среди этих блестящих, но мелких софизмов даже и в этот раз можно найти фрагменты, которые стали классикой дидактической литературы. Они касаются принципов научного рассуждения, процедуры проведения экспериментов, возложенной на философию обязанности скептического подхода к авторитетам и принципам, считающимися очевидными. Прежде всего, Галилей формулирует принцип, который сыграл огромную роль в истории научной мысли: умение различать между первоочередными признаками в природе, каковыми являются расположение, количество, форма и движение тел; и признаками второразрядными, такими как цвет, запах и вкус, которые, по мнению Галилея, существуют лишь в сознании наблюдателя.
Мне кажется, что для возбуждения в нас чувств вкуса, запаха и звука от внешних тел не нужно ничего, кроме форм, количества и медленных или быстрых движений. Думаю, что если бы отнять у нас уши, языки и носы, то остались бы формы, количества и движения, но не запахи, вкусы и звуки. Я считаю, что эти вторые являются всего лишь названиями, когда отделить их от живых созданий.
Хотя данное различие предвосхищали уже греческие атомисты, впервые в современную эпоху оно представлено столь связно и является первой формулировкой механистического взгляда на вселенную. Тем не менее, от большинства XVII-вековых читателей Il Saggiatore значение данного момента ускользнуло. Галилея они видели только лишь в роли тореадора, и царило всеобщее согласие в том плане, что бессознательного отца Грасси следовало бы стащить с арены.
Грасси был выдающимся ученым – иезуитом, вовсе не тем глупцом, которым хотел изобразить его Галилей. Он выполнил чертежи собора святого Игнатия в Риме и даже спроектировал подводное судно, используя намеки Леонардо дп Винчи. Так что после подобного отношения к Грасси, наравне с совершенно не спровоцированными нападками на Шайнера, Галилей обрел непримиримых врагов в лицах двух влиятельных членов ордена иезуитов. Третьим иезуитом, которого Галилей атаковал без какой-либо необходимости (причем, по вопросу, касающемуся военной инженерии!), был отец Фиренцуола, который возвел укрепления Замка святого Ангела. Через двадцать пять лет Фиренцуола был генеральным комиссаром инквизиции в процессе Галилея. В результате всего этого иезуиты все вместе выступили против Галилея. Отец Гринбергер, который заменил Клавиуса на посту Римского Коллегиума, впоследствии написал, что "если бы Галилей не навлек на себя враждебность ордена, он мог бы без каких-либо помех писать о движении Земли до конца дней своих" (Сантильяна, стр. 233).
Конфронтация со сторонниками взглядов Аристотеля была неизбежной. Конфронтация с иезуитами – совершенно нет. Таким образом я вовсе не собираюсь оправдывать мстительность, с которой Грасси и Шайнер отреагировали, когда их на это спровоцировали, ни достойный осуждения способ, каким орден проявлял свой esprit de corps (честь мундира). Моя задача сейчас констатировать то, что отношение Римского Коллегиума и вообще иезуитов из приязненного изменилось во враждебное вовсе не потому, что Галилей признавал коперниканство, но по причине его личных нападок на крупнейших авторитетов в ордене.
Другие крупные ученые, включая Ньютона, вступали в ярые полемики. Только они были вторичными по отношению к их основной работе, они представляли собой мелкие стычки по отношению к сильно укрепленной крепости. Трагедией самого Галилея было то, что две свои важнейшие работы он опубликовал только лишь после семидесяти лет. До того его научное наследие состояло из брошюр, трактатов и рукописей, ходящих в копиях, равно как и устных убеждений – все они были (за исключением Siderius nuncius) полемическими, агрессивными, ироничными, нафаршированными аргументами ad hominem (чисто человеческими). В этих стычках он провел большую часть жизни. До самого конца у него не было крепости в форме могучего и солидного opus magnum, в которой он мог бы укрыться. Новая концепция науки и философии, которой мир благодарен ему, заключена во фрагментах, разбросанных среди полемических моментов из Писем о солнечных пятнах или Il Saggiatore – скрытых между клубками колючей проволоки, точно так же, как законы Кеплера были скрыты в его гармонических лабиринтах.
3. Опасная лесть
Когда Галилей писал Il Saggiatore, умер его верный покровитель Косма II, и грозная герцогиня Кристина стала регентшей. В том же самом году умер Баллармино, который удерживал враждебные намерения иезуитов против ученого. А на другую чашку пробирных весов судьба бросила совершенно неожиданного и могучего союзника: Маффео Барберины в 1623 году стал Римским Папой – аккурат в тот момент, когда Галилей успел посвятить ему Il Saggiatore.
Маффео Барберини был персонажем несколько анахроничным: римским папой эпохи Возрождения, перенесенным на почву Тридцатилетней войны; гуманистом, который переводил фрагменты Библии гекзаметром, человеком циничным, тщеславным, жадным светской власти. Он вел заговоры с Густавом-Адольфом, протестантским еретиком, против Священной Римской Империи. Узнав о смерти кардинала Ришелье, он сказал: "Если Бог существует, то кардиналу Ришелье придется очень сильно оправдываться; если нет, тогда его можно поздравить с удавшейся жизнью". Барберини укрепил Завок св. Ангела, а пушки приказал отлить из бронзовых сводов Пантеона, что дало повод к комментарию: "Того, чего не сделали варвары", сотворил Барберини". Он учредил Propaganda Fidei (Учреждение по Распространению Веры – для миссионеров), построил Палаццо Барберини и был первым Римским Папой, который согласился, чтобы ему поставили памятник при жизни. Его тщеславие было воистину монументальным и бросалось в глаза даже в ту эпоху, которая не слишком ценило добродетель скромности. С его знаменитым утверждением, будто бы "он знает лучше, чем все кардиналы вместе взятые", могли сравниться лишь слова Галилея, что он сам открыл все новые явления на небе. Они оба считали себя сверхлюдьми, и их знакомство с самого начала опиралась на взаимной лести по отношению к друг другу – такого типа знакомства, как правило, кончаются весьма плохо.
В 1616 году Барберини воспротивился декрету Конгрегации и заступился за Галилея, чем впоследствии часто хвалился. В 1620 году он написал оду в честь Галилея, названную Adulatio Perniciosa, что можно перевести как №опасная лесть". Он даже осмелился почтить память Коперника – когда в 1624 году, уже будучи Папой римским, в ходе аудиенции, которую дал кардиналу Гогенцоллерну – он заметил, что "Церковь не осудила и никогда не осудит его доктрину как еретическую, а всего лишь несколько неразумную".
Когда Барберини уселся на папском троне как Урбан VIII, началось нечто вроде второго медового месяца между хранителем веры и наиболее выдающимся из итальянских представителей науки. Ренунчини, брат кардинала Дини, написал Галилею:
Могу поклясться, что ничто не обрадовало Его Святейшество так, как упоминание имени Вашей Милости. Я уже говорил о Тебе какое-то время, когда сказал ему, что у Тебя, достойный синьор, имеется горячее желание прибыть и поцеловать большой палец его ноги, если только Его Святейшество позволит, на что папа ответил, что это доставило бы ему громадное удовольствие, если только для Вашей Милости это не доставит неудобств, (…) великие люди как Ваша Милость должны ведь беречь себя, чтобы жить как можно дольше (цитируется по Геблеру, стр. 115).
