Как нам известно из истории, первый разлом произошел между олимпийской религией и ионийской философией. Неагрессивный атеизм ионийцев был результатом вырождения государственной религии в специализированный и расширенный ритуал, утратив при этом космическое осознание. Пифагорейский синтез стал возможным благодаря расслабленности этой жесткой теологической структуры в ходе мистического возрождения, которое принес с собой орфизм. Такая же ситуация проявилась и в XVI веке, когда религиозный кризис потряс всем средневековым богословием, дав возможность Кеплеру построить новую модель Вселенной ad majorem Dei gloriam – это было кратковременное нео-платоническое объединение мистического вдохновения с эмпирическими фактами.
В раннем средневековье монастыри были оазисами учености посреди пустыни невежества, а монахи - стражами высохших колодцев. В науке то был период застоя, зато не существовало спора между теологией и философией; обе стороны признавали, что обыденная природа не достойна каких-либо исследований. То была эпоха двоемыслия, культуры, отделенной от реальности, только вот пограничная стена не проходила между богословами и учеными, поскольку этих вторых просто не существовало.
Космология позднего средневековья, основанная на концепции Великой Цепи Бытий, отличалась высоким уровнем интеграции. Да, это правда, что "Венеру, перемещающуюся на третьем эпицикле" из Божественной комедии невозможно было представить с помощью механической модели, но пограничная стена вновь не стояла между религиозной и естественной философией, а между математикой и физикой, физикой и астрономией, в соответствии с требованиями аристотелевской доктрины. Правдой остается и то, что за подобное положение вещей частично отвечала Церковь, поскольку она объединилась в союзе с Аристотелем, как до этого объединилась с Платоном. Только перемирие это не имело абсолютного характера, доказательством чему могут быть школы францисканцев и последователей Оккама.
Нет потребности упоминать о восстановлении Фомой Аквинским статуса Света Разума как активного партнера Света Любви, или же о роли, которую в возрождении науки сыграли доминиканцы и францисканцы, церковные сановники такие как епископы Николай Орезмский[352], Николай Кузанский[353] или Гизе, либо вновь рассуждать о результатах восстановления греческих текстов Септуагинты либо Эвклида. Реформация религии и возрождение науки были взаимозависимыми процессами пролома сквозь окостеневшие схемы развития и отступления к источникам, чтобы выявить, где случилась ошибка. Эразм и Рейхлин[354], Лютер и Меланхтон возвратились к греческим и еврейским текстам, точно так же, как Коперник и его последователи вернулись к Пифагору и Архимеду – руководствуясь тем же самым принципом процесс reculer pour mieux sauter, принципом получения объединяющего видения, которое было утрачено в результате доктринерской избыточной специализации. В течение всего золотого века гуманизма, и даже всей переполненной пушечными выстрелами эпохи контрреформации ученые оставались "священными коровами" для кардинал и римских пап, от Павла III до Урбана VIII. В то же самое время Римский Коллегиум и орден иезуитов встали во главе развития математики и астрономии.
Первым открытым конфликтом между Церковью и Наукой был скандал с Галилеем. Я пытался показать, что если не верить в догмат исторической неизбежности – в своеобразную форму фатализма на задней скорости – тогда этот скандал следует рассматривать как событие, которого можно было избежать. Несложно представить католическую Церковь, признающую – после "переходной" системы Тихо Браге – коперниканскую космологию на двести лет раньше, чем это случилось в реальности. Дело Галилея было единичным и по сути своей совершенно нетипичным эпизодом в истории отношений между наукой и богословием, практически столь же нетипичным как "обезьяний процесс" в Дейтоне[355]. Его драматические обстоятельства процесса Галилея, раздутые до крайней меры, породили всеобщую убежденность в том, будто бы наука выступает за свободу мысли, а Церковь ее подавляет. Такая картина соответствовала истине только лишь в ограниченном смысле и в весьма ограниченный период времени. Некоторые историки убеждают нас, к примеру, будто бы упадок науки в Италии был вызван атмосферой террора, воцарившегося после суда над Галилеем. Но ведь в последующем поколении работали Торичелли, Кавальери и Борелли[356], которые имеют большие заслуги для науки, чем представители какого-либо поколения до Галилея или в течение его жизни. Перенос центров научной деятельности в Англию и Францию, а так же постепенный упадок итальянской науки, равно как и итальянской живописи, вызвали совершенно другие исторические причины. Со времен Тридцатилетней Войны Церковь никогда не надевала путы на свободу мысли и выражения в той степени, которую можно было бы сравнить с террором, основанным на "научных" идеологиях нацистской Германии и советской России.
