1. Цепь Бытия
Вселенная была обнесена стенами, словно какой-нибудь обнесенный стенами средневековый город. В центре располагается Земля, мрачная, тяжелая и испорченная, окруженная концентричными сферами Луны, Солнца, планет и звезд в восходящем порядке совершенства, вплоть до сферы primum mobile[86], а уже за ними – Эмпиреи, местожительство Бога.
Но в иерархии ценностей, приписанных данной иерархии в пространстве, начальное простое разделение на подлунный и надлунные регионы теперь получили бесчисленное количество разделений. Оригинальное, основное различие между грубой, земной изменчивостью и эфирным постоянством осталось; но оба эти региона были разделены таким образом, что в результате появилась непрерывная лестница, или же градуированная шкала, которая растянулась от Господа и вниз, до самых нижних форм бытия. В отрывке, который часто цитировался на протяжение всего Средневековья, Макробий суммирует данную идею:
С тех пор, как возник Разум Верховного Божества, а из Разума – Душа, и после того, как, в свою очередь, были созданы все последовательные вещи, и Божество заполнило их жизнью… и с тех пор, как все вещи и явления идут в непрерывной последовательности, вырождаясь, одна за другой, до самого низа серии, внимательный наблюдатель откроет связь частей, от Верховного Божества вплоть до отбросов вещей и явлений; единодушно связанных вместе и не имеющих разрывов. И это, как раз, и есть золотая цепь Гомера, которую Бог, как он говорит, спустил с небес на землю[87].
Идеи Макробия – это эхо неоплатонической "теории эманаций", источник которой следует искать в "Тимее" Платона. Единственное, Наиболее Совершенное Бытие "не может оставаться замкнутым в себе"; оно должно "перелиться" и сотворить Мир Идей, который, в свою очередь, создает копию или же образ самого себя в Универсальной Душе, которая генерирует "наделенные сознанием и живущие растительной жизнью создания" – и так далее, в нисходящем порядке, вплоть до "последних отбросов всех вещей". Все время этот процесс остается процессом вырождения по нисходящей, совершенной противоположностью идее эволюции; но, поскольку каждое создание есть окончательной эманацией Божества, участвуя в Его сути, хотя участие это и уменьшается вместе с увеличением расстояния, душа всегда стремится наверх, к своему источнику.
Теория эманаций была оформлена более специфическим, христианским образом в работах Небесная Иерархия и Церковная Иерархия вторым наиболее влиятельным среди неоплатоников мыслителем, известным как псевдо-Дионисий. Вероятно, он жил в пятом веке и осуществил самую успешную божественную подделку в истории религии, притворившись, будто бы автором его работ был Дионисий Ареопаг, афинянин, упомянутый в Деяниях Апостолов (XVII: 34) как человек, обращенный в христианство самим Святым Павлом. В девятом столетии работы были переведены на латынь Джоном Скотом, и с тех пор они оказали громадное влияние на средневековые умы. Это именно он описал высшие ступени лестницы, представив нам закрепленную иерархию ангелов, которые впоследствии были приписаны к звездным сферам, чтобы удерживать их в движении: Серафимы проворачивали Первый Движитель[88], Херувимы – сферу неподвижных звезд, Престолы – сферу Сатурна; Власти, Добродетели и Силы – сферы Юпитера, Марса и Солнца; Господства и Архангелы – сферы Венеры и Меркурия, ну а уже меньшие ангелы приглядывали за Луной[89].
Если верхняя часть лестницы была платоновской по происхождению; то нижние ступени обеспечивались аристотелевской биологией, заново открытой около 1200 года. Особенно важным становится его "принцип непрерывности" между, на первый взгляд, разделенными царствами природы:
Природа настолько плавно переходит от неодушевленного к одушевленному, что эта непрерывность делает границы между ними практически неразличимыми; отсюда и наличие среднего вида, принадлежащего обоим порядкам. Растения идут сразу же после неодушевленных вещей; и растения различаются между собою в той степени, какой они кажутся участвующими в жизни. Для класса, взятого как целое, по сравнению с другими телами, будет ясно, что он одушевлен; но по сравнению с животными – растения явно неодушевленные. И переход от растений к животным непрерывен; кое-кто может задать вопрос, к растениям или животным принадлежат некие морские формы жизни, поскольку многие из них закреплены к камням и гибнут, если их от таких камней оторвать[90].
