Наступает эра изобилия – время новых забот и треволнений. Пороки прошлого остались позади; теперь надлежит решительно предотвратить пышный расцвет новых – возможно, неестественных – пороков».
Три девочки торопливо проглотили завтрак, собрали домашние задания и, шумно перекликаясь, отправились в школу.
Элизабет налила кофе себе и Гилберту. Ему показалось, что она пребывала в задумчивом и подавленном настроении. Через некоторое время она сказала: «Здесь так красиво… Нам повезло, Гилберт».
«Никогда об этом не забываю».
Прихлебывая кофе, Элизабет помолчала, отвлеченная какой-то случайной последовательностью мыслей, после чего заметила: «Мне никогда не нравилось расти. Я всегда чувствовала себя странно – не так, как другие девочки. Не знаю, почему».
«Не вижу в этом никакой тайны. По существу, все люди разные».
«Может быть… Но дядюшка Питер и тетушка Эмма всегда вели себя так, будто я отличалась от других больше обычного. Помню десятки едва заметных признаков такого отношения. И все же, я была самой обыкновенной маленькой девочкой… А ты помнишь себя маленьким ребенком?»
«Очень смутно», – Гилберт Дюрэй посмотрел в окно, застекленное им самим – на зеленые склоны, спускавшиеся к мирным водам; его дочери нарекли их Серебряной рекой. Звучное море находилось в пятидесяти километрах на юге, а сразу за домом росли первые деревья Разбойничьего леса.
Дюрэй размышлял о прошлом: «В 1870-х годах у Боба было ранчо в Аризоне – одна из его причуд. Апачи убили моих родителей. Боб взял меня к себе на ранчо, а потом, когда мне исполнилось три года, привез меня к Алану в Сан-Франциско – там я и вырос».
Элизабет вздохнула: «Провести детство у Алана, наверное, было просто замечательно. Дядюшка Питер всегда такой мрачный. А тетушка Эмма никогда мне ни о чем не рассказывала. Буквально ни о чем! Они никогда обо мне на самом деле не заботились, так или иначе… Не совсем понимаю, зачем Боб вдруг решил об этом вспоминать – об индейцах, о том, как они сняли скальпы с твоих родителей, и все такое… Он очень странный человек».
«Боб заходил?»
«Заглянул вчера на пять минут, чтобы напомнить о своей „попойке чудаков“. Я ему сказала, что не хочу оставлять девочек одних. А он говорит: „Возьми их с собой“».
«Ха!»
«Я ему объяснила, что не хочу участвовать в „попойке чудаков“ ни с девочками, ни без них. Прежде всего, я не хочу встречаться с дядюшкой Питером, а он туда непременно заявится…»
II
Из «Воспоминаний и размышлений»:
«Я настаивал раньше и продолжаю настаивать на том, чтобы больше никто никогда не пренебрегал нашей колыбелью, нашей драгоценной матерью Землей, такой истощенной и загрязненной. Так как я плачý за музыку (если можно так выразиться), я ее заказываю по своему вкусу и, к моему тайному удовлетворению, мои желания поспешно выполняются по всему миру – примерно так, как мальчишки-коридорные спешат выполнять указания раздражительного старого джентльмена, известного своей привычкой щедро раздавать чаевые. Никто не осмеливается мне возражать. Мои прихоти становятся реальностью, мои планы осуществляются.
Конечно, Париж, Вена, Сан-Франциско, Санкт-Петербург, Венеция, Лондон и Дублин будут сопротивляться, но постепенно превратятся в идеализированные сущности того, чем были раньше – так же, как вино со временем становится «душой винограда». Как быть с жизненной энергией былых городов? Как быть с криками и ругательствами, ссорами соседей, оглушительной музыкой, вульгарностью? Всего этого нет и не будет! (Желающие могут всегда познакомиться с такими достопримечательностями в любом родственном мире.) Древняя Земля станет добрым, благородным миром, богатым сокровищами и артефактами, миром старины – старинных гостиниц и дорог, многовековых лесов, старинных дворцов – миром, где люди смогут бродить и мечтать, испытывая то лучшее, что им может предложить прошлое, но не страдая от худшего.
Материальное благополучие отныне можно рассматривать как нечто само собой разумеющееся: наши ресурсы бесконечны. Металл, дерево, почва, камень, вода, воздух – все это любой может иметь в любых количествах, безвозмездно. Ограничен запас только одного продукта: человеческого труда».
Гилберт Дюрэй, не зарегистрированный официально приемный внук Алана Робертсона, работал деструктором в рамках программы сноса городских застроек. Четыре дня в неделю, по шесть часов в день, он управлял демонтажной машиной в обезлюдевших районах Купертино, уничтожая типовые дома, бензоколонки и универмаги. Рычаги и тумблеры контролировали перемещение стального молота на конце тридцатиметровой стрелы – одним движением пальца Дюрэй опрокидывал столбы линий электропередач, разбивал витрины, облицовку и штукатурку, крошил бетон. В пятнадцати метрах за демонтажной машиной ползла разгрузочная платформа. Захваты направляли обломки и мусор на конвейерную ленту, поднимавшую их к отверстию шестиметрового диаметра – и все, что осталось от разрушенных сооружений, с шумом и треском сваливалось в Равнодушный океан. Алюминиевая обшивка, обломки асфальта, гофрированное стекловолокно, телевизоры и грили, модернистская шведская мебель, подборки «лучших книг месяца», бетонная плитка внутренних дворов и, наконец, куски тротуаров и дорожного покрытия как такового – все опускалось на дно Равнодушного океана. Щадили только деревья – вдаль, настолько, насколько мог видеть глаз, простирался странный эклектический лес – амбровые деревья, сосны, китайские фисташковые деревья, атласские кедры и гинкго, березы и остролистные клены.
