– Да, но… – Даша замолчала, настолько невероятной была пришедшая ей в голову мысль.
– Никаких «но», – строго сказал Женя, – одевайся, нам надо идти.
Выйдя из бани, они разошлись по своим номерам, чтобы одеться. Затем Женя обошел всех обитателей дома, чтобы дать необходимые указания. В номере на первом этаже вдвоем ночевали Елизавета и Маргарита Романовна. Им следовало запереться в своей комнате и не выходить наружу ни при каких подозрительных криках и шумах, никому не открывать и откликаться только на голос Евгения Макарова.
– А если вас убьют? – с иронией в голосе спросила Елизавета Мучникова. – Как мы тогда узнаем, что можем выйти к завтраку?
– Если меня убьют, вам про это сообщит Даша, – подумав, сказал Женя, а Даша нервно вздрогнула, представив такую ужасную перспективу. – Но я вас уверяю, что убить себя не дам. У меня впервые за долгое время появилось ради чего жить. Вернее, ради кого. Вернее, это не важно.
– А ты не промах, – подмигнула Даше Елизавета. – Я всегда подозревала, что в таких тихих омутах водятся самые отъявленные черти.
На втором этаже в одной комнате ночевали Игнат и Настя, и за них обоих Женя был спокоен. В соседнем с ними номере оставалась Анна, и ей Женя тоже велел запереться изнутри, открывать только на звук его голоса и в случае опасности стучать Игнату в стену. Взять на себя охрану двух номеров Игнат был вполне в состоянии.
В люксе на третьем этаже жила Катя.
– Наверное, надо мне остаться у нее ночевать, – сказала Даша задумчиво. – Это же люкс, так что прикорну на диванчике в гостиной. Ты не переживай, мы тоже никому не откроем без твоей команды, а в случае возможной опасности я тебе сразу позвоню, обещаю. А ты можешь в моем номере остаться и дверь открыть, тебе все шаги по лестнице будут слышны. Все не на ней сидеть, она же всеми ветрами продувается.
– Плохой план, если принять во внимание, что твоя Катя – убийца.
– Нет, она не убивала Сэма, – горячо возразила Даша. – Жень, послушай, я только сейчас поняла, что…
– Тсс. – Он приложил палец к ее губам, и Даша сразу же послушно затихла. – Так, за Масловых я не переживаю, Роман все-таки мужик, свою семью сберечь сумеет, а если что, я подсоблю. Остается одна Паулина. Пожалуй, тебя я отправлю ночевать именно к ней. У нее, конечно, не люкс, дивана нет, но на двуспальной кровати как-нибудь разместитесь. Так, с этим все.
– А Катя? Она что, останется одна? – Даша с ужасом чувствовала, что в ее голосе слышны близкие слезы. – Женя, послушай меня, она ни при чем, и ей может грозить опасность! Пожалуйста, давай мы останемся у нее ночевать втроем: она, я и Паулина.
– Ладно, разберемся ближе к ночи. – Теперь Макаров говорил мягко, практически ласково. – А скажи, ты всегда так яростно защищаешь тех, кого любишь?
– Всегда, – сказала Даша сквозь зубы и все-таки заплакала. – А ты всегда не слушаешь, что тебе говорят? Пойми, я знаю, что…
Он снова не дал ей договорить, только теперь остановил поток срывающихся с губ слов поцелуем.
– Я внимательно тебя выслушаю, – пообещал Женя, – и обязательно приму во внимание все твои доводы, но только позже. А сейчас пошли к твоей Кате. Я бы, конечно, предпочел поговорить с ней наедине, потому что ты явно пристрастна, но ты же мне не позволишь?
– Ни за что, потому что это ты пристрастен, – горячо сказала Даша.
Ее мужчина засмеялся.
– Мне еще предстоит привыкнуть к тому, какая ты, – с невыразимой нежностью произнес он. – А пока пойдем.
В номере у Кати было сумрачно и прохладно. Темнота, впрочем, была объяснима – верхний свет оказался потушен, горел только торшер у дивана. А вот холод казался необъяснимым, потому что топили в усадьбе хорошо.
– Ты что, проветривала? – спросила Даша у сидящей в кресле с ногами Кати.
Видимо, до их прихода она сидела там же и сейчас, отперев незваным гостям, вернулась в кресло, свернувшись в уютный клубочек.
– Да, от духоты голова заболела, – ответила Катя, зябко кутаясь в шарф. – Дашенька, у тебя, я вижу, все хорошо? Ты прямо светишься. Неужели «Открытый театр» тебе все-таки помог?
– Ты мне помогла, Катенька. – Даша наклонилась и поцеловала приятельницу в прохладную гладкую щеку. – Ты мне все время твердила, что я достойна счастья, вот я и позволила себе в это поверить.
– Ну и славно. – Актриса печально улыбнулась. – Я очень рада за тебя. За вас, – поправилась она, бросив косой взгляд на бесцеремонно изучающего ее Женю. – А ко мне вы по какому делу пожаловали?
Даша расстроилась, что проницательная Катя так легко раскусила, что они действительно пришли по делу. Она чувствовала себя предательницей, злом ответившей на все доброе, но изменить ничего не могла. И как она будет жить, если с сегодняшнего дня в ее жизни не будет Екатерины Холодовой…
– Надо поговорить, Екатерина, – вступил в беседу Женя. – Скажите, когда вы поняли, что Сэм Голдберг – ваш отец?