"Принцип непрерывности" сделал не только возможной аранжировку всех живых существ в иерархию согласно таким критериям как "степень совершенства", "силы души" или "реализации возможностей" (которая, естественно, никогда точно определена не была). Благодаря нему, появилась возможность объединить две половинки цепи – подлунную и звездную – в единую и непрерывную, без отрицания существенных различий между этими частями цепи. Соединительное звено было основано, по словам Фомы Аквинского, в двойственной природе человека. В непрерывности всего существующего, "наинизший член высшего рода всегда располагается на границе над высшим членом низшего рода"; это является истиной для зоофитов, которые наполовину растения – наполовину животные, но это же в одинаковой степени верно и для человека, который
обладает в одинаковой степени характерами обоих классов, поскольку он приписан к наинизшему члену класса находящихся выше тел, конкретно же, людская душа, находящаяся в самом низу последовательности интеллектуального бытия – и в связи с этим, является горизонтом и пограничной линией для материальных и нематериальных вещей[91].
Цепь, теперь и таким образом объединенная, от престола Господня достигала сейчас никому не нужного червя. Она была продолжена и дальше вниз, через иерархию четырех стихий в неодушевленную природу. Там, где нельзя было найти очевидных подсказок для определения "степени совершенства" объекта, астрология и алхимия предоставляли ответ, устанавливая "связи" и "влияния", благодаря чему, теперь каждая планета ассоциировалась с днем недели, металлом, цветом, камнем, растением, определяя их место в иерархии. Последующее продвижение цепи вниз вело в коническую пещеру внутри Земли, вокруг сужающихся склонов которой девять иерархий дьяволов было расположено в концентрических кругах, дублируя девять небесных сфер; Люцифер, занимающий вершину конуса в самом центре Земли, отмечал наихудший конец цепи.
Таким образом, средневековая Вселенная, как отметил современный исследователь, является не сколько геоцентрической, сколько "дьяволоцентрической". Ее центр, когда-то являвшийся Очагом Зевса, теперь занимает Преисподняя, Ад. Вопреки непрерывной природе цепи, Земля, по сравнению с непорочными небесами, так и занимает самое низшее место, описанное Монтенем в его "Эссе" как "грязь и трясина мира, наихудшее, наинизшее, самое безжизненное место Вселенной, подвал жилого дома". Подобным способом его современник, Спенсер в "Царице Фей", стенает о влиянии Богини Изменчивости над Землей, которая
Ненавидит это состояние возбуждающей жизни
И любовь к преходящим вещам;
И ту цветущую гордость – делая ее выцветающей и ненадежной –
Срезая все своим жадным серпом.
Исключительная мощь этого средневекового представления о Вселенной иллюстрируется тем фактом, что оно влияло на воображение поэтов елизаветинской Англии на переломе шестнадцатого века столь же сильно, как и на Данте – на переломе тринадцатого века; и мы все еще слышим его отзвуки в знаменитом отрывке из Поупа в веке восемнадцатом. Заключительная половина цитаты дает нам намек на понимание величайшей стабильности системы:
О, цепь существ!
Бог - первое звено,
Над нами духи, ниже нас полно
Птиц, рыб, скотов и тех, кто мельче блох,
Тех, кто незрим; начало цепи - Бог,
Конец - ничто; нас к высшему влечет,
А низших к нам, вот правильный расчет.
Одну ступень творения разрушь -
И все падет, вплоть до бессмертных душ;
Хоть пятое, хоть сотое звено
Изъяв, ты цепь разрушишь все равно[92].