Галилей болел, так что в Рим прибыл только весной следующего года. В течение шести недель он провел с Урбаном VIII шесть длительных аудиенций. Папа не жалел ему благодеяний – сыну Галилея назначил пенсию, ему самому подарил ценную картину, а так же приказал выбить в честь ученого золотую и серебряную медаль. Помимо того, он выдал ему превосходные рекомендации, адресованные новому великому герцогу, в которых прославлял добродетели и набожность "этого великого человека, слава которого сияет на небесах, а здесь, на земле, расходится широко и далеко".
Содержание этих шести аудиенций – это очередной предмет домыслов и споров. Со всей уверенностью было установлено лишь несколько вопросов. Во-первых, несмотря на уговоры Галилея, Урбан VIII отказался отозвать декрет от 1616 года. Во-вторых, из всех этих шести встреч Галилей вынес впечатление, что теперь-то он может писать все, что угодно в защиту коперниканства, при условии, что будет избегать богословских аргументов и говорить исключительно ex hipothesi. В-третьих, сам Урбан VIII дал понять, как разрешить трудности с аргументацией в пользу коперниканской системы, не делая выводы о ее истинности. Намеки эти выглядели следующим образом: даже если гипотеза в достаточной степени объясняет некие явления, это пока что не означает, будто бы она является истинной, ведь Господь всемогущ, так что эти явления он мог сотворить посредством таких методов, которые человеческий разум объять не способен. Этот намек Урбана VIII, которому он придавал большой вес, сыграл существенное значение в последующих событиях.
Подбодренный подобным образом и купающийся в лучах папской милости Галилей, уже разменявший седьмой десяток лет, посчитал, что дорога перед ним наконец-то открыта, и он может приступить к написанию своей великой апологии Коперника, которой, как нам известно, он собирался дать название Диалог о приливах и отливах моря. Но на написание этого труда ему понадобилось четыре года (правда, некоторые части Диалога были написаны еще в 1610 году – Прим.Автора), поскольку почти три из них, с 1626 по 1629, он откладывал работу на потом, оправдываясь различными причинами от подгоняющих его приятелей. похоже, он считал, что господские милости длятся не дольше, чем прилв, и что его могущественные враги действуют против него. Кроме того, можно предполагать, что работу тормозила возвращающаяся раз за разом психическая блокада, выталкиваемое в подсознание сомнение: а верно ли его "коронное доказательство".
Но на сей раз отступать он уже не мог. В январе 1630 года Диалог был завершен.
4. Диалог о двух важнейших системах мира
Диалог ведут три персонажа. Сальвиати, выдающийся ученый, представляет взгляды Галилея; Сагредо, интеллигентный дилетант, вторит ему, прикрываясь нейтральностью; Симпличио же, добродушный простак, защитник Аристотеля и Птолемея, играет роль шута, получающего пинки на потеху публики. Сальвиато и Сагредо, приятелей Галилея, на момент написания Диалога, среди живых уже не было. Симпличио, как утверждал сам Галилей, взял свое имя от Симплициуса, комментатора Аристотеля, жившего в VI веке, но второе значение имени совершенно очевидно. Это именно Симпличио, которому неоднократно было доказано, каким глупцом он является, под самый конец приводит аргумент папы Урбана VIII: урок "представленный мне великим и выдающимся ученым, на котором и следует остановиться". Двое остальных признают, что этот "волшебный и ангельский урок" закрывает им уста, после чего они решают "поплыть на ожидающей их гондоле и воспользоваться свежестью вечерних часов". То есть, Диалог заканчивается явной издевкой над папой, последствий которой следовало ожидать.
Диалог делится на четыре части. Первая посвящена свержению целостной аристотелевской концепции мироздания. Одни фрагменты блестящей публицистики сплетаются с другими, которые неожиданно достигают высот торжественного и величественного видения, описанного необыкновенно красивым языком. Атакуя платоновский дуализм земной испорченности / небесного совершенства, Сагреди поясняет:
С великим изумлением, хотя и не без внутреннего бунта своего разума, слышу я, что тем природным телам, из которых складывается вселенная, в качестве признаков великолепия и совершенства приписывается неизменность, ненарушимость, непреходимость и т.д. – и, в отличие от них, огромным несовершенством считают: признаки изменчивости, появляемости, нарушимости и т.д. Лично я считаю Землю превосходной и достойной восхищения, как раз по причине стольких и столь различных перемен, появлений, преображений, которые неустанно на ней случаются. Если бы она, не подлегая никаким преображениям, вся представляла бы собой обширную, песчаную пустошь или нефритовый шар, или же, если бы во времена потопа замерзли покрывающие ее воды, и она превратилась бы в один заледенелый шар; если бы на ней ничего не рождалось, ничего не преображалось и не изменялось, тогда бы я считал ее бесполезной для мира глыбой, абсолютно бессильным, одним словом – излишним, как будто бы и не существующим в природе – и вот тогда разница для меня была точно такой же, что существует между животным живым и мертвым. То же самое сказал бы я о Луне, о Юпитере, и обо всех других шарах мироздания. Чем сильнее углубляюсь я в нелепости распространенных понятий, тем сильнее делаются они для меня легковесными и бессмысленными. Можно ли представить себе большую глупость, чем называние редких камней, серебра и золота драгоценностями, а почвы и грязи – ничтожностями? И как же это людям не приходит в головы, что если бы почва принадлежала к числу тех редкостей как драгоценные камни и благороднейшие из металлов, то не нашлось бы князя, который не посвятил бы мешка бриллиантов и рубинов и четырех телег золота в придачу, чтобы иметь, по крайней мере, горсть земли, достаточную, чтобы посадить в маленьком вазончике жасмин или посеять китайское яблоко, чтобы приглядываться, как тот всходит, растет, покрывается прекрасными листьями, пахучими цветами, замечательными плодами. Из этого следует, что отсутствие и избыток вызывают поднятие или снижение ценности предметов в глазах простонародья, которое поначалу назовет великолепным алмаз по причине его сходства с прозрачной водой, но не пожелает его поменять даже на десять бочек воды. Те, которые столь возбуждаются неуничтожимостью, неизменностью и т.д., приходят, как мне кажется, к высказыванию подобных утверждений лишь потому, что в страхе перед смертью желают прожить как можно дольше. При этом они не принимают во внимание, что если бы люди должны были быть бессмертными, то их уделом не было бы появление на свет. Такие люди заслуживали бы того, чтобы смериться взглядом с головой Медузы, которая бы превращала их в статуи из нефрита или алмаза, чтобы они сделались более совершенными, чем есть на самом деле.
Истинное скрещение мечей относительно учения Коперника происходит лишь на второй день, в котором на основании физики Земли отбрасываются аргументы против ее движения. Ключом к низвержению таких аргументов становится относительность движения. Классические аргументы были вариациями на одну и ту же тему: если бы Земля вращалась, то все, что не закреплено на постоянно, осталось бы сзади – пушечные ядра, падающие камни, птицы, облака и так далее. В своей контраргументации Галилей приближается к правильной формулировке теории импульса и первого закона Ньютона. Он показывает, что камень, сброшенный с мачты плывущего корабля, не остался бы позади, поскольку этот камень участвует в движении судна. Аналогично, камень, сброшенный с башни или пушечное ядро в полете участвуют в движении Земли.
Тем не менее, он не мог полностью освободиться от аристотелевской догмы движения по кругу. Автор постулирует, что тело, оставленное самому себе, благодаря первичному толчку, будет двигаться целую вечность, но не по прямой линии, а по круговой орбите. Причины этого Галилей объясняет в первой части первого дня, повторяя раз за разом:
…движение по прямой линии по природе своей является бесконечным, поскольку сама прямая линия является бесконечной и неопределенной. Так что непохоже, чтобы нечто подвижное по натуре своей обладало свойством движения по прямой линии, то есть, до цели, которой невозможно достичь, ибо она не обладает пределов. Как, впрочем, сам Аристотель верно замечает, природа не ставит перед собой заданий, которые не могут быть достигнуты, вот она и не привыкла направляться туда, куда добраться нельзя.
