1. Сферы внутри сфер (Эвдокс)
В замкнутой вселенной, где неподвижные звезды никаких проблем не представляли, вызов пониманию пришел от планет; главной задачей космологии стала разработка системы, которая бы объясняла, как движутся Солнце, Луна и оставшиеся пять планет.
Задача еще более сузилась, когда сентенция Платона, будто бы все небесные тела движутся по идеальным окружностям, превратилась в первую академическую догму в первом учреждении, носившем это славное имя. Теперь задача академической астрономии сводилась к доказательству того, что кажущиеся неправильными блуждания планет были результатом некоей комбинации нескольких простых, круговых и равномерных движений.
Первая серьезная попытка была сделана учеником Платона, Эвдоксом[52], после чего ее подшлифовал ученик Эвдокса – Каллипп[53]. Попытка была изобретательной – Эвдокс был блестящим математиком, которого мы должны благодарить за большую часть пятой книги Эвклида. В ранних геоцентрических моделях вселенной каждая планета – как мы помним – была закреплена на собственной прозрачной сфере, и все эти сферы вращались вокруг Земли. Но, так как такая модель не учитывала неправильности в их движениях, такие как неожиданные остановки и попятное перемещение в течение какого-то времени: их "остановки" и "ретроградные перемещения", Эвдокс приписал каждой планете не одну, а несколько сфер. Планета крепилась к точке на экваторе сферы, которая вращалась вокруг собственной оси "А". Два конца этой оси были запущены на внутреннюю поверхность концентричной большей сферы, "S2", которая вращалась уже вокруг другой оси – А2 – и кружит ось "А" вокруг нее. Ось сферы S2 крепится к следующей, еще большей сфере, S3, которая вращается вокруг иной оси, А3; и так далее и тому подобное. Таким образом, планета участвует во всех независимых обращениях различных сфер, которые образуют ее "гнездо"; и вот теперь, позволив, чтобы каждая сфера вращалась при соответствующем наклоне и с соответственной скоростью, появилась возможность крайне приблизительно – в те времена, даже очень и очень грубо - воспроизвести реальное движение каждой планеты[54]. Солнце с Луной требовали для себя гнезд из трех сфер, другие планеты – по четыре сферы, что (вместе со скромной одинарной сферой, приписанной множеству неподвижных звезд) давало всего двадцать семь сфер. Каллипп улучшил систему за счет того, что прибавил еще семь сфер, в результате чего сфер стало тридцать четыре. И как раз в этот момент появился Аристотель.
В предыдущей главе я сконцентрировался на самых общих чертах и метафизических следствиях аристотелевской вселенной, не вдаваясь подробно в астрономию. Таким образом, я говорил о классических девяти сферах, от лунной сферы до сферы Первичного Движителя (о которой, по сути, помнили в Средние Века), не упоминая о том, что каждая из этих девяти сфер на самом деле представляла собой гнездо из сфер-внутри-сфер. На самом же деле, чтобы учитывать движения семи планет, Аристотель использовал пятьдесят четыре сферы. Причина привлечения дополнительных двух десятков сфер весьма любопытна. Эвдокс с Каллиппом не заботились о создании модели, которая была бы физически возможной; их не интересовала реальная машинерия небес; они конструировали чисто геометрическую штуковину, которая, и они это знали, могла существовать только на бумаге. Аристотель желал сделать лучше и превратить ее в истинно физическую модель. Вся сложность здесь заключалась в том, что все соседствующие сферы должны были соединяться механически, но при этом индивидуальное движение каждой из планет не должно было передаваться другим. Аристотель пытался разрешить эту проблему, вставляя ряд "нейтрализующих" сфер, которые, находясь между двумя последовательными гнездами, вращались в противоположном направлении по отношении к "рабочим сферам"; таким образом, эффект движения, скажем, Юпитера на его соседей исключался, и гнездо Марса могло быть запущено с нуля, как это и было. Но, несмотря на воспроизведение фактических планетных движений, модель Аристотеля никаким усовершенствованием не была.
Кроме того, оставалась еще одна сложность. В то самое время как каждая сфера участвует в движении следующей, большей, окружающей первую сферы, она нуждается в особой движущей силе, чтобы придать ей собственное независимое вращение вокруг собственной оси, а это означает, что где-то необходимо взять не менее пятидесяти пяти "недвижимых движителей", или духов, чтобы поддерживать систему в движении.