Последствием подобного разрушения было бы уничтожение космического порядка. Та же самая мораль, то же самое предупреждение о катастрофичности изменений, даже самых малых, в застывшей, измеренной иерархии, любого нарушения в застывшем порядке вещей, возвращается в качестве лейтмотива в речи Улисса из шекспировского "Троила и Крессиды" и в бесчисленных иных произведениях. Секрет средневековой Вселенной таится в том, что она статична, не подвержена изменениям; каждая позиция в космическом перечне обладает своим постоянным местом и рангом, приписанным этой позиции положением перекладины на лестнице. Эти позиции напоминают поддерживаемую ударами клювов иерархию на птичьем дворе. Здесь нет никакой эволюции биологических видов, нет здесь и социального прогресса; ни вниз, ни вверх по лестнице нет какого-либо перемещения. Человек может устремляться к высшей жизни или осуждать себя на низшее существование: но вверх или вниз по лестнице он переместится только лишь после своей смерти, а в этом мире его заранее определенное место или ранг никак изменить нельзя. Это благословение неизменности действует таким образом и в нижнем мире испорченности и изменчивости. Социальный порядок – это тоже часть цепи, часть, соединяющая иерархию ангелов с иерархией животных, плодов и минералов. Давайте процитируем еще одного елизаветинца, Рэли[93], ради разнообразия, безыскусной прозой:
"Так можем ли мы потому оценивать честь и богатство как ничто и пренебрегать ими как чем-то ненужным и тщеславным? Конечно же: нет. В своей бесконечной мудрости Господь, который разделил ангелов по их степеням, который дал больше или меньше сияния и красоты небесным телам, который установил различия между животными тварями и птицами, который создал орла и муху, кедр и куст, а среди камней придал чистейший окрас рубину и сверкание алмазу, также назначил королей, герцогов и предводителей людям, установив магистраты, судей и другие различия среди народа". (из "Всемирной Истории")
Не одни только короли и бароны, рыцари и эсквайры обладают своим местом в космической иерархии; Цепь Бытия проходит даже через кухни.
"Кто должен занять место главного повара когда тот отсутствует: главный раздельщик или главный супник? Почему подносчики хлеба и чашники образуют первый и второй ранги, делающие их выше чистильщиков овощей и простых кухарей? Потому что они отвечают за хлеб и вино, которым святость причастия придает божественный характер". ("Расписание дома герцога Карла Бургундского" Оливье де ла Марш; цитируется по книге И. Хуизинги "Осень Средневековья")
Средние Века испытывали даже больший ужас перед переменами и желали постоянства больше, чем век Платона, философия которого была доведена сейчас до навязчивых крайностей. Христианство спасло Европу от скатывания в варварство; но катастрофическое состояние эпохи, его настроение отчаяния, не дали тому же христианству выработать сбалансированный, единый, эволюционирующий взгляд на Вселенную и на роль человека в ней. Повторяющиеся панические ожидания Конца Света, вспышки "dance macabre"[94] и появление бичующихся маньяков были символами массовой истерии,
"наложенной на ужас и отчаяние, в угнетенном населении, которому угрожали голод и насилие, которые сегодня практически нельзя представить. К ужасам непрерывных войн, политического и социального разрыва прибавлялись еще неожиданные, таинственные и смертельные болезни. Человечество беспомощно застыло, словно бы попало в ловушку мира ужаса и страданий, против которых никакой защиты не было" (Г. Цинссер Крысы, вши и история (1937)).
Вот в каких обстоятельствах видение окруженной стенами Вселенной, в качестве защиты против Черной Чумы Перемен – застывшее, статичное, иерархичное, окаменевшее – победило представление платоников. Мир-раковина вавилонян, выработанный три-четыре тысячи лет назад, был переполнен динамики и фантазии по сравнению с этой педантично градуированной вселенной, завернутой в целлофановые сферы и удерживаемой Господом в морозильнике, чтобы скрыть ее извечный стыд. Но альтернатива была бы даже хуже:
Ведь если вдруг планеты
Задумают вращаться самовольно,
Какой возникнет в небесах раздор!
Какие потрясенья их постигнут!
Как вздыбятся моря и содрогнутся
Материки! И вихри друг на друга
Набросятся, круша и ужасая,
Ломая и раскидывая злобно
Все то, что безмятежно процветало
В разумном единенье естества. (…)
Забыв почтенье, мы ослабим струны -
И сразу дисгармония возникнет.