Этому взгляду противоречит явление, прекрасно известное Галилею, а именно – центробежная сила, склонность движущихся по окружности предметов убегать по касательной. На второй день Галилей признает другой классический аргумент против вращения Земли – будто бы тела, не закрепленные к Земле, улетели бы в пространство – правильным теоретически, но таким, которым на практике можно пренебречь, поскольку центробежная сила значительно меньшая, чем притяжение Земли. Далее, в одном фрагменте Галилей утверждает, что камень, лежащий на поле, обладает склонностью к тому, чтобы оставаться в состоянии движения по окружности, а в другом говорит, что камень обладает натуральной склонностью улетать по прямой (через 20 с лишним страниц). Как видно из этого, даже наиболее заядлый противник учения Аристотеля не смог вылечиться от мании движения по окружности – что частично поясняет то, почему Галилей не принял законы Кеплера.
Как признает сам автор, второй день завершается патовой ситуацией. Ему удалось отвергнуть аргумент, что на вращающейся Земле незакрепленные тела оставались бы позади, но он не доказал того, что Земля действительно вращается. Обе гипотезы совпадали с наблюдаемым способом падения камней и полета птиц.
В третий день оговаривались астрономические аргументы "за" и "против" Коперника. Здесь Галилей ведет себя уже просто нечестно. Вначале он показывает превосходство коперниканской системы над птолемеевской с помощью известных аргументов существования спутников Юпитера и фаз Венеры. Затем поясняет, что, для того чтобы "спасти" видимые положения и обратное движение планет, Птолемею необходимо было ввести очень большие эпициклы, от которых Коперник избавился, заменяя их "единым движением Земли". Он ни словом упоминает то, что Коперник тоже нуждается в целой машинерии эпициклов, умалчивает об эксцентриситете орбит, о различнейших отклонениях и либрациях, о том, что Солнце не находится ни в центре движений, ни даже в их плоскости. Словом, он сознательно пропускает истинные астрономические проблемы, которые подтолкнули Тихо Браге и Кеплера к их разысканиям. У Галилея все планеты вращаются вокруг Солнца по идеальным окружностям с одинакоыми линейными скоростями (период обращения Сатурна составляет двадцать четыре года, а не тридцать (это не заявлено прямо, но четко предполагается – Прим.Автора). Все проблемы разрешаются "удивительно легким способом", поскольку "у Птолемея мы встречаемся с недомоганиями, а для их излечения находим лекарства у Коперника".
Это правда, что Галилей писал для неспециалистов, да и к тому же по-итальянски. Тем не менее, изложение его не является упрощением, но искажением фактов, не научно-популярной литературой, но путаной пропагандой. Даже его новейших, переполненный восхищением биограф почувствовал необходимость сделать следующее замечание:
Быть может, радикальное упрощение Коперника казалось ему облегченной дидактической методой. Такую, по крайней мере, следовало бы принять гипотезу, если не желаем выдвигать против него более тяжелых обвинений. Только это не дает ответа на вопрос, как Галилей смог совершить капитальную ошибку, в отношении которой неоднократно предупреждал других: конструирование теорий, которые противоречат наилучшим наблюдениям (Сантильяна в примечаниях к английскому изданию Диалога, стр. 349).
Помимо всего прочего, использованные аргументы вновь не решили проблему: Сальвиати удается доказать, что гелиоцентрическая система объясняет наблюдаемые явления более элегантно, чем система геоцентрическая, но ему никак не удается доказать ее верности. Более того, он пропускает тот факт, что система Тихо Браге тоже весьма хорошо соответствует наблюдениям.
Чтобы переломить патовую ситуацию, в четвертый день в бой вводится знаменитая теория морских приливов. Но перед тем, под самый конец третьего дня, появляется новый и неожиданный аргумент. Он основан на открытии солнечных пятен и вводится в оборот с размахом:
Тогда выслушайте эту удивительнейшую и необычную новость. Первым открывателем и наблюдателем солнечных пятен, равно как и всех иных новых небесных явлений, был наш приятель из Академии Рысьеглазых: открыл он их в 1610 году (…)
"Наш приятель из Академии Рысьеглазых" – это определение, которым Галилей пользуется в Диалоге для обозначения самого себя.
Повторив эту безосновательную претензию, он приписывает себе еще одно открытие Шайнера: а именно, что Солнце, а вместе с ним пятна на нем, вращается вокруг оси, которая наклонена по отношению к плоскости эклиптики. В результате, пятна путешествуют вокруг Солнца по "наклоненным" окружностям (если глядеть с Земли). Кривая их орбиты меняется в зависимости от положения Земли – точно так же, как для глаза меняется форма наклоненной юлы, которую мы обходим по кругу. Следовательно, делает вывод Галилей, меняющиеся кривые, по которым "бродят" солнечные пятна, доказывают, что Земля движется вокруг Солнца, "чего никогда нельзя было бы вывести из какого-либо иного явления с такой уверенностью и со столь убедительной силой".
В этом моменте бедный Симпличио становится релятивистом и верно замечает, что кривые перемещения пятен выглядели бы одинаково, независимо от того, то ли если бы Солнце вращалось вокруг Земли, то ли наоборот. Сальвиани приступает с низвержению данного аргумента: если мы примем, чтоСолнце вокруг Земли, тогда пятна будут выглядеть точно так же, если предположить, что ось вращения Солнца всегда остается параллельной самой себе, что он считает "делом сложным, если вообще невозможным для принятия". Получивший выговор Симпличио выходит из спора, а Сагредо восхищается тем, что "среди стольких тонких, когда-либо услышанных мыслей, никогда не встречался я с чем-либо, что с одинаковым восхищением переполняло бы мой разум и вызывало столь сильное впечатление".
Это неслыханно! Сальвиати доказывает свое, утверждая, будто бы в принципе невозможно, чтобы одно небесное тело вращалось вокруг другого, сохраняя параллельность своей оси относительно себя самой. А ведь именно так Земля движется вокруг Солнца: ось ее параллельна себе самой при постоянном наклоне в 23 1/2 градуса. Раз было исключено, чтобы солнце двигалось подобным образом, то точно так же исключено было, чтобы именно так двигалась Земля. Но в последующей части Диалога Галилей подробно объясняет, почему Земля движется именно так, и поясняет, что сохранение постоянного наклона оси "не доставляет каких-либо трудностей".
Изменение формы траекторий солнечных пятен была столь же очевидным последствием наклона солнечной оси, как смена времен года является последствием наклона оси земной. Ничего сложного здесь нет. Тем не менее, две страницы, на которых Галилей доказывает Симпличио (в английском издании Диалогов, это стр. 362-364 – Прим.Автора) его неправоту, принадлежат к числу наиболее темных и непонятных во всей книге. Галилей применяет там типичную для себя тактику сбивания тезисов противника без представления собственных. На сей раз он не пользуется для этой цели сарказмом, но методом затемнения проблемы.