Система была исключительно оригинальной – и абсолютно безумной, даже по современным стандартам; и это доказано тем фактом, что, несмотря на весь громадный престиж Аристотеля, ее быстро забыли и захоронили. Все же, это была всего лишь первая из нескольких одинаково оригинальных и столь же безумных систем, которые астрономы сотворили из собственных замученных мозгов, повинуясь гипнотическому внушению Платона о том, что все небесные движения обязаны быть круговыми, а в центре обязательно должна находиться Земля.
В этом был еще и определенный обман. Сферы Эвдокса могли отвечать – пускай и не совсем точно – за существование "остановок" и "попятных движений" в перемещениях планет; но они никак не могли отвечать за изменения в размере и яркости, вызванные изменениями в расстоянии от планеты до Земли. Это было особенно очевидным в случае Венеры и Марса, а более всего – Луны: центральные затмения Солнца являются "кольцевыми" или же "полными", в зависимости от сиюминутного расстояния между Луной и Землей. Все это было известно до Эвдокса, следовательно, сам Эвдокс, равно как и Аристотель[55], тоже обязан был это знать; тем не менее, их системы данный факт попросту игнорируют: каким бы сложным не было планетное движение, оно сводится к сфере, в центре которой находится Земля, и, следовательно, расстояние между планетой и Землей никогда не может меняться.
Именно такое неудовлетворительное состояние дел и дало толчок неортодоксальной ветви космологии, разрабатываемой Гераклидом и Аристархом (см. Главу III). Система Гераклида исключила (хотя всего лишь для внутренних планет) оба из наиболее скандальных явлений: остановки с попятным ходом и меняющееся расстояние до Земли. Более того, она объясняла (если поглядеть на Рис. В на стр. 14) логическую связь двух "скандальных" явлений: почему Венера была всегда ярче, когда "пятилась раком" и наоборот. Когда Гераклид и/или Аристарх запустил и другие планеты, включая Землю, вращаться вокруг Солнца, греческая наука очутилась на прямом пути к современной Вселенной; но потом она вновь с этого пути сошла. Модель Аристарха с Солнцем в центре была отброшена как глупость; академическая наука триумфальным маршем двигалась от Платона, черед Эвдокса и пятьдесят пять сфер Аристотеля, к еще более оригинальному и невероятному артефакту: лабиринту эпициклов, разработанных Клавдием Птолемеем.
2. Колеса в колесах (Птолемей)
Если мир Аристотеля мы называем луковицей, то мир Птолемея с тем же правом можно называть "чертовым колесом". Начался он с Аполлония из Перги в третьем столетии до н.э., затем его разрабатывал Гиппарх с Родоса в последующем столетии, завершил же его Птолемей Александрийский во втором веке уже нашей эры. До Коперника птолемеевская система, с мелкими модификациями, оставалась последним словом в астрономии.
Любое ритмичное движение, даже птичий танец, можно представить себе вызванным часовым механизмом, в котором громадное число невидимых колесиков действуют совместно, чтобы произвести движение. С тех пор, как "равномерное круговое вращение" сделалось законом, управляющим небесами, задача астрономии была сведена к проектированию, пускай и на бумаге, такого мнимого часового механизма, который объяснял бы танцы планет как результат вращения абсолютно круглых, эфирных компонентов. В качестве компонентов Эвдокс применил сферы; Птолемей воспользовался колесами.
Вполне возможно, легче всего визуализировать вселенную Птолемея не как банальный часовой механизм, но как систему "Колес Обозрения" или "Чертовых колес", которые можно видеть в луна-парках – громадное, вертикально стоящее, медленно вращающееся колесо с сиденьями или небольшими кабинками, подвешенными к ободу. Давайте представим пассажира, безопасно привязанного ремнями к своему сидению в кабинке, после чего давайте представим, что механизм сошел с ума – кабина, вместо того, чтобы спокойно свисать с обода колеса обозрения, бешено крутится вокруг оси, на которой ее подвесили, в то самое время, как сама ось медленно вращается вместе с Колесом. Несчастный пассажир – или планета – описывает теперь в пространстве кривую, которая не является окружностью, тем не менее, она является результатом движений по окружности. Изменяя размер Колеса обозрения, длину балки, на которой подвешена кабина, и скорость этих двух вращений, можно получить удивительное количество кривых, например, тех, что показаны на рисунке – но вместе с тем, почкообразные кривые, гирлянды, овалы и даже прямые линии!
