— Не знаю, — сказал он, и я не мог не отметить нотки полной беспомощности в голосе. — Они хотели бы, но наши души и тела сломлены. Не знаю, хватит ли смелости у остальных поддержать тебя. Подожди, я поговорю с ними — все они честные ребята; но они ослабли от рабского труда, голода и страданий.
Я прождал около часа, пока он вернулся.
— Некоторые помогут, — сказал отец, — с самого начала. Потом — остальные, если вас ждет успех. Ты думаешь, стоит рискнуть? Они ведь убьют тебя, а если ты потерпишь поражение, они убьют всех нас.
— А что такое смерть после всех страданий? — спросил я.
— Знаю, — сказал он, — но даже червь, надетый на крючок, шевелится и надеется выжить. Возвращайся, сынок; мы ничего не сможем поделать против них.
— Я не вернусь, — прошептал я. — Я не сверну с дороги.
— Я помогу тебе, но ничего не могу сказать об остальных. Они могут помочь, а могут и не помочь.
Мы разговаривали, когда часовой был в отдалении, и замолкали, когда он приближался к тому месту, где мы стояли. В эти интервалы я прислушивался к тому, что беспокойство среди заключенных растет, и понял, что мое сообщение передавалось из уст в уста, пока не проснулись все. Я задумался, сможет ли это поднять их дух, если подождать еще десять минут. Если так и будет, то успех — гарантирован.
Отец сообщил мне все, что я хотел знать — расположение дома охраны, бараков и количество Каш гвардии, расквартированной здесь — всего пятьдесят человек охраняло пять тысяч заключенных! Это самый сильный пример падения американцев; и как же наши хозяева запугали нас — пять тысяч заключенных охраняли пятьдесят человек!
И я начал приводить свой план в действие — безумный план, порожденный безумием и отчаянием. Охранник приблизился и пошел дальше, а я взобрался на крышу, как это было в тюрьме в Чикаго, только на этот раз я забирался снаружи, где крыша была пониже, и поэтому это оказалось легче. Я подпрыгнул и схватился за край. Затем я вскарабкался наверх и бросился вслед за часовым. Прежде чем сонный разум предупредил его, что позади кто-то есть, я вскочил ему на спину и мои пальцы, остановившие разъяренного быка, впились в его шею. Борьба была короткой, он умер быстро, и я спустил его с крыши. Затем я одел его форму, вместе с патронташем, взял ружье и начал обходить пост так же медленно, и так же опустив голову на грудь, как это делал охранник.
В конце участка я подождал другого охранника и, когда он подошел ближе, повернулся. Я нанес ему чудовищный удар ружьем по голове. Я отобрал у него ружье и боеприпасы и спустил их вниз, в ждущие руки. Затем я отправился к следующему часовому, и к следующему, пока не вывел из игры еще пятерых, передавая их ружья вниз, заключенным. Пока это происходило, пятеро заключенных, которые добровольно вызвались помогать мне, взобрались на крышу, сняли форму с мертвых и одели ее на себя.
Все было проделано тихо под покровом ночи, и никто не видел, что происходит в нескольких футах. Приблизившись к дому охраны, я остановился. Повернул назад и спустился вниз со своими товарищами, которые отправились к остальным заключенным, поднимая их. Сейчас почти все были готовы следовать за мной, так как мой план пока проходил успешно. В относительной тишине мы сняли людей в доме охраны и тихо двинулись к баракам.
Наша атака оказалась настолько внезапной и неожиданной, что мы почти не встретили никакого сопротивления. Нас было пять тысяч против сорока. Мы накинулись на них, словно дикие звери на добычу, и стреляли в них, и кололи их штыками, пока никого не осталось в живых. Никто не ушел. Теперь нас переполняла радость успеха, и даже самые трусливые превратились во львов.
Те, которым пришлось одеть форму Каш гвардии, переоделись в свои вещи; мы не собирались ходить и дальше в форме наших завоевателей. Поздно ночью мы оседлали пятьдесят лошадей, оказавшихся в конюшне, и пятьдесят человек поехало на лошадях без седел. Это составляло отряд в сто человек, а остальные собирались двигаться пешком по направлению к Чикаго. «На Чикаго!» — было нашим девизом.
Мы ехали быстро, хотя у меня были сложности, я пытался сдерживать своих спутников, настолько они были опьянены первой победой. Я хотел сохранить лошадей и, кроме того, иметь в Чикаго как можно больше людей, так что самые слабые ехали на лошадях, а сильные шли пешком. Время от времени я брал кого-нибудь из них на широкую спину Красной Молнии.
Некоторые стали разбредаться от усталости и страха, потому что по мере приближения к Чикаго уменьшалась их смелость. Мысли о страшных калкарах и Каш гвардии проникала до самого мозга костей у многих. Я знал, что люди не виноваты, их дух был сломлен. Только чудо могло возродить его в этом поколении.
Мы достигли разрушенной церкви через неделю после того, как я оставил здесь мать и Хуану. С нами было меньше двух тысяч человек, настолько быстро шло дезертирство на последних милях приближения к району.