Нет никаких сомнений в том, что теория морских приливов Галилея основывалась на бессознательном самообмане. Но в свете вышесказанного, не может быть сомнений и в том, что аргумент относительно траекторий солнечных пятен был сознательной попыткой замутить вопрос. Представить постоянный наклон оси вращающегося небесного тела в качестве новой и непонятной гипотезы в ситуации, когда любой ученик со времен Пифагора знал, что это и есть причина, по которой после зимы наступает весна; затемнить эту простенькую проблему, ссылаясь на новизну открытия солнечных пятен, и одновременно представить запутанную систему Коперника как совершенно несложную – все это входило в принятую Галилеем стратегию, рожденной от презрения к интеллигентности его современников. Как мы уже убедились, ученые частенько вели себя маниакально, опять же, имелась у них склонность мухлевать по мелочам, но маскарад, представленный Галилеем, в анналах науки является чем-то исключительно редким.
Четвертый и последний день Диалога практически полностью посвящен теории морских приливов, изложенной более подробно. Годичные отклонения в регулярности приливов объясняются наклоном земной оси; ежемесячные отклонения – ежемесячными изменениями орбитальной скорости[328]. Кеплер, объяснивший явление приливов притяжением Луны, просто запутался, ибо, хотя "он и обладает независимым и понятливым умом, (…) наслушался утверждений о господстве Луны над водами, о скрытых свойствах и тому подобных детских россказнях"[329].
Что еще изумляет в Диалоге, это то, что Галилей не только сознательно и ошибочно представил систему Коперника как нечто необыкновенно простое, но, похоже, и на самом деле не отдавал себе отчета в ее сложности. Никогда он слишком сильно не интересовался скучными подробностями планетарной теории, да и не было реальной причины, ради которой ему нужно было продираться сквозь главы De revolutionibus, посвященные техническим проблемам. Если бы он все же сделал это, то не мог бы считать, будто бы все планеты движутся с одинаковой угловой скоростью, равно как не мог приписывать Копернику утверждение, будто бы Луна либо светит собственным светом, либо она прозрачна для света солнечного (английское издание Диалога, стр. 342f). О неразрешимых трудностях, которые навязывала коперниканская система, мы узнаем лишь из брошенного на полях замечания:
(…) каким образом каждая планета ведет себя во время своего отдельного движения, и какова точно форма ее орбиты, то есть то, что в разговорном языке называется теорией планеты, мы до сих пор не может разрешить не подлежащим каким-либо сомнениям образом; доказательством этому является Марс, который доставляет современным астрономам столько трудностей (английское издание Диалога, стр. 462).
Эти слова были написаны через двадцать лет после того, как Кеплер определил орбиту Марса и уложил новый фундамент под планетарную теорию[330]. Правда такова, что после своих сенсационных открытий 1610 года Галилей забросил как наблюдения, так и работу над теорией астрономии в пользу пропагандистской кампании. Когда он писал Диалог, то дано уже перестал держаться наравне с новыми достижениями в этой отрасли, и что он позабыл даже то, что сказал по этому поводу Коперник.
5. Imprimatur
Рукопись была закончена в январе 1630 года. Галилей собирался осуществлять надзор за печатью в Риме, но немедленно отправиться туда не мог. Приятели заверяли, что никаких сложностей не будет. Верный отец Кастелли, который теперь проживал в Риме, написал Галилею, что Урбан VIII заверил Кампанеллу во время аудиенции, что "если бы это зависело от него, запрет 1616 года никогда бы не увидел света". Другой член старой гвардии, монсеньор Чиамполи, теперь уже папский секретарь, написал, что в Ватикане "более скучают по Галилею, чем по любимой женщине".
В Рим Галилей прибыл в начале мая, Урбан VIII тут же удостоил его длительной аудиенции. Папа еще раз подтвердил, что ученому разрешается дискутировать относительно достоинств системы Коперника, но при условии, что он будет рассматривать ее исключительно в качестве гипотезы. При этом он был против предполагаемого названия книги, Диалог о приливах и отливах моря, который делал излишний акцент на физическое доказательство, и предложил назвать книгу Диалог о двух важнейших системах мира. Но он явно был слишком занят, чтобы прочитать книгу самому – этим заданием он поверил цензоров.
Должность главного цензора и лица, дающего разрешения на печатание, исполнял Мастер Священной Канцелярии, отец Никколо Риккарди. Это был еще один флорентиец, член клики Кастелли-Чиамполи, тем самым, человек, преданный Галилею, хотя сам он считал, что системы и Птолемея, и Коперника – это всего лишь интеллектуальные развлечения, поскольку окончательной истиной является то, что звезды передвигают ангелы. Но это никак не мешало ему восхищаться умственными способностями таких людей, как герой нашего рассказа, которые расписывали порядок всех ангельских акробатических пируэтов. В связи с его приличным весом, король Испании назвал Риккарди Il Padre Mostro, Отцом Чудовищем, и все его приятели называли толстяка этим ласкательным прозвищем. По коварному капризу истории, именно этот милый человек с чистым сердцем по причине собственной неуклюжести стал основной причиной трагедии.
Риккарди прочитал рукопись Диалога и пришел к выводу, что это не по его уму. Он знал, что Его Святейшество одобрил замысел написания книги, что он осыпал Галилея милостями и подбадривал к дальнейшей работе. Тем не менее, каким-то образом он почувствовал, хотя и не успевал за направлением заключений, что книга представляет собой завуалированную пропаганду коперниканства и, как таковая, противоречит букве и духу декрета 1616 года. Чтобы избежать необходимости решения дилеммы, он приказал своему ассистенту, отцу Висконти, тщательно изучить текст и осуществить подходящие изменения.
Висконти в той же самой степени, что и Риккарди, никак не соответствлвал этому заданию. Он сделал мелкие поправки, цель которых заключалась в том, чтобы аргументы в пользу Коперника казались более "гипотетичесими", после чего отдал рукопись начальнику.
Риккарди почувствовал себя еще более беспомощным, чем до того. Он тянул время, чтобы наконец-то признать, что обязан взять ответственность на себя и самому осуществить ревизию содержания. Но тут началось скоординированное давление со стороны Галилея и его союзников, а конкретно: папского секретаря Чиамполи, который посредственно представлял волю Его Святейшества, а еще нового посла Тосканы, Никколини, мужа любимой племянницы Риккарди, Катарины.
В результате этого нажима Риккарди решился пойти на нетипичный договор: ради экономии времени он выставил книге imprimatur ("Пусть печатается" - формула цензурного разрешения на публикацию книги – словарь Lingvo) с опережением, при условии, что он осуществит в ней исправления, передавая в типографию очередные листы с поправками. В этой работе ему жолжен был помочь пользующийся всеобщим уважением ректор Академии dei Lincei, князь Чези.
Когда такая договоренность была заключена, Галилей, чтобы сбежать от римской жары, возвратился во Флоренцию, при этом было договорено, что вновь он приедет осенью. Тем временем, вскоре после его отъезда Чези скончался. Еще через несколько недель началась эпидемия, и плотный карантин затруднил сообщение между Римом и Флоренцией. Это дало Галилею весьма благоприятную для него возможность выкрутиться от условий, под которые imprimatur был дан: и он потребовал, чтобы книга была напечатана во Флоренции, за пределами контроля Риккарди. Преданный Кастелли вновь сыграл губительную роль в этом маневре, возбудив в Галилее подозрения своими мрачными намеками относительно "чрезвычайно важных причин, которых не желает доверять бумаге" – точно так же, как за много лет до того не послужил своему приятелю, переоценивая значение послеобеденной беседы с великой герцогиней Кристиной.