Если глядеть с Земли, которая находится в центре Колеса Обозрения, планета – пассажир в кабинке будет перемещаться по часовой стрелке до тех пор, пока не достигнет "точки остановки" S1, после того она начнет пятиться назад против часовой стрелки до точки S2, потом снова будет двигаться по часовой стрелке до S3 и так далее[56]. Обод Колеса Обозрения называется деферентом, а окружности, описываемые кабиной, называются эпициклами. Выбрав нужное соотношение между диаметрами эпицикла и деферента, а так же соответственные скорости для каждого элемента, стало возможным достичь хорошего приближения к наблюдаемым движениям планет в плане интересующих нас "остановок" и "попятного движения", а так же изменяющихся расстояний от Земли.
Но ведь это не единственные неправильности в планетарных движениях. Здесь имеется еще одно скандальное обстоятельство, связанное (как нам теперь известно) с фактом, что орбиты планет представляют собой не окружности, но эллипсы, то есть, в форме овала; они "выпучиваются". Чтобы покончить с этой аномалией, была привнесена другая штуковина, названная "движущимся эксцентриком": ступица Колеса Обозрения теперь уже не соотносится с Землей, она движется по небольшой окружности в окрестностях Земли; и вот таким-то образом образуется в известной степени эксцентрическая, то есть "разбухшая" орбита[57].
Яйцеобразная орбита Меркурия согласно Птолемею: Е = Земля, М = Меркурий
На представленном выше рисунке ступица Колеса Обозрения движется по часовой стрелке по малой окружности, от "А" до "В"; точка на ободе, к которой подвешена кабина, движется против часовой стрелки по яйцеобразной кривой от "а" к "b"; сама же кабина вращается вокруг результирующего эпицикла. Но этого еще недостаточно; в случае некоторых непокорных планет было установлено, что к первой кабине нужно подвесить другую кабину, которая движется по другому радиусу и с другой скоростью; а потом еще и третью, четвертую и пятую, пока пассажир в окончательной кабине не станет описывать траекторию, более или менее совпадающую с той, которую он должен был описывать.
С течением времени система Птолемея была усовершенствована, семь пассажиров: Солнце, Луна и пять планет нуждались в механизме, состоящем не менее, чем из тридцати пяти колес, чтобы перемещаться по небу; самое внешнее колесо, несшее на себе неподвижные звезды, доводило число колес до ровных сорока. Данная система была единственной, признаваемой академической наукой в дни Милтона – и он же представил ее карикатуру в знаменитом пассаже из "Потерянного Рая":
Любителям догадок, может быть,
Над ними Посмеяться возжелав,
Над жалким суемудрием мужей
Учёных, над бесплодною тщетой
Их мнений будущих, когда они
Исчислят звезды, создавать начнут
Модели умозрительных небес
И множество придумывать систем,
Одну другой сменяя, им стремясь
Правдоподобность мнимую придать,
Согласовав с движением светил;
Сплетеньем концентрических кругов
И эксцентрических — расчертят сферу
И, циклов, эпициклов навертев,
Орбиты уместят внутри орбит.[58]
Альфонс Х Кастильский, называемый Мудрым, который был набожным человеком и большим покровителем астрономии, поставил вопрос ребром. Когда его посвятили в систему Птолемея, он вздохнул: "Если бы Всемогущий Господь проконсультировался со мной перед тем, как приступить к Творению, я бы порекомендовал ему что-нибудь более простое".
3. Парадокс
Во Вселенной Птолемея имеется нечто ужасно неприятное; это работа педанта, обладающего массой терпения и ничтожной изобретательностью, упрямо укладывающего "орбиту в орбиту". Все основные идеи эпициклической вселенной – вместе с геометрическим инструментарием для нее - были отточены его предшественником, Гиппархом; но сам Гиппарх применил их только лишь для конструирования орбит Солнца и Луны. Птолемей завершил незаконченную работу, не внося в нее какой-либо идеи, имеющей крупное теоретическое значение[59].
Гиппарх процветал приблизительно в 125 г. до н.э., чуть больше сотни лет после Аристарха; Птолемей же процветал приблизительно в 150 г. н.э., приблизительно через три столетия после Гиппарха. В течение этого отрезка времени, практически равного длительности Героической Эры, никакого прогресса сделано почти что и не было. Вехи ветшали, вскоре они совершенно исчезнут в пустыне; Птолемей был последним великим астрономом Александрийской Школы. Он поднял путеводную нить, оставшуюся после Гиппарха, и завершил картину, зациклив петлю в петле. Это был монументальный, но и угнетающий гобелен, продукт усталой философии и декадентской науки. И ничего не пришло, чтобы заменить его, в течение чуть ли не полутора тысяч лет. "Альмагест"[60] оставался Библией астрономии вплоть до начала семнадцатого века.