– Что? – Катерина выглядела изумленной и уставшей, но вовсе не расстроенной. – С чего вы взяли эту глупость? Ну, конечно, этот американский господин не имеет ко мне и моей семье никакого отношения.
– Катерина, послушайте меня. А ты, Даша, пока помолчи, – жестко сказал он, видя, что она пытается что-то сказать. – Вы – одна из четырех женщин в этом доме, которая по возрасту годится в дочери Голдберга и его возлюбленной, Жаворонка. Трех других мы уже проверили. Так что, кроме вас, подозревать некого.
Он был не прав, и Даша знала это со всей очевидностью, но решила пока не вмешиваться. Ему же будет хуже, когда все выяснится.
– Вдобавок ко всему прочему, Екатерина, вы были очень расстроены в тот вечер, когда Голдберг рассказывал свою историю. Если вы не имели к ней отношения, вам было не от чего волноваться.
– Я волновалась от того, что рассказанная им история отозвалась во мне. Не скрою, очень больно отозвалась. Дело в том, что я тоже родилась ровно через девять месяцев после Олимпиады-80. Моя мама также была волонтером на этих Олимпийских играх, и у нее был роман с иностранцем, в результате которого тот вернулся домой, а мама осталась и очень быстро поняла, что у нее будет ребенок. Так я появилась на свет, – точно так же, как и ребенок, про которого рассказывал Голдберг. Вот только он тут совсем ни при чем. Мой биологический отец был датчанином.
Женя выглядел сбитым с толку, и Даша даже хихикнула тихонечко над этим обстоятельством. Он свирепо посмотрел на нее.
– А вы сейчас не врете?
– Я вообще практически никогда не вру: считаю это слишком энергозатратным и бессмысленным. Моего родного отца звали Кристиан Ларсен. Моя мама очень его любила и не выходила замуж, хотя она у меня была красавица и предложения руки и сердца получала очень часто. А когда мне было десять лет, она покончила с собой – так и не смогла без него жить. Мы с бабушкой остались одни.
– Катенька, ты, наверное, так страдала. – Даша снова кинулась к креслу, обняла актрису и погладила по голове, как ребенка.
– Да, это было ужасно. Очень страшно понимать, что ты для матери так и не стала заменой того, единственного, кто ей был по-настоящему дорог. Я и расстраивалась, и злилась, и горевала. Потом, когда бабушка умерла и я осталась одна, мне вдруг пришла в голову безумная мысль найти своего родного отца. Не знаю зачем. Наверное, мне просто захотелось на него посмотреть. Увидеть человека, который значил для моей матери так много. И я его нашла.
– О как, – пробормотал Женя. – Нашла она! И что, вы теперь общаетесь? Или вообще переезжаете жить в Данию?
– Да никуда я не переезжаю. И нет, мы не общаемся. – Лицо Кати снова исказилось волнением. – Именно поэтому я так болезненно отреагировала на рассказ господина Голдберга. Когда мне удалось узнать, что мой отец жив, я специально поехала в Данию. Мы встретились в кафе, и он, глядя мне в лицо, сказал, что нет нужды ворошить эту старую историю. Мол, у кого в молодости не было весело проведенных ночей и их последствий.
– А о том, что ваша мать беременна, он знал?
– Конечно нет! Из-за железного занавеса трудно было сообщать о таких вещах. Да мама и не знала о нем ничего, кроме имени и фамилии.
– А почему тогда этот самый Кристиан Ларсен так легко поверил в то, что вы – его дочь, а не какая-нибудь самозванка?
– Тогда, летом восьмидесятого года, он подарил моей маме серьги. Вернее, они вместе их купили в антикварном магазине. – Они даже в советские годы существовали. Гуляли по Москве, начался дождь, они и спрятались в таком магазинчике, где маме понравились серьги. Они были старинные, но не очень дорогие, а в пересчете на валюту вообще копейки. Поэтому он их с барского плеча и купил.
– Эти серьги были на вас вчера вечером? – уточнил Женя.
– Да, вот они.
Она легко поднялась с кресла, и Даша невольно залюбовалась ее грациозностью и легкостью: все-таки ее Екатерина Холодова была совершенно невероятная. Вытащив ящик стола, та достала обитую бархатом коробочку и вынула из нее серьги. Они блеснули в полумраке комнаты, но, взяв их в руки, Женя разочарованно присвистнул.
– Серебро и камни не драгоценные, – сказал он. – Рядом с часами Голдберга даже рядом не лежали.
– Понимаете, он даже не вспомнил мою мать, – глухо сказала Катя, убирая серьги обратно в шкатулку. – Она ушла из жизни, потому что не смогла жить без него. А он смог! Мне даже показалось, что таких, как она, у него тем летом было несколько. Ну встречались, ну купил стекляшки, ну заделал ребенка, дел-то. Мама любила его десять лет, а для него то, что между ними было, вообще ничего не значило. И тут я вижу человека того же возраста, который приехал в Россию, потому что ищет женщину и ее ребенка. Этот Сэм, в отличие от моего отца, помнил про своего Жаворонка всю жизнь, вот что меня расстроило вчерашним вечером.
– Голдберг сказал: когда он найдет своего ребенка, то заново родится. А вы ответили, что для этого иногда сначала нужно умереть. Что вы имели в виду, Екатерина?
– Ничего. – Она пожала плечами. – Я же актриса, нам свойственна патетика и пафос в выражении своих мыслей и чувств. Для того чтобы меня принял мой родной отец, мне нужно умереть и снова родиться. В этой жизни со мной такого уже не произойдет, вот о чем я думала в тот момент.