Отец и я с трудом сдерживались, желая увидеть любимых, поэтому мы поскакали вперед, чтобы скорее встретиться с ними. Внутри церкви мы обнаружили три мертвых козы и умирающую женщину — мою мать с ножом в груди. Она еще находилась в сознании, когда мы вошли, и я увидел яркий свет счастья в ее глазах, когда она увидела меня и отца. Я повсюду искал Хуану. Мое сердце замирало, я боялся, что не найду ее, и в то же время боялся найти.
Мать могла говорить. Мы склонились над ней, и отец поддерживал ее. Она с трудом рассказала, что произошло с ними. Они жили в мире до сегодняшнего дня, когда Каш гвардия внезапно набросилась на них — большой отряд под предводительством самого Ор-тиса. Они хотели увести их с собой; но у матери был нож, спрятанный под платьем, и она воспользовалась им, не желая покориться судьбе, которая ждала ее. Это было все, за исключением того, что у Хуаны не было ножа, и Ор-тис увез ее с собой.
Я видел, как мать умерла на руках отца, и помог похоронить ее после того, как пришли наши люди и мы показали, что сотворили эти животные, хотя все знали это слишком хорошо и пережили достаточно, чтобы знать, чего можно ожидать от этих свиней.
11. Мясник
Мы с отцом покинули это место, переполненные печалью и горем и ненавидя так, как никогда не ненавидели раньше. Мы отправились на рыночную площадь нашего района. По пути мы зашли за Джимом, и он присоединился к нам. Молли заплакала, когда узнала, что произошло с Хуаной и матерью, но наконец она взяла себя в руки и поторопила Джима, чтобы он шел с нами, хотя тот не нуждался ни в каких понуканиях. Она со слезами поцеловала его на прощание, и гордость светилась в ее глазах. Он сказал на прощание:
— До свидания, девочка. Всегда носи с собой нож.
И мы ускакали. Слова Молли «Пусть все святые будут с вами!» звучали в наших ушах. Мы остановились в нашем заброшенном сарае для скота и достали ружье, пояс и патроны того солдата, которого отец убил много лет назад. Их мы отдали Джиму.
Прежде, чем мы достигли рынка, наши ряды снова поредели — большинство из нас не были достаточно смелыми, чтобы противостоять Каш гвардии, о которой все шептались и хорошо знали на собственном опыте с детства. Не могу сказать, что эти люди были трусами — я не верю в это, — хотя они и вели себя как трусы. Может быть, сказывалась многолетняя привычка, когда они привыкли разбегаться в ужасе при одном упоминании о Каш гвардии, и сейчас они не могли встретиться с ней лицо к лицу. Ужас стал чем-то естественным, вроде инстинктивного отвращения к змеям. Они не могли сопротивляться Каш гвардии, как некоторые люди не могут прикоснуться к гремучей змее, даже зная, что она мертва.
Был рыночный день, и рынок был переполнен. Я направил свое войско в двух направлениях, по пятьсот человек в каждом отряде, и мы окружили рынок. Я отдал приказ не убивать никого, кроме Каш гвардии, потому что знал, что народ сам найдет всех нужных.
Когда ближайшие люди увидели нас, они сначала не поняли, что происходит, настолько все было неожиданно. Никогда в своей жизни они не видели людей своего класса с оружием, и сотня из нас была верхом. Напротив площади, несколько человек из Каш гвардии крутились перед конторой Хоффмейера. Они увидели наш отряд первыми, и, пока второй отряд обошел их, вскочили в седла и направились к нам. В этот самый момент я выхватил Флаг из-за пазухи и, размахивая им над головой, послал Красную Молнию вперед, крича:
— Смерть Каш гвардии! Смерть калкарам!
Каш гвардия внезапно поняла, что имеет дело с настоящим отрядом вооруженных людей. Их лица пожелтели от страха. Они повернулись, собираясь бежать, и тут увидели, что окружены. Люди теперь поняли идею и дух нашего появления; они крутились вокруг нас, крича, вопя, смеясь и плача.
— Смерть Каш гвардии! Смерть калкарам! Флаг! — слышал я крики отовсюду, кто-то кричал «Старая Слава!» — кто-то, как и я, не мог ничего забыть. Дюжина людей бросилась ко мне и, хватая развевающийся флаг, прижалась к нему губами, пока слезы катились по их щекам. — Флаг! Флаг! — кричали они. — Флаг наших отцов!
И тогда, прежде чем прозвучал хоть один выстрел, ко мне подскакал один из Каш гвардии с белой повязкой вокруг головы. Я узнал его моментально — тот самый юноша, который передал жестокий приказ моей матери и который был расстроен поведением своего начальства.
— Не убивайте нас, — сказал он, — и мы последуем за вами. Многие из Каш гвардии в бараках последуют на вами.
Дюжина солдат на рынке присоединилась к нам. Из дома выбежала женщина, несущая голову мужчины на коротком колу, она кричала от ненависти к калкарам — ненависть переполняла нас всех. Когда она приблизилась поближе, я увидел, что это женщина Пхава. Голова на короткой палке была головой Пхава. Это было начало — это была та маленькая искорка, в которой мы нуждались. Словно маньяки, с кошмарными улыбками, люди врывались в дома калкаров и забивали их до смерти.
Поверх криков и стонов и воплей слышались крики о Флаге и имена любимых, которые сейчас были отмщены. Многократно я слышал имя Самуэльса — еврея. Не было человека отомщенного более полно в этот день.