Чтобы оценить этот исключительный феномен с правильной перспективы, необходимо не только остерегаться мудрости задним числом, но и противоположного отношения, своеобразной доброжелательной снисходительности, которая рассматривает забавы и безумства Науки в прошлом в качестве неизбежных последствий невежества или суеверий: "просто наши предки не могли знать лучше". Вся штука, которую я пытаюсь сейчас доказать, заключается в том, что они таки знали лучше; а вот для того, чтобы пояснить исключительный тупик, в который космология завела себя сама, нам необходимо поискать более конкретные причины.
В первую очередь, александрийских астрономов вряд ли можно обвинить в невежестве. У них имелись более точные инструменты для наблюдений за звездами, чем были у Коперника. Сам он, как мы еще увидим, практически и не беспокоился звездными наблюдениями; он полагался на наблюдения Гиппарха и Птолемея. Относительно реального движения в небесах он знал не более того, что знали они. "Каталог неподвижных звезд" Гиппарха и "Таблицы для расчетов движений планет" Птолемея были настолько надежными и точными, что служили, после нескольких незначительных поправок, в качестве навигационных руководств Колумбу и Васко да Гаме. Эратосфен, еще один александриец, рассчитал диаметр земли, получив 7850 миль, ошибившись всего на 1/2 процента; Гиппарх вычислил расстояние до Луны как 30 1/4 диаметров Земли – с ошибкой всего лишь в 0,3 процента[61].
Таким образом, если нас интересуют фактические знания, Коперник был не лучшим, а в некоторых отношениях и худшим астрономом, чем греки из Александрии, жившие во времена Иисуса Христа. У них имелись те же самые данные наблюдений, те же самые инструменты, те же самые "ноу-хау" в геометрии, что и у него. Они были великаны в "точных науках". Тем не менее, им не удалось увидеть того, что Коперник увидел после, ну а Гераклид с Аристархом – видели еще до них: что движением планет со всей очевидностью управляют Солнце.
Я уже говорил о том, что нам следует остерегаться слова "очевидность", но в данном конкретном случае его использование полностью оправданно. Для последователей Гераклида и Пифагора гелиоцентрическая гипотеза не была удачной догадкой, к этому их привел наблюдаемый факт того, что внутренние планеты вели себя словно спутники Солнца, и что попятное движение, равно как и изменение расстояние до Земли у внешних планет в такой же степени управлялись Солнцем. Таким образом, к концу второго столетия до нашей эры у греков в руках имелись все основные элементы головоломки[62], тем не менее – им не удалось собрать ее; а точнее – собрав их все вместе, они опять разобрали головоломку по кусочкам. Им было известно, что орбиты, периоды вращения и скорости перемещения пяти планет были связаны, и зависели, от Солнца – тем не менее, в той системе мироздания, которую они завещали миру, этот обладающий всеохватной важностью факт они полностью проигнорировали.
Эта умственная "куриная слепота" ума является тем более примечательной, что, будучи философами, они были осведомлены о ведущей роли Солнца, которую они же, в качестве астрономов, тем не менее, отвергали.
Несколько цитат позволят проиллюстрировать данный парадокс. Цицерон, к примеру, чьи знания астрономии, естественно же, полностью основывались на греческих источниках, писал в "Республике": "Солнце… правитель, князь и предводитель других звезд, его единый и управляющий принцип Вселенной настолько велик, что лучи его освещают и заполняют все сущее… Орбиты Меркурия и Венеры следуют за ним как его компаньоны".
Плиний пишет веком позднее: "Солнце движется среди планет, направляя не только календарь и Землю, но и сами звезды вместе с небом".
Плутарх рассуждает подобным образом в "Лике на лунном диске":
Но в общем, как можем мы сказать: Земля находится в центре – в центре чего? Вселенная бесконечна; и бесконечность, у которой нет ни начала, ни конца, нет и центра… Вселенная не предназначила какого-то фиксированного центра для Земли, которая плавает без руля и ветрил через бесконечную пустоту без надлежащей цели…
В четвертом столетии нашей эры, когда темнота окончательно замкнулась над миром античности, Юлиан Отступник[63] писал о Солнце: "Оно ведет в танце звезд; его предвидение направляет все поколения в природе. Вокруг него, их Царя, планеты кружат в танце, они кружатся вокруг него в совершенной гармонии своих точно описанных расстояний, что подтверждено мудрецами, которые следят за происходящим на небесах".