Давно бы тяжко дышащие волны
Пожрали сушу, если б только сила
Давала право власти…[95]
2. Эра двоемыслия
Я уже говорил, что система Гераклита, в которой две внутренние планеты вращаются вокруг Солнца, а не вокруг Земли, была заново открыта под конец первого тысячелетия новой эры от рождества Христова. Но более правильным было бы сказать, что гелиоцентрическая система никогда не была забыта полностью, даже во времена Вселенной в форме походного шатра. Ранее, среди всех прочих, уже цитировал говорящего на эту тему Макробия. Так вот, Макробий, Халцидий и Марциан Капелла, три энциклопедиста-компиллятора времен заката Римской Империи (все трое: четвертый-пятый века нашей эры), наряду с Плинием, были головными источниками по естественным наукам, доступными вплоть до возрождения греческих знаний; и все они выставляли для обсуждения систему Гераклита. В IX веке это обсуждение подхватил Джон Скот, который сделал не только внутренние планета, но и их все, за исключением отдаленного Сатурна, спутниками солнца; и уже после него идея Гераклита уверенно закрепилась на средневековой сцене[96]. Говоря словами лучшего специалиста по данному вопросу (Духема): "большинство людей, которые, с девятого по двенадцатый века писали на астрономические темы, и чьи книги сохранились, были ознакомлены с планетарной теорией, спроектированной Гераклитом Понтийским, и восприняли ее".
И в то же самое время, космология обратилась к наивной и примитивной форме геоцентризма – с концентрическими хрустальными сферами, определяющими порядок планет и аккомпанирующей иерархией ангелов. Крайне изобретательные системы из аристотелевых пятидесяти пяти сфер или четырех десятков птолемеевских эпициклов были забыты, так что вся сложнейшая машинерия была сведена к десяти вращающимся сферам – нечто вроде Аристотеля для бедных, который не имел ничего общего с какими-либо наблюдаемыми движениями на небе. Александрийские астрономы хотябы пытались сохранить явления; средневековые философы плевать на них хотели.
Но полный разрыв с реальностью мог сделать жизнь невозможной; в связи с чем, расщепленное сознание должно было выработать два различных кодекса мышления для двух разделенных отделов мозга: один подтверждал теорию, а другой хоть как-то пытался совладать с фактами. Вплоть до самого конца первого тысячелетия нашей эры, да и после того, монахи благоговейно копировали карты, вдохновленные прямоугольной, овальной, шатровой Вселенной; они же предложили некую психованную идею формы Земли, соответствующую интерпретациям Священного Писания от Отцов Церкви. Но вместе с такими сосуществовали совершенно другие виды карт удивительной точности, так называемые карты-портоланы, применявшиеся на практике средиземноморскими моряками. Очертания стран и морей на двух видах карт абсолютно не связаны друг с другом точно так же, как средневековые идеи о космосе и наблюдаемые на небе явления[97].
Тот же самый раскол можно было проследить и в самых единых областях средневековой мысли и поведения. После того, как человеку стало противоестественным краснеть, поскольку он имел тело и мозги, после того, как у него возникла жажда к красоте и аппетит к чувствам и переживаниям; фрустрированная половина нашла возможность отомстить посредством самых крайних примеров грубости и непотребства. Отделенная от телесности любовь трубадура или служение рыцаря своей даме сосуществовали с грубой публичностью, придаваемой постельному белью первой брачной ночи, что делало супружества похожими на публичные казни. Благородная дама сравнивалась с Богиней Добродетелью, но ее же заставляли носить чугунный пояс верности в ее подлунной сфере. Монахини были обязаны не снимать юбки даже в приватности бань, поскольку, пускай никто посторонний, но Господь мог их видеть. Когда разум расщеплен, обе половинки девальвируют: земная любовь сползает до животного уровня; мистическое же единение с Богом требует эротической двусмысленности. Поставленные лицом к лицу с Ветхим Заветом, теологи пытаются сохранить дух Песни Песней, заявляя, будто бы Царь – это Христос, Суламифь – это Церковь, и что восхищение различными частями анатомии последней относится к соответствующим мастерским фрагментам величественного здания, возведенного Святым Петром.
