адейся!»
«Статус? – Люк рассмеялся. – Давайте, давайте! Сделайте меня младшим исполнительным работником. Вы думаете, меня это беспокоит? Нисколько. И я скажу вам, почему. Предстоят изменения. Когда вы заметите, что Город стал не таким, как раньше, вспомните обо мне».
Люк Грогач, младший исполнительный работник, прощался с выходящим на пенсию смотрителем подготовительного пункта. «Не благодарите меня, – говорил Люк. – Я устроился здесь по своему собственному желанию. По сути дела… нет забудьте об этом. Поднимитесь на поверхность, посидите на солнышке, подышите свежим воздухом».
Наконец Додкин, обрадованный и в то же время опечаленный, в последний раз ушел, прихрамывая, по затхлому коридору к стучащей бегущей дорожке.
Люк остался один в подготовительном пункте. Ему казалось, что он слышит неуловимый шорох непрерывного потока информации. За стенами переключались миллионы реле, электронные сообщения струились по кабелям, разветвлялись и сливались, микрокомпоненты и осажденные контактные схемы кипели бурной деятельностью. Выходные данные ползли черными символами по желтой пленке монитора. Рядом стояла клавиатура.
Люк уселся перед монитором. Чему следовало посвятить его первую «поправку»? Освобождению нонконформистов? Правилу, требующему, чтобы руководители туннелепроходческих бригад приносили и выдавали инструменты подчиненным? Увеличению ежемесячного кредита для младших исполнительных работников?
Поднявшись на ноги, Люк погладил подбородок. Власть! Ее следовало использовать бережно, мало-помалу. Зачем нужна власть? Чтобы приобрести роскошные привилегии? Да, разумеется, этим он непременно займется, применяя самые изобретательные методы. Но помимо этого – зачем? Люк подумал о миллиардах мужчин и женщин, живущих и работающих в Организации, взглянул на клавиатуру. У него была возможность формировать условия их существования, влиять на их образ мыслей, разрушать структуры Организации. Мудро ли это? Правильно ли это? Забавно ли это, в конце концов?
Люк вздохнул. Он представил себе, что стоит на высокой террасе, откуда открывался вид на Город. Люк Грогач, председатель Совета директоров. Вполне возможно и даже целесообразно. Мало-помалу, одна за другой, соответствующие «поправки» сделали бы свое дело… Люк Грогач, председатель Совета директоров. Да. Сгодится для начала. Но действовать следовало деликатно, исключительно осторожно…
Люк сел перед клавиатурой и начал вводить текст своей первой «памятной записки».
Лунная Моль
Жилую яхту строили согласно высшим стандартам сиренезского мастерства – другими словами, настолько близко к совершенству, насколько мог оценить человеческий глаз. В обшивке из навощенного темного дерева не было заметных стыков, платиновые заклепки отполировали заподлицо. Как этого требовали местные представления о стиле, массивная плоскодонная яхта не уступала остойчивостью суше и в то же время не выглядела грузной или проседающей. Нос выпячивался, как лебединая грудь, корма высоко поднималась, а затем загибалась вперед, чтобы поддерживать чугунный фонарь. Двери вырезали из горбылей крапчатого черновато-зеленого дерева, ажурные оконные переплеты застеклили квадратными кусочками слюды, окрашенными в розовый, голубой, бледно-зеленый и фиолетовый цвета. Носовую часть отвели для подсобных помещений и рабов, а посередине судна находились пара спальных кают, трапезный салон и гостиная с выходом на смотровую палубу кормы.