Поначалу Риккарди решительно отказывал в выдаче разрешения на печатание книги во Флоренции без ее предварительной ревизии. Он потребовал, чтобы Галилей для этого отослал рукопись в Рим. Ученый ответил на это, что карантинные правила делают невозможной безопасную передачу манускрипта, и настаивал на том, чтобы окончательную проверку осуществил флорентийский цензор. В этом его поддержал великий герцог (и Риккардо, как флорентиец, обязан был проявить в отношении него лояльность). Посол Тосканы, Никколини, и папский секретарь, Чиамполи, тоже возобновили давление со своей стороны. Риккарди часто бывал в гостях у Никколини. В конце концов, лицом, склонившим его к уступкам за бутылочкой кьянти, была его прелестная кузина Катарина. Риккарди согласился на проведение ревизии и печать книги во Флоренции, за исключением предисловия и последних абзацев, которые следовало представить ему лично.
Проверять содержание книги должен был флорентийский инквизитор, отец Клементе Эгидии. Это не понравилось Галилею, который вместо Эгидии предложил отца Стефани. Риккарди снова выразил с этим согласие. Похоже, Стефани был полностью очарован Галилеем, поскольку он сам признавался: "Покорность и наполненное честью послушание многих фрагментов (книги) трогали меня до слез". Стефани сделал очень немногочисленные поправки, чтобы сохранить вид, будто бы тщательно работал с книгой, и в начале 1631 года началось ее печатание. Риккарди, у которого зародились нехорошие предчувствия, вновь пытался тянуть время, задерживая предисловие и конечные фрагменты. Вновь пришлось обращаться за помощью к Никколини. Тем удалось вытащить от кузена исправленные предисловие и окончание, хотя ради этой цели его пришлось "подергать за волосы", как описал это Никколини. В феврале 1632 года из печати появились первые экземпляры Диалога.
Урбану VIII и Священной Канцелярии понадобилось всего лишь несколько недель, чтобы понять, что их обвели вокруг пальца. В августе было приказано книгу конфисковать, а в октябре Галилею было приказано прибыть в Рим на допрос в инквизицию. Ему удалось оттянуть поездку на четыре месяца, отговариваясь плохим самочувствием и другими помехами. Но в феврале 1633 года поехать все же пришлось. Как и ранее, остановился он в посольстве Тосканы. Но в течение последующих двух месяцев[331] ничего не происходило. Только лишь 12 апреля состоялся первый допрос перед Священной Канцелярией.
Похоже, нет никаких сомнений в том, что решение о начале судебного разбирательства принял Урбан VIII, который чувствовал себя обманутым Галилеем. Так же, практически нет сомнений и в то, что иезуиты воспользовались своим влиянием, чтобы запретить книгу и подговорить Папу против ее автора. Помимо солидарности с отцами Грасси и Шайнером, их, похоже, направляло то, что отказ Галилея от компромисса Тихо Браге мог притормозить постепенную эволюцию Церкви в сторону новой космологии, что его игра "все или ничего", основанная на ошибочных доказательствах с применением солнечных пятен и приливов, может быть использована реакционными силами внутри Церкви, разрушая их осторожную "космическую" стратегию.
Только не нужно было много иезуитского хитроумия, чтобы "опасная лесть" Урбана VIII превратилась в ярость познавшего измену любовника. Галилей нарушил не только дух и букву договора, в силу которого он был обязан рассматривать теорию Коперника в качестве гипотезы, не только добился выдачи разрешения на печать мошенническим путем, так еще и привел любимый аргумент Урбана VIII в самом конце книги, вложив его в уста простака, который, во всех остальных случаях по мнению автора, был совершенно не прав. Урбан VIII даже подозревал, что Симпличио – это сделанная с него самого карикатура. Понятное дело, что подозрение это было совершенно ошибочным, но оно оставалось еще долго после того, как гнев прошел:
Из Рима доходят до меня слухи (написал Галилей через три года после процесса), будто бы Его Высокопреосвященство кардинал Барберини и французский посол встречались с Его Святейшеством и пытались убедить его, что у меня никогда и в мыслях не было совершить подобного рода святотатство и подсмеиваться над Его Святейшеством, как говорили мои злые враги, что и стало причиной всех моих неприятностей (цитата из Гебера, стр. 161).
Если для этого необходимо подтверждение, его можно найти в отчетах Никколини. Он пишет, что Урбан VIII "был настолько разгневан, что посчитал все это дело как личное" (Геблер, стр. 183) и приводит его "разочарованное замечание, будто бы Галилей его обманул.
6. Процесс
Судебное производство против Галилея началось с созыва специальной комиссии для исследования всего дела. Комиссия постановила, во-первых, что Галилей нарушил обязательный для исполнения приказ рассматривать Коперника ex hipothesi и проповедовал движение Земли в абсолютных категориях; во-вторых, что ошибочно приписал этому движению морские приливы и отливы; в-третьих, что мошеннически умолчал относительно запрета, наложенного на него в 1616 году Священной Канцелярией, чтобы "каким-либо образом не поддерживать, не преподавать, не защищать устно или письменно цитируемых выше взглядов". Этот третий пункт относился к спорному протоколу, касавшемуся абсолютного запрета (см. выше, главу 8 "Запрет"), который комиссия обнаружила в архивах.
Комиссия не рекомендовала предпринять каких-либо конкретных шагов против Галилея. Что касается книги, ее содержание было осуждено в восьми пунктах, но комиссия дала понять, что все это еще можно исправить, если книга будет признана чего-то стоящей. Заключение комиссии было передано инквизиции, которая в октябре 1632 года отослала Галилею повестку, а 12 апреля следующего года допросила в первый раз.
В соответствии с основным принципом инквизиционного судопроизводства, обвиняемому не сообщили, какие обвинения ему предъявляются. Наоборот, его спросили, а знает ли он сам или догадывается, по какой причине его сюда вызвали[332]. Галилей ответил, что, наверняка, речь идет о его новейшей книге. После этого комиссар, Фиренцуола, стал подробно выпытывать его о событиях 1616 года. Галилей дал показания, что кардинал Беллармино сообщил ему, чтот"мнение Коперника, понимаемое буквально, противоречит Священному Писанию, так что его можно принимать только лишь ex suppositione". После того инквизитор прочитал ему предполагаемый абсолютный запрет 1616 года, заявляющий, что Галилей обязан "не поддерживать каким-либо образом, не преподавать, не защищать ни устно, ни письменно, процитированного выше взгляда". Галилей не стал отрицать этого прямо, но сказал, что не припоминает слов "не преподавать" и "каким-либо образом". При этом он сослался на свидетельство Беллармино, которое подобных слов не содержало. Затем инквизитор занялся вопросом переговоров, касающихся imprimatur. Он спросил у Галилея, выступив о разрешении на напечатание Диалога, сообщил ли он отцу Риккарди о запрете, что был на него наложен. Галилей ответил, что не посчитал этого необходимым, "поскольку у меня не было каких-либо сомнений, ведь я не поддерживал и не защищал в этой книге мнения о движении Земли и неподвижности Солнца. Совсем наоборот, в книге я доказываю совершенно противоположный взгляд относительно упомянутого мнения Коперника и показываю, что все его аргументы считаю ничего не стоящими и неубедительными" (Сантильяна, стр. 241).
На этом первый допрос закончился.
Через пять дней три эксперта инквизиции, назначенные для исследования содержания книги, выложили собственные заключения, которые, по согласному мнению историков, были подробными и непредвзятыми. С помощью длинного списка цитат они доказали, вне каких-либо сомнений, что Галилей не только оговаривал взгляды Коперника как гипотетичные, но и распространял их, защищал и поддерживал, а тех, кто эти взгляды не разделял, называл "умственными пигмеями", "тупыми глупцами" и существами, которые едва-едва заслуживают наименования людей.
