Я старался прятаться в тени стены частокола, чтобы не быть замеченным Каш гвардейцами, ленивыми, непослушными, плохо управляемыми солдатами. Они поступали, как им вздумается, хотя во время правления Ярта была сделана попытка укрепить дисциплину, Ярт хотел установить военную олигархию. После того, как прибыл Ор-тис, они принялись отдавать честь по старинному и пользовались титулами вместо обычного «Брат».
Добравшись до стены, я не мог никак связаться со своим отцом, так как любой шум мог привлечь внимание охраны. Наконец в щель между двумя бревнами я обратил на себя внимание заключенного. Человек подошел ближе к частоколу, и я шепнул ему, что хочу поговорить с Джулианом 8-м. К вящей удаче я наткнулся на знакомого — вскоре он привел отца, и мы принялись говорить тихим шепотом.
Он сообщил мне, что был арестован за ночную торговлю, и что суд состоится завтра. Я спросил его, хочет ли он сбежать — я могу изыскать возможность помочь, если он решится, но он твердил, что невиновен; что находился ночами на ферме много месяцев, что все, без сомнения, было ошибкой, его приняли за кого-то другого и завтра освободят.
Я сомневался в этом, но он не хотел и слушать о побеге и спорил, что они должны доказать его вину, а это им не удастся.
— Куда же мне идти, — спросил он, — если я убегу отсюда? Я могу спрятаться в лесу, но что это за жизнь?! Я ведь не смогу никогда вернуться к твоей матери. Уверен, они ничего не смогут доказать, и я предпочитаю предстать перед судом, чем провести остаток жизни вне закона.
Думаю, он отверг мою помощь не потому, что ожидал освобождения; он боялся, что со мной может произойти нечто плохое, если я помогу ему бежать.
В любом случае мне ничего не оставалось делать, ведь он запретил мне помогать ему, и я отправился домой с тяжелым сердцем и печальными мыслями.
Приговоры Тейвоса были публичными или, как минимум, должны были быть таковыми, хотя это не доставляло никакого удовольствия зрителям, если их и удавалось найти. Но под новым правлением Ярта военные трибуналы стали закрытыми, и отец предстал именно перед таким судом.
9. Я избиваю офицера
Мы прожили несколько дней в немыслимой тревоге — ничего не зная, ничего не слыша, и однажды вечером одинокий Каш гвардеец подъехал к дому отца. Мы с Хуаной находились рядом с матерью. Гвардеец спешился и постучал в дверь — необычная вежливость с их стороны. Он вошел после моего приглашения и стоял какое-то время, смотря на мать. Он был всего лишь мальчишка — большой мальчишка-переросток. В его глазах не было жестокости, а в чертах — ничего животного. Видимо, кровь его матери превалировала, и он без сомнения не был чистым калкаром. Наконец он заговорил.
— Кто из вас женщина Джулиана 8-го? — спросил он. Однако он смотрел на мать, словно догадывался.
— Я, — ответила мать.
Посланец шаркнул ногой и с шумом выпустил воздух — это походило на приглушенный вздох.
— Мне очень жаль, — сказал он, — что я принес вам такие печальные вести. — И вы решили, что случилось худшее.
— Шахты? — спросила мать, и он кивнул.
— Десять лет! — воскликнул парнишка, словно говорил о смертном приговоре, что в сущности было одно и то же. — У него не было никаких шансов, — сказал он. — Это было ужасно. Они животные!
Я не мог сдержать удивления при виде Каш гвардейца, говорящего так о себе подобных, и он, видимо, заметил мое выражение лица.
— Не все мы животные, — начал он оправдываться.
Я принялся расспрашивать его и обнаружил, что он стоял на страже у двери во время суда и все слышал. Выступил единственный свидетель, давший показания против отца, а отцу даже не дали возможности защищаться.
Я спросил его, кто этот информатор.
— Я не знаю его имени, — ответил он, — высокий такой, с сутулыми плечами. Мне кажется, я слышал, что его зовут Питер.
Но я был уверен в этом еще до того, как задал вопрос. Я посмотрел на мать и увидел, что ее глаза сухи, рот внезапно сжался в твердую линию, а на лице появилось выражение, которое я никогда не видел раньше.
— Это все? — спросила она.
— Нет, — ответил юноша, — нет. Мне приказано передать вам, что вы должны найти нового мужчину в течение тридцати дней или освободить это помещение, — и он сделал шаг по направлению к матери.
— Мне очень жаль, мадам, — продолжал он. — Это крайне жестоко; но что мы можем сделать? Каждый день происходят и гораздо худшие вещи. Сейчас они ни в грош не ставят даже Каш гвардию, и многие среди нас готовы… — он внезапно замолчал, поняв, что был в одном шаге от совершения предательства, выбалтывая чужакам секреты и, повернувшись на каблуках, он покинул дом и мгновением позже ускакал.
Я уговаривал мать покинуть дом; но она не соглашалась. Она была очень смелой; однако в ее глазах появилось новое ужасное выражение — в глазах, где раньше сияла лишь любовь. Сейчас это были жесткие, полные ненависти глаза. Она не плакала — Господи, я предпочел бы, чтобы она заплакала. Напротив, она вела себя так, как я никогда до этого не видел — она громко смеялась. По малейшему поводу и безо всякого повода вообще она смеялась. Мы стали бояться за нее.