И, наконец, Макробий[64], который жил около 400 г.н.э., комментирует пассаж из Цицерона, который я уже приводил:
Он называет Солнце правителем всех остальных звезд, поскольку Солнце отмеряет их прохождение вперед и назад в точных пределах, равно как имеются точно отмеренные пределы, которые определяют предшествование и запоздание планет по отношению к Солнцу. Таким образом, сила и право Солнца регулирует направление остальных звезд в строго установленных пределах.
Здесь мы видим доказательство того, что до самого конца античного мира учение Гераклида и Аристарха хорошо помнили; что истину, однажды открытую, можно спрятать, захоронить под поверхностью, но не уничтожить. Тем не менее, вселенная Птолемея с Землей в центре, игнорируя особую роль Солнца, удерживала монополию в научном мышлении в течение пятнадцати столетий. Как можно объяснить этот удивительный парадокс?
Весьма часто предлагалось объяснение опасения религиозных преследований. Но все доказательства, приводимые в защиту такой точки зрения, сводятся к единственному, многозначному замечанию одного из персонажей "О лике на диске Луны". Этот персонаж, Луций, как бы обвиняется в том, что он "перевернул вселенную вверх ногами", притворившись, будто бы Луна состоит из твердого вещества, типа земного; после чего ему предложено пояснить свою точку зрения более обширно:
Луций улыбнулся и сказал: "Хорошо; но только не нужно выдвигать против меня обвинения в безбожии, такие, как по словам Клеонта, были выдвинуты греками против Аристарха Самосского за перемещение Очага Вселенной, поскольку он пытался пояснить явление предположением, будто бы небеса неподвижны, в то время как Земля кружит по наклонной орбите да еще и вращается притом вокруг собственной оси".
Тем не менее, обвинение так никогда и не было предъявлено, ни Аристарху, которого очень уважали, ни Гераклиду либо любому иному приверженцу движения Земли; никто из них не подвергался преследованиям или обвинениям. Если Клеант и вправду пытался обвинить кого-либо по причине "перемещения Очага Вселенной", то первым в бесчестии следовало бы обвинять глубокочтимого Аристотеля; Аристарх всего лишь перенес Очаг из пространства внутрь Земли, в то время как Аристотель удалил Очаг на самую периферию мира, лишив Землю божественного присутствия и сделав ее самым нижайшим местом во вселенной. На самом же деле, "Очаг Вселенной" был не более чем поэтической аллюзией к пифагорейскому Центральному Огню, и было бы нелепо рассматривать его в качестве религиозной догмы. Сам Клеант бвл мистически настроен, вероятнее всего – это кислый философ-стоик, который написал гимн Зевсу и презирал науку. Его отношение к Аристарху, ученому и уроженцу Самоса до мозга костей, уроженцу острова, с которого ничего хорошего не могло прийти, явно было таким, что "парень заслуживает того, чтобы его повесили". Помимо этой крохи академических сплетен у Плутарха, никаких упоминаний о каких-либо других источниках религиозной нетерпимости к науке в Эллинистическую Эпоху больше не встречается[65].
4. Знание и Незнание
Таким образом, ни невежество, ни угрозы придуманной александрийской инквизиции не могут послужить нам, чтобы объяснить, почему греческие астрономы, открыв гелиоцентрическую систему, повернулись затем к ней спиной[66]. Тут следует заявить, что полностью они от нее не отказались; как указывают цитируемые выше пассажи из Цицерона и Плутарха до Макробия, они знали, что Солнце управляет движением планет, и в то же самое время закрывали глаза на этот факт. Но, возможно, сама иррациональность предлагает подсказку для решения, отрывая нас от привычки рассмотрения истории науки в чисто рациональных понятиях. Почему мы позволяем, чтобы художники, завоеватели и государственные мужи направлялись иррациональными мотивами, а героям науки – запрещаем? Астрономы после Аристотеля отрицали управление планет Солнцем и в то же самое время соглашались на это; в то время, как сознательное рассуждение такой парадокс отрицает, в природе бессознательного лежит то, что оно может одновременно и разрешать, и запрещать, говорить и "да", и "нет", отвечая на один и тот же вопрос; знать и в то же самое время не знать. Греческая наука эпохи упадка столкнулась с неразрешимым конфликтом, результатом чего стало расщепление разума; и эта вот "контролируемая шизофрения" продолжалась в течение Темных и Средних Веков до тех пор, пока она чуть ли не была принята в качестве нормального состояния человека. И она поддерживалась не угрозами извне, но чем-то вроде цензура, внедренного прямиком в разум, а уж он хранил все эти сведения в отсеках, между которыми была запрещена какая-либо коммуникация.