Все это было выписано черным по белому, так что заверения, будто бы книга говорит противоположное тому, что в ней на самом деле содержалось, со стороны Галилея было самоубийственным безумием. А ведь ему было дано несколько месяцев на подготовку своей защиты. Объяснение можно искать только лишь в чуть ли не патологическом презрении, которое Галилей питал к своим современникам. Утверждение, будто бы Диалог был написан с целью низвержения коперниканства, было настолько бесчестным, что дело было бы проиграно перед любым судом.
Последующий, совершенно неожиданный поворот событий лучше всего описало одно из главных действующих лиц драмы, комиссар инквизиции, Фиренцуола. В письме брату Урбана VIII, кардиналу Франческо Барберини, который был одним из судей на процессе, он докладывал:
В соответствии с указаниями Его Святейшества, вчера я сообщил Их Высокопреосвященствам из Священной Конгрегации о деле Галилея, вкратце описывая его ход до настоящего времени. Их Преосвященства апробировали предыдущие действия, с другой же стороны обсудили различные сложности, связанные со способом дальнейшего проведения дела и доведения ее до конца. В особой степени речь идет о то, что Галилей в своем признании отрицал то, что совершенно ясно вытекает из написанной им книги, из чего появляется необходимость использования более жесткой процедуры и менее скрупулезного обращения внимания на другие соображения, связанные с данным делом. В конце концов, я предложил, как тут поступить, а именно, чтобы Священная Конгрегация позволила мне договариваться с Галилеем во внесудебном порядке, чтобы он осознал собственную ошибку, и если он ее поймет, склонить его к тому, чтобы он от этой ошибки отрекся. Это предложение поначалу показалось слишком смелым, ибо мало было надежд, что убеждение даст желательный результат. Но когда я указал на причины, которые склонили меня данное предложение сделать, согласие мне было дано. Чтобы не терять времени, вчера после полудня я переговорил с Галилеем, и после того, как мы обменялись множеством аргументов и контраргументов, Господь позволил, чтобы я достиг своей цели, ибо я полностью дал Галилею возможность осознать его ошибку, и тут он однозначно признал, что действительно зашел в своей книге слишком далеко[333]. Всему этому он дал выражение в словах, переполненных волнением, как лицо, черпающее громадное удовольствие от понимания собственного промаха, и он был тут же готов признаться в своем грехе перед судом. Но при этом он пожелал, чтобы ему дали немного времени для размышлений над наиболее соответствующей формой признания, содержание которого, надеюсь, будет соответствовать указанному.
Я посчитал своей обязанностью тут же ознакомить Ваше Высокопреосвященство с этим дело, не сообщая пока что о нем никому другому. Ибо я верю, что Его Святейшество и Ваше Преосвященство будете довольны способом ведения дела до сего времени, благодаря чему, дело это сможет мыть быстро и без трудностей завершено. Суд сохранит свой авторитет; к виновнику можно будет отнестись мягко, он же сам, независимо от решения, которое будет принято, поймет оказанную ему милость; все остальные желательные последствия будут достигнуты. Я намереваюсь допросить его сегодня с целью получения признания, речь о котором шла выше, когда же, как надеюсь, я получу его, мне останется лишь спросить его относительно его намерений и принять от него акт защиты. Когда это произойдет, назначенный ему дом сможет исполнять роль тюрьмы, как подсказало мне Ваше Преосвященство, которой я выражаю глубочайшие выражения уважения.
Покорнейший и послушнейший слуга Вашего Преосвященства
FRA VINCO DA FIRENZUOLA
Рим, 28 апреля 1633 года.
Письмо говорит само за себя: что бы там ни было, традиция "священных коров" не умирала.
Через два дня после разговора, 30 апреля, Галилея второй раз вызвали на допрос и спросили, может ли он что-то сказать. Тот дал следующие показания:
Вот уже несколько дней возвращаюсь я мыслью и размышляю над допросом от 12 числа сего месяца, в особенности же, к вопросу запрета, наложенного шестнадцать лет назад по приказу Священной Канцелярии, дабы не провозглашать, не защищать и не распространять "каким-либо образом" осужденного ранее взгляда относительно движения Земли и неподвижности Солнца; и тут мне пришло в голову заново прочитать мой объявленный в печати Диалог, в который я не заглядывал уже года три, и удостовериться, а не вышло ли, вопреки моим самым откровенным намерениям, что-либо из-под моего пера, что позволило бы читателю или поставленным выше лицам отметить во мне не только грех непослушания, но и другие, в силу чего у них могло бы сложиться обо мне мнение, как о ком-то, кто противостоит приказанием Святой Церкви. Находясь в этом счастливом положении, благодаря милостивому разрешению высокопоставленных лиц, что я мог выслать своего слугу, постарался я добыть один экземпляр своей книги. Получив его в руки, взялся я за чтение с величайшим вниманием, размышляя над каждой мелочью. По причине долгого перерыва книжка представлялась мне словно новая и написанная иным автором. Без какого-либо принуждения признаю я, что во многих метах она показалась мне обработанной таким образом, что читатель, не ознакомленный с моими намерениями, мог бы посчитать, будто бы аргументы, приведенные для представления фальши, и которые я намеревался опровергать, были так сформулированы, что вместо того, чтобы представить фальшивые утверждения – они легко вводили в обман. Два же момента в особенности: тот, что о солнечных пятнах, и второй, о приливах и отливах моря, как весьма крепкие, которые опровергнуть было невозможно, в глазах читателя получают значение более, чем следовало тому, кто считает их ничего не значащими и которые можно опровергнуть, как и считаю и я тоже, как совершенно неубедительными и таковыми, которые необходимо опровергнуть, я и считал их правдивыми и так до сих пор и считаю. И чтобы самому себе объяснить, что совершил я ошибку столь чуждую моим намерениям, и не успокаивая собственную совесть утверждением, будто бы представляя аргументы противной стороны, когда собираешься их опровергнуть (в особенности же, в виде диалога), в форме наиболее верной, но не ослаблять их в неуспех противника. Потому-то, не удовлетворяясь – как я уже говорил – таким объяснением, прибегнул я к снисходительности, свойственной каждому, кто зная собственную изысканность, более иных искусен в обнаружении, в том числе и в фальшивых утверждениях – искусных и на первый взгляд очевидных аргументов правдоподобия.
Обдумав сказанное, хотя и вместе с Цицероном avidor sim gloria quam satis sit (стремлюсь быть славным, более чем достаточно, – лат.), если бы необходимо было писать сейчас о подобного рода аргументациях, со всей уверенностью я бы ослабил ее, чтобы не было у нее всей той силы, которой de facto и в сути своей они лишены.
Так что это было ошибкой с моей стороны, и она была вызвана пустыми амбициями и чистым невежеством, равно как и недостатком опыта. Это все, что желаю я сказать сейчас, после повторного прочтения своей книги (Сантильяна, стр. 255f).
После этого признания допрос был закончен, но Галилей, которому разрешили уйти, вернулся и по собствеенной воле дал дополнительное признание:
Дабы в полной мере доказать, что я не признавал и не признаю правдивой осужденного мнения относительно движения Земли и неподвижности Солнца, я готов, если только будут мне даны – как я сам того желаю – возможность и время, представить более четкое доказательство. Подходящей оказией тому является факт, что в уже опубликованной книге собеседники решают встретиться еще раз через какое-то время, дабы обсудить различные природные проблемы, не связанные с обсуждаемыми до того; при этой возможности, задержавшись на день или два, обещаю наново рассмотреть аргументы, приведенные в пользу того же фальшивого взгляда, и опровергнуть их таким образом, который укажет мне сам Господь. В связи с этим, прошу у Священного Трибунала, дабы он пожелал помочь мне по данному вопросу, чтобы я мог обратить в реальность эти желания (Свнтильяна, стр. 256).