Фраза, брошенная Каш гвардейцем, заронила в мою голову мысль, которую я высказал матери и Хуане; после этого мать стала вести себя немного нормальнее, а во мне зародилась надежда, слабая, но это все же было лучше, чем совершенно никакой. Я обратил внимание, что если уже Каш гвардия недовольна, то самое время раздувать революцию, и если хотя бы часть гвардейцев присоединится к нам, нас наверняка будет достаточно, чтобы скинуть остающихся преданными режиму. Тогда мы освободим всех заключенных и установим республику, — такую же, как была у древних.
Боги наших отцов! Как много раз — как много тысяч раз я слышал этот план, он обсуждался и переобсуждался! Мы должны перерезать всех калкаров в мире и продать все земли снова, чтобы люди гордились чувством собственности и были готовы трудиться, передавая ее своим детям: мы знали по долгому опыту, что человек гораздо лучше обрабатывает землю, полученную в пожизненное пользование, чем ту, которую государство может отобрать в любой момент. Мы возродим заводы; мы построим школы и церкви; у нас будет музыка и танцы; и снова мы будем жить так, как жили наши отцы.
Мы не искали идеальной формы государства, хорошо понимая, что идеал недостижим — просто мы хотели вернуть счастливые дни наших предков.
Пришло время изложить мой план. Я говорил о нем со всеми, кому можно было доверять и обнаружил, что все готовы поддержать меня, когда нас будет достаточно. В промежутках я занимался своим хозяйством и хозяйством отца — я был крайне занят, и время летело очень быстро.
Через месяц после ареста отца я вернулся домой с Хуаной, которая ходила со мной вверх по реке в поисках заблудившегося козла. Мы нашли только его труп или, точнее, кости, там где их бросили Адские собаки. Матери дома не было, она проводила у нас почти все время, и я пошел к родительскому дому, чтобы забрать ее. Подойдя к двери, я услышал звуки борьбы и крики о помощи. Это заставило меня преодолеть последние ярды бегом.
Не тратя времени на стук, — мать всегда меня учила поступать так подобным образом, — я ворвался в гостиную и обнаружил мать в объятиях Питера Йохансена. Она пыталась бороться с ним; но он был большим и сильным мужчиной. Он услышал меня только тогда, когда я схватил его, и, повернувшись, принялся бороться со мной. Он пытался сдерживать меня одной рукой, пока второй доставал нож; но я сшиб его с ног одним ударом, и он отлетел в угол комнаты. Он мгновенно вскочил на ноги, размазывая по лицу кровь, и, яростно крича, бросился на меня с ножом в руке. Я снова сшиб его с ног, а когда он поднялся и бросился на меня снова, я перехватил его руку и отобрал нож. У него не было ни малейшего шанса против меня. Увидев это, он отступил назад и запросил пощады.
— Убей его, Джулиан, — сказала мать. — Убей убийцу своего отца.
Она могла не подбадривать меня, — увидев Питера, я понял, пришло долгожданное время убить его. Он принялся отчаянно рыдать — огромные слезы поползли по его щекам, и он бросился к двери, пытаясь ускользнуть. Мне доставляло удовольствие играть с ним, словно кот с мышью.
Я оттащил его от двери, подняв его и швырнув через всю комнату. Затем я позволил ему добраться до окна, сквозь которое он пытался пробраться. Я позволил ему почти сделать это, и он уже готов был убежать, когда я схватил его снова и повалил на пол. Подняв его на ноги, я заставил его сражаться.
Я нанес ему множество ударов по лицу, потом бросил его на спину на край стола и придавил его грудь. Затем тихо заговорил с ним.
— Ты убил моего друга, Самуэльса, и моего отца, и ты напал на мою мать. Чего тебе еще ждать, свинья, после этого? Разве у тебя совсем нет разума? Ты должен был знать, что я убью тебя — говори!
— Они сказали, что схватят тебя сегодня, — пробормотал он. — Они обманули меня. Они отвернулись от меня. Они сказали мне, что ты окажешься в тюрьме до полудня. Будь они прокляты, они обманули меня!
Так вот как! Вот значит как обстоят дела? Счастливое обстоятельство, убежавший козел спас меня от судьбы моего отца, а мою мать — от насилия; но они снова придут. Я должен поторопиться, они могут придти, прежде чем я закончу все дела. Поэтому я схватил голову Питера обеими руками, выдвинул его шею за край стола и наконец услышал хруст, и это был конец одного из самых подлых предателей, которые когда-либо жили — из тех, кто открыто предлагал дружбу, тайно плетя сети, чтобы уничтожить тебя. Средь белого дня я отнес его тело к реке и швырнул в воду. Меня уже не волновало — знают они или нет. Они пришли за мной, значит они доберутся до меня — есть повод или нет. Но они должны будут заплатить за все, я так решил, и у меня в ножнах был нож, под рубашкой. Но они не пришли — они солгали Питеру так же, как лгали всякому.
Следующий день был рыночным и днем уплаты налогов. Я отправился на рынок с козами и товарами на продажу и для уплаты налогов. Когда Соор проходил по рынку, собирая плату, — чаще это делали его подручные, так как он боялся появляться в этом месте, — я услышал восторженный разговор о растущих волнениях среди людей коммуны.