Средневековые историки тоже должны были существовать в состоянии двоемыслия. Космология того времени поясняла беспорядок на небесах через предписанные движения по совершенным окружностям; хроникеры, вставшие лицом к лицу с еще большим беспорядком, обладали возможностью объявить рыцарство без страха и упрека в качестве движущей силы Истории. Для них это стало
…чем-то вроде волшебного ключа, посредством применения которого они поясняли сами себе мотивы политики и истории… То, что они видели на самом деле, выглядело как чистейшей воды насилие и беспорядок… Так что им требовалась некая форма для своих политических концепций, и тут на помощь пришла идея рыцарства… Посредством этой, вошедшей в традицию выдумки они превзошли в деле объяснения самим себе, по мере своих способностей, мотивов и направления истории, которые теперь были сведены к спектаклю о чести принцев крови и добродетели рыцарей, к благородной игре с возвышающими и героическими правилами (И. Хуизинга в "Осени средневековья").
Та же самая дихотомия (ветвление, деление на две части) наблюдается и в социальном поведении. Гротескный и жесткий этикет управляет любыми действиями, он спроектирован заморозить жизнь по подобию небесного часового механизма, чьи хрустальные сферы вращались одна в одной и, тем не менее, все время оставались на месте. Смиренные отказы переступить порог первым занимали до четверти часа; и в то же самое время за право быть первым разыгрывались кровавые распри. Придворные дамы проводили время, отравляя одна другую словами и зельями, но этикет
не только предписывал, какая дама может держать другую за руку, но и какая из дам уполномочена побуждать других к проявлению подобного знака интимности посредством кивка головой… Страстная и жестокая душа этого века, постоянно колеблющаяся между слезливой набожностью и жестокой суровостью, между уважением и презрением, между унынием и распутством, не могла согласиться с жесточайшими правилами и педантичным формализмом. Все эмоции требовали наличия непреклонной системы обусловленных традицией форм, поскольку без них страсть и жестокость превратили бы жизнь в хаос ("Осень средневековья").
Существуют такие умственные расстройства, жертвы которых заставляют себя всегда переступать трещины в асфальте или подсчитывать спички в коробке перед сном в качестве ритуала защиты от собственных страхов. Драматические вспышки массовой истерии в течение Средневековья пытаются отвести наше внимание от менее зрелищных, зато хронических и неизлечимых ментальных конфликтов, которые и лежали в основе истерических проявлений. Средневековая жизнь в ее типичных аспектах напоминает маниакальный ритуал, разработанный для того, чтобы обеспечить защиту против пропитывающей все и вся гнили греха, вины и страдания; но эту защиту невозможно было найти до тех пор, пока Бог и Природа, Творец и Творение, Вера и Разум были разделены. Символическим прологом к Средневековью является оскопление Оригена самим себя ad gloriam dei (во славу Божью); эпилог же был заявлен вялыми голосами тогдашних схоластов: Имелся ли у первого человека пупок? Почему Адам съел яблоко, а не грушу? Какого ангелы полу, и сколько их может поместиться на кончике иглы? Если людоед и его потомки питаются людским мясом, то каким образом и кому будет принадлежать каждая часть их тел в день Страшного Суда; каким образом будет воскрешен сам людоед, чтобы ответить перед Страшным Судом? Именно эта, последняя проблема весьма живо обсуждалась Фомой Аквинским.
В том случае, когда разум расщеплен, его отделы, обязанные, вроде, дополнять один другого, развиваются автономно путем самоопыления, изолируя себя от реальности. Такова средневековая теология, отрезанная от балансирующего влияния изучения природы; такова и средневековая космология, отрезанная от физики; такова и средневековая физика, отрезанная от математики. Цель отступлений в этой главе, которые, казалось бы, уводят нас далеко от темы, заключается в том, чтобы показать, что космология на данном отрезке истории не является результатом равномерно-линейного, "научного" развития, но, скорее, наиболее поразительным образным символом ментальности этих времен – проекцией тогдашних конфликтов, предубеждений и особых способов двоемыслия относительно столь замечательных небес.