Я позволял себе довольно резко критиковать Галилея, но не чувствую себя уполномоченным критиковать его за поведение перед инквизицией. Ему было семьдесят лет, и он боялся. Здесь не имеет значения то, что его опасения были преувеличенными, а его предложение о самосожжении (которое инквизиторы пропустили мимо ушей) совершенно ненужным. У его паники были психологические причины: это была неизбежная реакция лица, которое считало, будто бы может всех перехитрить и осмеять самого папу, как вдруг его "схватили за шиворот". Его вера в себя как сверхчеловека была превращена в пыль, воздушный шарик его гордыни был проколот. Как это описал Никколини, в посольство Тосканы он вернулся "более мертвый, чем живой".
Вновь его вызвали десятью днями позднее, 10 мая, на чисто формальный допрос, на котором он подал свою письменную защиту. В ее первой части он доказывал – "дабы представить чистоту моих намерений, ибо во всем, что я делаю, мне всегда чужды были какой-либо маскарад или мошенничество" – что у него не было осознания конкретного и абсолютного запрета, сделанного в 1616 году, и это ему удалось сделать убедительным образом. Главный тезис его защиты звучал так:
те ошибки, которые можно обнаружить в моей книге, не был сознательно введены с каким-либо скрытым и неоткровенным намерением, они вылетели из-под моего пера совершенно ненамеренно, в результате тщеславных амбиций и уступке желанию показаться более изысканным, чем большинство писателей, как, впрочем, я уже показал в ином признании.. Ошибку эту я готов исправить, вкладывая в это дело все свои старания, лишь только Ваши Преосвященства так мне прикажут или позволят.
Под конец он переходит на ноту покорной личной просьбы:
И, наконец, мне остается молить, чтобы вы приняли во внимание мое плачевное состояние здоровья, к которому, в возрасте семидесяти лет, довели меня десять месяцев постоянного психического напряжения и усталость от долгого и тяжкого путешествия в наименее подходящее время года – а еще (чтобы и это приняли во внимание) утрату большей части годов, на которые я мог рассчитывать в моем предыдущем состоянии здоровья. Я переполнен надеждой, которую подпитывает во мне вера в милость и доброту Ваших Преосвященств, моих судей, что они пожелают в ответ на мои моления подарить мне то, что по справедливости кажется надлежащей прибавкой к упомянутым мною страданиям как соответственное наказание за мои вины, учитывая мой преклонный возраст, о чем покорно прошу не забывать. Еще прошу учесть мою честь и добрую славу, нарушаемые клеветою людей, желающих мне зла, о стойкости которых в деле отъема у меня доброй славы можно сделать вывод из необходимости получения мною свидетельства Его Преосвященства кардинала Беллармино, которое я и прилагаю к своей защите.
После этого ожидалось, что последующая часть процесса будет уже чистой формальностью В ходе всего разбирательства к Галилею относились с вежливостью и наибольшей предупредительностью. Совершенно беспрецедентно, его не заключили в подвалах инквизиции, ему было разрешено проживать на Вилле Медичи в качестве гостя посла Тосканы вплоть до времени после первого допроса. Потом формально он должен был передать себя в руки инквизиции, но его не поместили в камеру, а выделили пятикомнатный апартамент в Священной Канцелярии, с окнами на площадь св. Петра и ватиканские сады, у него имелся свой лакей, а управляющий Никколини заботился о его еде и всем необходимом. В Священной Канцелярии он оставался с 12 апреля до 10 мая, то есть до дня третьего допроса. Затем, еще до завершения процесса, ему было разрешено вернуться в тосканское посольство – процедура, не известная по анналам не только инквизиции, но и вообще какого-либо судопроизводства. Вопреки легенде, Галилей ни единого дня не провел в тюремной камере.
Приговор был издан только шестью неделями спустя. 16 июня в материалы дела было включено следующее решение:
Его Святейшество постановил, что Галилео допросят относительно обстоятельств его намерений, в том числе, и под угрозой пыток. После отречения de vehementi (от насильственных действий) на собрании при Священной Конгрегации он будет осужден на заключение по признанию Священной Конгрегации, и ему следует запретить, в том числе и в будущем, возможности, устно и письменно и любым иным образом, повторного впадения в ересь. Его книга, носящая название Dialogo di Galileo Galilei Linceo, будет запрещена; помимо того, копии приговора, повторяющего вышесказанное, должны быть переданы всем апостольским нунциям и всем инквизиторам, в особенности же, инквизитору во Флоренции, который обязан его прочитать в присутствии всего собрания, в особенности же, в присутствии всех профессоров астрономии, объясняя настоящее заключение и то, как обстояли дела.
Через два дня Папа предоставил аудиенцию Никколини, дал понять, каким будет приговор, и прибавил:
Но после публикации приговора мы увидимся с вами вновь и совместно согласуем, что сделать, чтобы, по мере возможностей, не дать ему излишних страданий, поскольку никак нельзя публично запятнать его личность.
Через три дня Галилея вызвали на третий и последний допрос. После приведения к присяге у него спросили, каковы его действительные убеждения относительно двух космологических систем. Ученый ответил, что до декрета 1616 года считал, будто бы одна из этих двух систем, Птолемея или Коперника, является истинной, но "после принятия решения, веря в осторожность и рассудок людей, поставленных надо иною, я отрекся от всяческих двузначностей и с тех пор считал и до сих пор считаю, что истинными и несомненными являются недвижимость Земли и движение Солнца" (Сантильяна, стр. 302).
После того ему сообщили, что из способа, которым сама тема была разработана в Диалоге, и из самого факта, что он эту книгу написал, было признано, что он принимает коперниканский взгляд, так что его во второй раз попросили, чтобы он, без каких-либо опасений, признал, как обстоят дела в действительности. Галилей ответил, что книга должна была принести пользу и одной, и другой стороне, поскольку в ней он изложил аргументы сторонников обоих взглядов, после чего повторил: "я не провозглашаю и ни в коем случае не провозглашал осужденного взгляда, после решающего решения властей".
После того, ему в третий раз дали понять, что содержание книги было признано доказательством того, что он сам выступает в пользу Коперника, по крайней мере, тогда, когда книгу писал, и "если он не решит сказать всей правды, придется применить в отношении к нему соответствующие предусмотренные законом средства". Галилей ответил: "Я не поддерживаю и не поддерживал этих взглядов Коперника с тех пор, как мне рекомендовали от них отказаться; помимо того, я нахожусь в ваших руках – делайте со мной, что считаете нужным". Когда в последний раз ему предложили сказать правду, под угрозой пыток, Галилей повторил: "Я здесь затем, чтобы быть послушным. Я не поддерживал этих взглядо после того, как было принято решение по моему делу, как я уже говорил".
Если бы инквизиция намеревалась сломить Галилея, тут было бы самое время привести ему примеры из его же книги – которые находились в лежащих перед судьей материалах дела – где он говорил о не заслуживающих имени человека "тупых глупцах" и "пигмеях разума", которые противятся учению Коперника, после чего осудить его за клятвопреступление. Тем временем, в протоколах процесса под последним высказыванием Галилея мы видим следующую запись:
Поскольку ничего более по вопросу взыскания по декрету сделать нельзя было, была взята подпись Галилея под его признанием, его же самого отпустили.