Такова была яхта Эдвера Тисселя, но она не вызывала у него ни удовлетворения, ни гордости. Яхта обветшала. Ковры протерлись и потеряли ворс, резные ширмы покрылись щербинками, носовой чугунный фонарь проржавел. Семьдесят лет тому назад первый владелец, принимая яхту, оказал тем самым честь ее изготовителю и самому себе; сделка (процесс гораздо более многогранный, нежели просто вручение и получение) повысил престиж обеих сторон. Но то были дела давно минувших дней; теперь яхта не придавала никакого престижа. Эдвер Тиссель, проживший на Сирене всего лишь три месяца, сознавал ущерб, нанесенный его репутации, но никак не мог его возместить: ничего лучше этой старой яхты ему не предложили. Он сидел на корме, практикуясь в игре на ганге – напоминающем цитру инструменте чуть больше ладони длиной. В ста метрах поодаль спокойный прибой плескался у белого пляжа; дальше, на фоне темнеющей в небе зазубренной гряды холмов, начинались джунгли. В зените сиял дымчатый, словно прикрытый паутиной белый диск Мирейи; поверхность океана отливала обширными пятнами жемчужного блеска. Тиссель привык к этому пейзажу, но он ему не так наскучил, как ганга, струны которой он перебирал уже два часа, наигрывая сиренезские гаммы и аккорды, пробуя составлять простые гармонические последовательности. Наконец он отложил гангу и взял в руки зачинко – небольшой резонатор со множеством клавиш для пальцев правой руки. Нажатие клавиш пропускало воздух через щели с язычками, проделанные в самих клавишах, производя примерно такие же звуки, как у гармоники. Тиссель сыграл несколько быстрых гамм, не допуская почти никаких ошибок. Из шести инструментов, которыми стремился овладеть Тиссель, зачинко оказывал наименьшее сопротивление (за исключением, разумеется, химеркина – щелкающего, хлопающего, стучащего устройства из дерева и камня, применявшегося исключительно при общении с рабами).
Тиссель попрактиковался еще минут десять и опустил зачинко на скамью. С тех пор, как он прибыл на Сирену, Тиссель, когда не спал, посвящал каждую минуту обучению игре на инструментах – химеркине, ганге, зачинко, киве, страпане и гомапарде. Он уже умел исполнять гаммы из девятнадцати тонов в четырех ладах, бесчисленные аккорды, интервалы, невообразимые на околоземных планетах, трели, арпеджио, глиссандо, щелчковые форшлаги, приглушающие и усиливающие обертоны, вибрато и «волчьи подвывания», четвертитоновые понижения и повышения. Он упражнялся с упорным, беспощадным к себе прилежанием, и в этих занятиях первоначальное представление о музыке как об источнике удовольствия давно забылось. Глядя на шесть инструментов, Тиссель с трудом сдерживал желание вышвырнуть их в воды Титанического океана.
Поднявшись на ноги, он прошел через гостиную, через трапезный салон и по коридору мимо камбуза на носовую палубу. Нагнувшись над поручнем, он заглянул вниз – туда, где в подводной клети рабы, Тоби и Рекс, запрягали тягловых рыб; предстояла еженедельная поездка в Веер, находившийся в тринадцати километрах на севере. Рыба помоложе, побуждаемая игривостью или капризом, ныряла и увертывалась из рук. Когда ее черная морда вынырнула, расплескивая потоки воды, Тиссель взглянул прямо ей в глаза и почувствовал странное беспокойство: рыба не носила маску!
Тиссель растерянно рассмеялся, нащупав пальцами свою маску Лунной Моли. Без сомнения, он начинал приспосабливаться к Сирене! Если даже обнаженная рыбья морда вызвала у него шок, значит, ему удалось достигнуть существенного прогресса!
Рыбу наконец запрягли; Тоби и Рекс взобрались на палубу, их влажные красноватые тела блестели, промокшие черные матерчатые маски прилипли к лицам. Игнорируя присутствие Тисселя, они вытащили из воды и сложили секции клети, после чего подняли якорь. Тягловые рыбы напряглись, упряжь натянулась, жилая яхта поплыла на север.