Нынешний развод между верой и разумом вовсе не является результатом сражения за власть или интеллектуальную монополию, но нарастающего отчуждения, лишенного враждебности или драматизма, но потому еще более убийственного. Это становится очевидным, когда мы переносим внимание с Италии на протестантские страны Европы и на Францию. Кеплер, Декарт, Барроу[357], Лейбниц, Гильберт, Бойль и Ньютон – пионеры, живущие в одно время с Галилеем или сразу же после него – были глубоко и неподдельно верующими мыслителями. Только их образ Божества подлегал тонкому и постепенному изменению. Он освободился от своих жестких, схоластических рамок, выступил из платоновского дуализма до пифагорейского видения Бога как верховного математика. Пионеры новой космологии, от Кеплера до Ньютона и дальше, свои исследования природы основывали на мистической уверенности, что за хаотическими явлениями должны прятаться какие-то законы, будто бы мир является творением абсолютно рациональным, упорядоченным, гармоничным. Как говорит один современный историк,
тенденция рассмотрения Вселенной как часового механизма была не только стремлением некоторых интеллектуальных лидеров эпохи, поначалу она даже совпадала и с религиозными стремлениями. Людям казалось, что если бы Вселенная не была каким-то связным единством, образцом разума и порядка, то в самом акте творения было бы что-то несовершенное. Кеплер, который в XVII столетии дал начало стремлению к механистическому пониманию Вселенной, является замечательным примером такого отношения. Его мистицизм, вера в гармонию сфер, в рациональное божество – все это буквально требовало теории, отмеченной красотой математической системы (H. Butterfield).
Вместо того, чтобы выискивать конкретные чудеса в качестве доказательства существования Бога, наивысшее чудо Кеплер нашел в гармонии сфер.
5. Фатальное отстранение
Только это новое пифагорейское единство прожило лишь небольшой период времени, а потом случилось новое отстранение, которое кажется нам более неотвратимым, чем какое-либо до него. Первые признаки такого отстранения появляются уже в письмах Кеплера:
Что же более может удержать людской разум, помимо чисел и величин? Только лишь их мы понимаем правильно, и если набожность позволяет так сказать, наше понимание в этом случае будет того же самого вида, что и Божественное, по крайней мере настолько, если мы в состоянии хоть что-то понимать в земной жизни.
Геометрия – единственная и извечная, она является отражением Божеского разума. То, что людям удается в ней участвовать, представляет одну из причин, по которым человек является образом Божьим.
Потому-то я смею судить, что вся природа и небо над нами находят символы свои в искусстве геометрии (…) Когда Бог-Творец развлекался, он обучил этой игре природу, которую сотворил по собственному подобию: он обучил ее той же игре, которой сам занимался с нею.
Все это было просто замечательно, и с точки зрения богослова ни в чем подобные мысли обвинить было нельзя. Но вот в более поздних письмах Кеплера можно услышать новый тон. Мы слышим, что "геометрия предоставила Творцу образец для украшения всего мира", что геометрия существовала еще до сотворения мира, и что "количества – это праобразцы для всего мира".
Здесь происходит некий тонкий сдвиг акцентов: нам кажется, будто бы Господь Бог скопировал мир с каких-то геометрических праобразчиков, который сосуществовали с Ним целую вечность, и что акт творения каким-то образом был детерминирован этими схемами. Ту же самую идею, хотя и не столь деликатным образом, выразил Парацельс: "Бог способен сотворить осла с тремя хвостами, но никак не четырехсторонний треугольник".
Точно так же, и по словам Галилея "книга натуры написана математическим языком (…) без его помощи мы бы не поняли из этой книги ни слова" (Il Saggiatore). Только у Галилея "верховного математика" зовут "Природой, Натурой", а не Богом, и все упоминания ученого об этом втором вызывают впечатление пустых жестов. Галилей идет значительно дальше в признании математике верховного статуса, сводя всю природу к "формам, количествам и медленным или быстрым движениям", а все, что не удается свести к этим категориям – в том числе, насколько мы понимаем, этические ценности и проявления разума – сталкивает в ряд субъективных или вторичных качеств.
Деление мира на первичные и вторичные качества завершил Декарт. Первичные качества он свел лишь к растянутости и движению, которые образуют царство растянутости – res extensa – а все остальное поместил в res cogitans, царстве разума, для которого, как истинный скупец, выделил место для проживания в шишковидном теле (гипофизе). Животные для Декарта – это механические роботы, точно так же, как и людское тело. Вселенная (за исключением нескольких миллионов гипофизов величиной с горошинку) была теперь настолько механизирована, что философ мог сказать: "дайте мне материю с движением, и я сконструирую мир". А ведь Декарт тоже был мыслителем глубоко религиозным, когда выводил свой закон неизменности всего количества движения во Вселенной (предшествующий закону сохранения энергии – Прим.Автора) из неизменности Бога. Вот только нужно ли было вводить в рассуждения Бога, если, после предоставления мыслителю материю и движение, он создал бы точно такую же Вселенную, управляемую такими же самыми законами? Ответ заключен в афоризме Бертрана Рассела относительно Декарта: "Если нет Бога, выходит, нет и геометрии; поскольку же геометрия – это "пальчики оближешь", следовательно, и Бог должен существовать".