Главная забота заключалась теперь в том, чтобы "сохранить явление". Первоначальный смысл этой зловещей фразы заключался в том, что теория обязана справедливо оценивать наблюдаемые явления или "феномен", говоря проще, теория должна согласовываться с фактами. Но постепенно фраза начала означать нечто совершенно другое. Астроном "сохранял" явление, если ему удавалось придумать гипотезу, которая решала проблему нерегулярного движения планет по орбитам неправильной формы, превращая их в правильные движения по орбитам-окружностям – независимо от того, была эта гипотеза верной или нет, то есть, была она физически возможной или нет. После Аристотеля астрономия превратилась в абстрактную небесную геометрию, оторванную от физической реальности. Главной ее задачей становится объяснение скандальных некруговых перемещений в небесах. Она служит практическим целям в качестве метода расчета таблиц движений Солнца, Луны и планет; но по вопросу реальной природы Вселенной астрономии сказать нечего.
Сам Птолемей в третьей части "Альмагеста" говорит об этом совершенно четко: "Мы верим, что цель, которую стремится достичь астроном, заключается в следующем: демонстрация того, что все явления на небе являются результатом равномерных и круговых движений…" И еще в одном месте: "Я поставил себе задачу доказать, что кажущиеся неправильности (в движении) пяти планет, Солнца и Луны могут быть представлены средствами равномерного кругового движения, поскольку только такое движение соответствует их божественной природе… Мы уполномочены рассматривать выполнение данной задачи как окончательную цель математической науки, основанной на философии". К тому же Птолемей четко объясняет, почему астрономия обязана отказаться от всех попыток объяснения стоящих за явлениями физических реальных причин: потому что небесные тела, обладая божественной природой, подчиняются иным законам, а не тем, которые можно открыть на земле. Между этими двумя наборами законов нет ничего общего; следовательно, нам ничего не известно относительно физики небес.
Птолемей всем сердцем был предан Платону; воздействие двойной звезды на направление науки чувствуется теперь в полной мере. Разрыв, который она вызвала между четырьмя элементами подлунного мира и пятым элементом небес, напрямую привел к разрыву геометрии небес и физики; астрономии и реальности. А разделенный мир нашел свое отражение и в разрыве разума. Ему ведь известно, что в реальности Солнце обладает физическим влиянием на планеты; вот только реальность никого не волнует[67].
Ситуация суммируется в поразительном пассаже Теона Смирненского, современника Птолемея. Выразив свое мнение о том, что Меркурий и Венера могут, после всего, вращаться вокруг Солнца, он говорит о том, что Солнце следует называть "сердцем Вселенной", которая, одновременно, является "и миром, и живым существом".
"Но (отмечает он) в одушевленных телах центр животного отличается от центра его массы. Например, для нас, которые одновременно и животные, и люди, центр одушевленного создания находится в его сердце, постоянно теплом и подвижном, следовательно, это и есть источник всех способностей души, желаний, воображений и разума; но вот центр нашей фигуры находится где-то в районе пупка… Точно так же, … математический центр Вселенной находится там, где находится Земля, холодная и недвижимая, но вот центр мира как живого существа находится в Солнце, которое, скажем так, является сердцем Вселенной"[68].
Пассаж одновременно и вызывающий, и отталкивающий; он порождает ноту, отдающуюся в течение всех Темных Веков и Средневековья. Он взывает к архетипическому представлению мира как живого, трепещущего животного; а отталкивает своей нечестивой смесью аллегорических и физических заявлений, своей педантичной вариацией вдохновленного Платоном розыгрыша. Контраст между пупком и сердцем весьма жив и остроумен, но неубедителен; пассаж никак не объясняет, почему две планеты должны вращаться вокруг сердца, а остальные три – вокруг пупка. Верили ли сам Теон с его читателями в подобные вещи? Ответ, вне всякого сомнения, заключается в том, что один раздел их ума явно верил, а вот другой – нет; процесс разрыва был практически завершен. Наблюдательная астрономия все так же развивалась, но каким же был регресс в философии по сравнению с эпохой Пифагора или даже Ионической школой, учившей за семь столетий до этого!