Как судьи, так и сам обвиняемый знали, что он лжет; и судьи, и обвиняемый понимали, что угроза пыток (territio verbalis[334]) представляла собой всего лишь ритуальную формулу, и что она ни в коем случае не должна была быть реализована, равно как и сам допрос был чистой формальностью. Галилея отвели в его пятикомнатные апартаменты, и на следующий день прочли ему приговор[335]. Его подписали только семь из десяти судей. Среди прочих, удержался кардинал Франческо Барберини, брат Урбана VIII. Диалог был запрещен. Галилей должен был отречься от коперниканских взглядов, он был осужден на "формальное пребывание в тюрьме той же Священной Канцелярии" и в течение трех последующих лет должен был раз в неделю читать семь покаянных псалмов. Ему представили формулу отречения[336], которую он прочитал вслух. На этом процесс закончился.
"Формальное пребывание в тюрьме" оказалось проживанием на вилле великого герцога в Тринита дель Монте, затем во дворце архиепископа Пикколомини в Сиене, где, как утверждал один из его французских гостей, Галилей трудился "в апартаментах, обитых бархатом и чрезвычайно богато обставленных". После того он вернулся в крестьянский дом в Арчетри, впоследствии же – в собственный дом во Флоренции, где и провел последние годы жизни. Чтение покаянных псалмов было переведено, с согласия церковных властей, на его дочь, монахиню ордена кармелитов, сестру Марию Челесту[337].
С чисто правовой точки зрения, приговор наверняка был вынесен с нарушением принципов справедливости. Если нам удастся продраться через весь этот лабиринт риторики, то выясним, что Галилей был признан виновным по двум обвинениям: во-первых, в нарушении наставления Беллармино и мнимого формального запрета от 1616 года, в соединении с получением разрешения на печатание "полученное тобою обманным путем и мошенничеством, не приносит тебе какой-либо выгоды, поскольку ты не сообщил лицо, дающее тебе разрешение, о наложенном на тебе запрете"; во-вторых, "сделался неслыханно подозреваемым в ереси в глазах Священной Канцелярии в связи с тем, что гласил и принял фальшивую и противоречащую Священному и Божественному Писанию доктрину, гласящую, якобы Солнце находится в центре мироздания и не движется, а Земля не находится в центре и вращается (…)". Что касается первого обвинения, то мы уже говорили, что документ, якобы содержащий абсолютный запрет был, вероятнее всего, подделан; что касается второго, то гелиоцентрическая концепция вселенной никогда официально ересью признана не была, поскольку ни заключение квалификаторов, ни декрет Конгрегации от 1616 года не были подтверждены безошибочным заключением ex cathedra или в форме соборного постановления. Разве сам Урбан VIII не сказал, что взгляды Коперника "не являются еретическими, а всего лишь необдуманными"?
Зато приговор затушевывает усугубляющее обвиняемого содержание книги, заявляя, что Галилей представил коперниканскую систему всего лишь как "правдоподобную", что является существенной недомолвкой. Он затушевывает и факт, что Галилей лгал и совершал клятвопреступление в отношении судей, заявляя, будто бы написал книгу с целью низвержения учения Коперника, будто бы "не поддерживал и не защищал взглядов, что Земля движется", и так далее. Речь идет о том, что Галилея нельзя было бы осудить законно, не уничтожив его при этом полностью – что не входило в замыслы Папы или Священной Канцелярии. Вместо этого был сделан приговор, который в плане закона был весьма сомнителен. Намерение было четким: отнестись к знаменитому ученому мягко, но одноврменно нанести удар по его гордости, чтобы показать: даже Галилею запрещено насмехаться над иезуитами, доминиканцами, Папой и Священной Канцелярией, а еще показать, что, несмотря на позу неустрашимого миссионера науки – это человек, совершенно лишенный героизма мучеников.
Единственным реальным наказанием, к которому присудили Галилея, было то, что ему пришлось публично отречься от своих убеждений. Только ведь и сам он до пятидесятого года жизни скрывал эти убеждения, а в ходе процесса дважды предлагал написать дополнительную главу Диалога, в котором ниспровергнет учение Коперника. Отречение же в базилике Santa Maria Sopra Minerva в ситуации, когда все прекрасно понимали, что эта церемония просто вынужденная, наверняка было меньшим ущербом, чем публикация научного труда, противоречащего его убеждениям. Одним из парадоксов этой извращенной истории является то, что по сути своей инквизиция спасла честь Галилея в глазах потомства – вне всякого сомнения, сама того не желая.
Вскоре после завершения процесса экземпляр запрещенного Диалога был вывезен в Страсбург, где верный приятель Кеплера, Бернеггер, организовал перевод труда на латынь. Книга была опубликована в 1635 году и пользовалась большим успехом во всей Европе. Через год тот же Бернеггер устроил публикацию в Страсбурге публикацию итальянской и латинской версий Письма к Великой Герцогине Кристине.
Следующий после процесса год Галилей занимался написанием книги, на которой основывается его истинная и вечная слава: Диалоги о новых науках[338]. Наконец-то, разменяв восьмой десяток лет он открыл свое истинное призвание: динамику. Эту область науки он забросил четверть века ранее, когда начал пропагандистскую кампанию в пользу гелиоцентрической астрономии, в которой разбирался только лишь в самом общем виде. Его кампания закончилась фиаско. Зато на ее развалинах выросла современная физика.
Книга была завершена в 1636 году, когда Галилею исполнилось семьдесят два года. Поскольку он не мог и надеяться на получение imprimatur в Италии, рукопись перевезли в Лейден и опубликовали. Но книга могла быть опубликована и в Вене, где разрешение дал, предположительно, по согласию императора, иезуит Паулюс.
Через год Галилей ослеп на правый глаз, а под конец того же года, потерял взгляд полностью.
К сожалению, [написал он своему приятелю Деодати] Галилей, Ваш дорогой приятель и слуга, вот уже месяц, как ослеп полностью. И это уже неотвратимо (Таким образом) то небо, те просторы и та вселенная, которые путем моих чудесных наблюдений и четкому командованию я увеличил в сотни и тысячи раз по сравнению с тем, что видело оставшееся большинство ученых, теперь для меня столь уменьшились и стеснились, что уже не выходят за границы того пространства, которое занимает моя собственная личность! (Opere, XVII, стр. 247)
Тем не менее, он продолжал диктовать дополнительные главы Диалогов о двух новых науках и принял целую плеяду выдающихся гостей, среди которых в 1638 году был Милтон.
Умер Галилей в возрасте семидесяти восьми лет, в 1642 году, в том же самом, в котором родился Ньютон[339], окруженный друзьями и учениками – при нем находились Кастелли, Торичелли и Вивиани.
Его остатки, в отличие от праха Кеплера, ветер не разнес. Они покоятся во флорентийском Пантеоне, то есть, в церкви Святого креста, рядом с останками Микеланджело и Макиавелли. Эпитафию для него написали потомки: Eppur si muove! – знаменитые слова, которых сам он во время процесса никогда не произносил. Когда друзья пожелали поставить ему надгробный памятник, Урбан VIII заявил тосканскому послу, что это было бы нехорошим примером для мира, ибо покойный "стал причиной наибольшего скандала во всем христианском мире". Таким был конец "опасной лести", равно как и одного из наиболее катастрофических эпизодов в истории идей. Дело в том, что неверно понятый крестовый поход Галилея дискредитировал гелиоцентрическую систему и ускорил развод науки с верой[340].