Вернувшись на корму, Тиссель взял страпан – круглый резонатор диаметром сантиметров двадцать. От центрального колка к ободу тянулись сорок шесть струн; каждая заканчивалась колокольчиком или звонкой металлической пластинкой. Когда пальцы пощипывали отдельные струны, колокольчики звенели, пластинки мелодично позвякивали. Когда по струнам бренчали, быстро проводя по ним рукой, инструмент издавал дребезжащий звон. Опытный исполнитель умел извлекать из страпана приятно раздражающие слух выразительные диссонансы. Новичок, однако, редко добивался такого успеха, и результаты его стараний мало отличались от случайного шума. Из шести инструментов страпан оказался самым трудным для Тисселя, и он сосредоточенно занимался, перебирая струны на всем пути до Веера.
В свое время яхта приблизилась к плавучему городу. Тягловых рыб пристегнули, яхта причалила. Стоявшие вдоль пристани зеваки взвешивали и оценивали все характеристики яхты, рабов и самого Тисселя, как это было принято среди сиренезов. Тиссель, еще не привыкший к такому пристальному вниманию, чувствовал себя неловко, подвергаясь навязчивому любопытству туземцев – тем более, что неподвижность масок не позволяла определить их реакцию. Смущенно поправив свою маску Лунной Моли, он взобрался по лесенке на причал.
Сидевший на корточках раб поднялся, прикоснулся костяшками пальцев к черной ткани на лбу и пропел состоявшую из трех тонов вопросительную фразу: «Возможно ли, что представшая передо мной Лунная Моль изъявляет личность мессера Эдвера Тисселя?»
Тиссель постучал по висевшему на поясе химеркину и спел: «Я – мессер Тиссель».
«Мне доверили почетную обязанность, – продолжил пение раб. – Три дня я ждал здесь, на причале, с рассвета до заката. Три ночи, от заката до рассвета, я просидел под этим же причалом на плоту, прислушиваясь к поступи ночных гостей. И наконец я вижу маску мессера Тисселя!»
Тиссель произвел с помощью химеркина нетерпеливый шум: «Какую обязанность тебе доверили?»
«Я принес адресованное вам послание, мессер Тиссель».
Тиссель протянул левую руку, постукивая правой по химеркину: «Передай мне послание».
«Сию минуту, мессер Тиссель!»
На конверте, содержавшем послание, крупными буквами было написано:
«СВЕРХСРОЧНОЕ СООБЩЕНИЕ!»
Тиссель вскрыл конверт. Он сразу заметил, что космическую телеграмму подписал лично Кастель Кромартен, главный исполнительный директор Совета по вопросам межпланетного взаимодействия; помимо стандартного приветствия, сообщение заключалось в следующем:
«ДОСТАВИТЬ БЕЗОТЛАГАТЕЛЬНО!
РАСПОРЯЖЕНИЕ, ПОДЛЕЖАЩЕЕ ОБЯЗАТЕЛЬНОМУ ИСПОЛНЕНИЮ!
НА БОРТУ ЧЕЛНОКА ЗВЕЗДОЛЕТА «КАРИНА КРУЗЕЙРО», ПРИБЫВАЮЩЕГО В ВЕЕР 10 ЯНВАРЯ ПО УНИВЕРСАЛЬНОМУ КАЛЕНДАРЮ, НАХОДИТСЯ ИЗВЕСТНЫЙ УБИЙЦА, ХАКСО АНГМАРК. НЕОБХОДИМО ВСТРЕТИТЬ ЕГО НА КОСМОДРОМЕ, ЗАРУЧИВШИСЬ СОДЕЙСТВИЕМ КОМПЕТЕНТНЫХ ОРГАНОВ ВЛАСТИ, ОБЕСПЕЧИВ ЗАДЕРЖАНИЕ И ТЮРЕМНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ ЭТОГО ПРЕСТУПНИКА. УСПЕШНОЕ ВЫПОЛНЕНИЕ ЭТОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ СОВЕРШЕННО НЕОБХОДИМО. НЕВЫПОЛНЕНИЕ НЕДОПУСТИМО.