5. Новая мифология
Могло показаться, что колесо сделало полный оборот, вернувшись к ранним вавилонянам. Они тоже были весьма компетентными наблюдателями и создателями календаря, соединявшими свою точную науку с мифологическим миром сонных видений. В птолемеевской Вселенной взаимно соединяющиеся каналы совершенных окружностей заменили небесные фарватеры, по которым звездные боги вели свои барки по строго соблюдаемым расписаниям. Платоновская мифология небес была более абстрактной и не столь живописной, но такой же иррациональной и рожденной из снов, как и мифология древних.
Тремя фундаментальными концепциями этой новой мифологии были: дуализм небесного и подлунного миров; неподвижность земли в центре; а так же то, что все небесные движения осуществлялись по окружностям. Я пытался показать, что общим знаменателем этих трех явлений, равно как и тайной, стоящей за их подсознательными воззваниями, был страх перемен, вечное стремление к стабильности и постоянству в распадающейся культуре. Идущие отсюда разделение сознания и двоемыслие, возможно, не были слишком высокой ценой, которую нужно было платить за преодоление страха перед неизвестностью.
Но, какой бы ни была эта цена, высокой или малой, платить ее было нужно: Вселенная была ввергнута в состояние глубокой заморозки, наука была парализована, а производство искусственных спутников и ядерных боеголовок было отложено на тысячу или более лет. Нам не дано узнать, было это Хорошо или Плохо sub specie aeternitatis[69]; но для рассмотрения нашей ограниченной темы, вне всякого сомнения, это было плохо. Взгляд на Вселенную как движущуюся по окружностям, дуалистическую и геоцентрическую исключал любой прогресс и компромиссы по причине нарушения главнейшего принципа – стабильности. В связи с этим, нельзя было согласиться хотя бы с тем, что две внутренние планеты вращаются вокруг Солнца, поскольку, если дать слабину хотя бы в этом, вроде бы мелком вопросе, следующим логическим шагом будет расширение идеи и на внешние планеты, равно как и на саму Землю – что было четко показано развитием побочной идеи Гераклида. Перепуганный разум, постоянно находящийся в обороне, всегда опасается приблизиться в сторону дьявола даже на пядь.
Комплекс беспокойства поздних греческих космологов становится почти осязаемым в любопытном пассаже из самого Птолемея (в "Альмагесте"), в котором он защищает неподвижность Земли. Начинает он с обычного, продиктованного здравым смыслом аргумента, что если бы Земля движется, тогда "все животные и незакрепленные вещи остались бы плавать в воздухе", и это звучит довольно-таки правдоподобно, хотя пифагорейцы и атомисты задолго до Птолемея указывали на его (аргумента) ошибочную природу. Но потом Птолемей продолжает говорить, если бы Земля и вправду двигалась, то это должно было бы совершаться "с громадной скоростью, и Земля тогда полностью вырвалась бы из Вселенной". Вот это неправдоподобно даже на самом наивном уровне, поскольку единственное движение, приписанное Земле, было круговое вращение вокруг солнца, которое не представляет никакого риска "вырваться из Вселенной", равно как и Солнце не представляет никакой опасности из-за того, что вращается вокруг Земли. И Птолемей, конечно же, знал это очень даже хорошо – или, если брать более точно, один раздел его сознания это знал, в то время как другой был загипнотизирован страхом того, что как только стабильность Земли будет потрясена, весь мир разлетится на кусочки.
Миф совершенной окружности обладал такой же глубоко укорененной, колдовской силой. Ведь это, после всего, один из древнейших символов; ритуал вычерчивания колдовского круга вокруг человека должен защитить его от враждебных духов и опасностей для его души; круг знаменует место нерушимого святилища; круг широко применялся при установлении sulcus primogenius, первой борозды, при заложении нового города. Наряду с тем, что был символом стабильности и защиты, круг, или колесо, обладал еще и технологической достоверностью самой по себе, ведь он был подходящим элементом для любой машины. Но, с другой стороны, орбиты планет явно не были окружностями; были они эксцентричными, выпуклыми с одной стороны, овальными – или даже яйцевидными. Их можно было сделать выглядящими как продукт комбинации окружностей посредством геометрических ухищрений, но только лишь ценой отказа от какого-либо подобия с физической реальностью. Остались некие фрагменты, датируемые первым веком нашей эры, малогабаритного греческого планетария – механической модели, спроектированной для воспроизведения движений Солнца, Луны и, возможно, планет. Так вот его колесики, или, по крайней мере, некоторые из них, не круглые – они имеют яйцеобразную форму. Орбита Меркурия в птолемеевской системе, представленная на странице 25, тоже имеет яйцевидную форму. Только все эти указатели были проигнорированы, отправлены в забытье как жертвоприношение богу окружности.