В час дня Ховард Виртц вылез из «подсобки» – так называли каморку в заднем отсеке машины. Виртц поселился в мире миоцена; Дюрэй, с женой и тремя детьми, предпочитал более мягкий климат современного полуродственного мира популярного типа A, в котором человек никогда не развился.
Дюрэй вручил Виртцу график работ: «Все примерно так же, как вчера: прямо по Персиммон-авеню к Уолден-стрит, потом один квартал направо и назад».
Виртц, человек угрюмый и молчаливый, подтвердил получение графика быстрым кивком. В мире миоцена он жил один, в плавучем доме на горном озере. Он собирал дикий рис, грибы и ягоды, охотился с ружьем на гусей и куропаток, на оленей и молодых бизонов; как-то раз он соблаговолил сообщить Дюрэю, что, отработав свои пять лет, он собирался отдыхать у себя на озере и больше не возвращаться на Землю – кроме тех случаев, когда ему могли понадобиться одежда или патроны для ружья. «Здесь мне больше ничего не нужно!» – заявил Виртц.
Дюрэй презрительно фыркнул: «И что ты будешь делать со всем свободным временем?»
«Охотиться, рыбачить, есть и спать – может быть, сидеть на передней палубе».
«И это все?»
«Ну, я мог бы пиликать на скрипке, если научусь. От меня до ближайшего соседа – пятнадцать миллионов лет».
«Ну да, от соседей лучше держаться подальше, я тебя хорошо понимаю».
Дюрэй спустился на дорогу и взглянул на результаты сегодняшней работы: четыреста метров полного опустошения. Дюрэй не позволял своему подсознанию никаких излишеств; тем не менее, он ощутил укол сожаления о прежних временах – несмотря на все недостатки прошлого, оно было беспокойным и оживленным. Голоса, звонки велосипедов, лай собак, шум закрывающихся дверей – казалось, эхо всех этих звуков еще проносилось над Персиммон-авеню. Надо полагать, бывшие обитатели этого района предпочитали новые жилища. Самодостаточные семьи селились в частных мирах, более общительные жили в окружении единомышленников в самых разнообразных условиях, от каменноугольного периода до миров с современным климатом типа A. Иные даже вернулись в города, ныне почти опустевшие. Да, наступила необычайная эпоха, время перемен. Дюрэй, тридцати четырех лет от роду, не помнил другого образа жизни – прежнее существование, олицетворенное жалкими остатками Персиммон-авеню, казалось устаревшим, тесным, душным.
Обменявшись парой слов со сменщиком, он направился к подсобке и прошел на несколько шагов дальше, чтобы заглянуть в разгрузочный провал с видом на Равнодушный океан. Над южным горизонтом нависли грозовые тучи – туда потихоньку плыли многочисленные обломки досок; в конечном счете волны должны были прибить их к неизвестным докембрийским берегам. Никакой инспектор никогда не стал бы протестовать против использования этого океана в качестве свалки – в том мире не было ничего живого, кроме примитивных моллюсков и сине-зеленых водорослей, а все отходы и мусор Земли никогда не смогли бы заполнить подводные каньоны. Дюрэй бросил в отверстие камень и пронаблюдал за тем, как он плюхнулся в неземную воду, после чего отвернулся и зашел в подсобку.
В противоположной входу стене было четыре двери. На второй слева висела табличка: «Г. ДЮРЭЙ». Дюрэй открыл замок, отодвинул дверь и остолбенел, с изумлением глядя на глухую панель. Он приподнял прозрачный пластиковый щиток, служивший воздушным уплотнением, и вынул плоское кольцо, создававшее переход. Внутренний обод кольца блестел оголенным металлом; сквозь кольцо Дюрэй видел только стены подсобки.
Прошла долгая минута. Дюрэй стоял и смотрел, как загипнотизированный, на бесполезное металлическое устройство, пытаясь осознать последствия возникшей ситуации. Насколько ему было известно, переход никогда не отказывал, если его не закрывали намеренно. Но кто мог сыграть с ним такую мстительную, идиотскую шутку? Конечно же не его жена, Элизабет. Она испытывала отвращение к проделкам такого рода и, если уж на то пошло, так же, как сам Дюрэй, отличалась повышенной чувствительностью и воспринимала вещи, пожалуй, слишком буквально.
Дюрэй спрыгнул на землю из подсобки и направился в лес Купертино: крепко сложенный широкоплечий человек примерно среднего роста. У него было грубоватое упрямое лицо, его каштановые волосы были коротко, аккуратно подстрижены, золотисто-карие глаза умели приковывать к себе внимание. Прямые мохнатые брови смыкались над длинным тонким носом наподобие перекладины буквы «Т», а губы, поджатые так, словно он постоянно беспокоился о каком-то срочном деле, образовывали параллельную бровям горизонтальную полосу. В общем, Дюрэй не был человеком, к которому можно было относиться легкомысленно – по меньшей мере, возникало такое впечатление.