Опять же, ничего априори пугающего в овальных или эллиптических кривых не было. Они тоже были "замкнутыми" кривыми, возвращающимися в самих себя, проявляющими ободряющую симметрию и математическую гармонию. По ироничному совпадению, первым исчерпывающим исследованием геометрических свойств эллипса мы обязаны одному человеку, Аполлонию из Перга, который, так и не поняв, что имеет решение проблемы в руках, начал разрабатывать монструозную Вселенную из эпициклов. Мы еще увидим, что, спустя две тысячи лет, Иоганн Кеплер, который лечил астрономию от ее одержимости окружностями, все еще сомневался переходить к эллиптическим орбитам, поскольку, писал он, если бы ответ был столь простым, "тогда проблема давным-давно уже была бы решена Архимедом и Аполлонием".
6. Кубистская Вселенная
Перед тем, как попрощаться с греческим миром, воображаемая параллель может помочь нам удержать проблему в фокусе.
В 1907 году, одновременно с мемориальной парижской выставкой Сезанна, была издана подборка писем мастера. В одном из писем имелся такой вот отрывок:
"Все в природе смоделировано по подобию сферы, конуса и цилиндра". Человек обязан учиться, рисуя эти простейшие тела – после этого он сможет достичь всего, чего ему захочется."
И далее:
"Природу следует рассматривать, сводя ее формы к цилиндру, сфере и конусу, которые взяты в перспективе, это означает, что каждая сторона объекта, каждая плоскость, направлена к центральной плоскости.[70]"
Это заявление сделалось евангелием для школы живописи, известной по неверному наименованию как "кубизм". Первая "кубистская" картина Пикассо и вправду была сконструирована исключительно из цилиндров, конусов и кругов; в то время как другие члены этого движения рассматривали природу в виде угловатых фигур – пирамид, кирпичиков и октаэдров[71].
Но, на самом ли деле художники рисовали одни лишь кубы, цилиндры или конусы, заявленная цель кубистов заключалась в том, чтобы представить любой объект как конфигурацию правильных геометрических тел. Теперь уже человеческое лицо больше не конструируют из правильных геометрических тел, равно как и планетные орбиты не изображают правильными окружностями, но в обоих случаях появилась возможность "сохранить явление": в картине Пикассо Femme au Miroir (Женщина с зеркалом) сведение глаз и верхней губы модели к взаимодействию шаров, параллелепипедов и пирамид представлена та же изобретательность и вдохновленное безумие, что и в сферах, вращающихся внутри сфер у Эвдокса.
Не хочется и представлять, что случилось бы с живописью, если бы кубистские декларации Сезанна превратились в догму, в которую застыли платоновские заявления о сферах. Пикассо был бы вынужден рисовать еще более цилиндрические изгибы; и весьма скоро таланты меньшего калибра открыли бы, что явление легче сохранить с помощью компаса и линейки на миллиметровке под галогенной лампой, чем отображать несуразности природы. По счастью, кубизм был преходящим явлением, поскольку художники сами вольны выбирать себе стиль; но астрономы прошлого такой свободы не имели. Тот стиль, в котором отображался тогда космос, как мы уже увидели, имел прямое влияние на фундаментальные проблемы философии; впоследствии, в ходе Средних веков, он повлияет и на теологию. Проклятие "сферизма" на представлении человечества о Вселенной было наложено на две тысячи лет.
В течение нескольких последних веков, начиная приблизительно с 1600 года нашей эры и далее, научный прогресс был постоянным и непрерывным; потому-то нас постоянно подмывает продолжить эту кривую развития назад в прошлое, и вот тут мы попадаем в ошибочное мнение, будто бы продвижение науки всегда было не прекращающимся, кумулятивным процессом, развивающимся по пути от начал цивилизации до наших головокружительных высот. Естественно, все происходило совсем не так. В шестом столетии до нашей эры образованному человеку было известно, что Земля – это шар; а в шестом веке уже нашей эры просвещенные люди считали ее диском или чем-то в форме Скинии Завета.
Если поглядеть назад на пройденный путь, мы можем удивляться краткости тех отрезков дороги, которые управлялись рациональной мыслью. На этом пути имеются туннели, чья длина во времени измеряется милями, и они сменяются отрезками, проходящими под ярким солнцем, но чья длина измеряется буквально несколькими ярдами. Где-то до шестого века до нашей эры туннель был заполнен мифологическими фигурами; после того, на три столетия путь шел по поверхности, после чего мы нырнули в следующий туннель, заполненный уже иными сонными видениями.