ся, каким властным взором он окинул зал и сцену! Начинается увертюра – послушайте!» Из громкоговорителя зазвучала музыка. «Обратите внимание: как ошеломлен Вагнер! Что его так удивило? Он слушает увертюру так, словно никогда ее не слышал. И он в самом деле никогда ее не слышал – только вчера он набросал первые такты этой оперы, которую собирался назвать „Тангейзером“; но сегодня, самым невероятным образом, он слышит эту оперу в окончательном варианте. Сегодня Вагнер вернется домой медленно, пешком, и, вероятно, будучи в расстройстве чувств, даст пинка своей собаке Шмутци… А теперь – другой эпизод. Запись сделана в 1880 году в Санкт-Петербурге, в конюшнях Зимнего Дворца. Украшенная слоновой костью золоченая карета выезжает, чтобы отвезти царя и царицу на прием в британское посольство. Обратите внимание на кучеров – строгих, одетых в роскошные ливреи, сосредоточенно выполняющих обязанности. Борода Маркса аккуратно подстрижена; бородка Ленина не так торчит, как на известных фотографиях. Выходит конюх, провожающий карету. У него в глазах знакомая доброжелательная искорка – большой хитрец, этот Сталин!» Экран еще раз погас и снова засветился; теперь на нем появилась городская улица, окаймленная по обеим сторонам автомобильными выставками-продажами и стоянками продавцов бывших в употреблении автомобилей. «Это один из проектов Шона Хендерсона. Четыре стоянки для подержанных автомобилей обслуживают люди, в других обстоятельствах проявившие таланты основателей наиболее популярных вероисповеданий – пророки и тому подобные деятели. Например, этот человек с проницательным, бдительным лицом, стоящий перед вывеской „Высококачественные легковые автомобили“ – Мохаммед. Шон проводит тщательные исследования, и на следующей вечеринке представит подробный отчет о своих беседах и сделках с этими четырьмя знаменитостями».
Алан Робертсон выступил вперед – не слишком уверенно – и прокашлялся: «Не хотел бы портить удовольствие присутствующим, но боюсь, что у меня нет другого выхода. Никаких дальнейших „попоек чудаков“ не будет. Вы забыли о наших первоначальных целях, причем невозможно не заметить, что многие эксперименты отличаются бесполезным легкомыслием и даже жестокостью. Вас может удивить такое внезапное решение с моей стороны, но я размышлял над этим вопросом уже несколько дней. „Чудаки“ стали развиваться в очень нездоровом направлении. Вполне можно представить себе, что ваша деятельность через некоторое время превратится в нечто вроде уродливого нового порока – что, конечно же, никоим образом не согласуется с нашим первоначальным идеалом. Уверен, что любой разумный человек, если он хотя бы ненадолго задумается, согласится с тем, что настало время остановиться. На следующей неделе вы можете вернуть мне полученные вами переходы – кроме тех, которые ведут в миры, где вы постоянно проживаете».
«Чудаки» вполголоса бормотали. Некоторые бросали ненавидящие взгляды на Алана Робертсона, другие невозмутимо брали со стола больше хлеба и мяса. Боб подошел туда, где сидели Алан и Дюрэй, и произнес без каких-либо признаков раздражения или волнения: «Должен сказать, Алан, что твои увещевания отличались деликатностью удара молнии. Я даже представил себе Иегову, поражающего падших ангелов примерно в том же духе».
Алан улыбнулся: «Чепуха, Боб, не надо преувеличивать. Никакого сходства с богом-громовержцем я в себе не вижу. Иегова поражал отступников во гневе; я накладываю ограничения, проявляя добрую волю, с тем, чтобы мы снова могли сосредоточить усилия на достижении конструктивных целей».
Боб откинул голову назад и рассмеялся: «Но „чудаки“ отвыкли от работы. Мы хотим только развлекаться. И, в конце концов, что тебя настолько возмущает в наших невинных удовольствиях?»
«Ваша деятельность развивается в опасном направлении, – Алан говорил тоном, взывающим к разуму. – В том, что вы делаете, появился неприятный привкус, но все это происходит настолько постепенно, что для вас самих это, наверное, еще незаметно. Ну, например – зачем причинять страдания бедняге Вагнеру? Несомненно, имеет место безответственная жестокость – и все это только для того, чтобы позабавиться в течение нескольких минут? И, раз уж мы затронули эту тему, меня совершенно не устраивает то, как ты обошелся с Гилбертом и Элизабет. Ты причинил им обоим чрезвычайные неудобства, а в случае Элизабет – настоящие мучения. Гилберт в каком-то смысле отплатил тебе той же монетой, так что вы с ним почти в расчете».
«Гилберт слишком легко поддается минутным порывам, – сказал Боб. – Он всегда был и остался своевольным и самовлюбленным ослом».
Алан поднял руку: «Давай не будем запутываться в этой паутине, Боб. Рекомендую тебе придержать язык».
«Как тебе угодно – хотя в том, что касается практической реабилитации, этот вопрос имеет существенное значение. Мы можем убедительно обосновать полезность деятельности „чудаков“».
Дюрэй тихо спросил: «Что именно ты имеешь в виду, Боб?»
Алан Робертсон хотел было повелительно вмешаться, но Дюрэй настаивал: «Пусть говорит все, что хочет сказать – и положим всему этому конец. Так или иначе, он намерен объясниться начистоту».
На несколько секунд наступило молчание. Боб смотрел на террасу – три азиата перекладывали остатки воловьего мяса на тележку.
«Так что же? – мягко спросил Алан Робертсон. – Ты принял решение?»
Боб развел руками, изображая замешательство: «Я тебя не понимаю! Я хотел всего лишь оправдать себя и „чудаков“. Думаю, что мне это безусловно удалось. Сегодня мы позволили Торквемаде поджарить мертвого вола, а не живого еретика. Маркиз де Сад удовлетворил свои темные инстинкты, поливая шипящую от жара плоть жиром, истекающим из той же плоти. Неужели вы не обратили внимание на то, с каким удовольствием Иван Грозный разделывал тушу? Нерон – поистине одаренный человек! – играл для нас на скрипке. Аттила, Чингисхан и Мао Цзэдун эффективно обслуживали гостей. Мессалина, Лукреция Борджиа и очаровательная жена Гилберта, Элизабет, наливали вино. Только Гилберт не сумел продемонстрировать свою реабилитацию, но по меньшей мере представил нашим взорам трогательную и памятную сцену: Жиль де Рэ – Синяя Борода, и Элизабет Батори – Кровавая Леди, в сопровождении трех дочерей-девственниц! Этого более чем достаточно. В каждом отдельном случае мы доказали, что реабилитация – не пустое слово».
«Не в каждом случае, – сказал Алан Робертсон. – В частности, не в твоем случае».
Боб вопросительно поднял брови: «Не понял».
«Так же, как Гилберт, ты никогда не подозревал о своем происхождении. Теперь я объясню тебе это происхождение, чтобы ты мог лучше разобраться в своем характере и попытаться сдерживать тенденции, сделавшие родственного тебе персонажа воплощением жестокости, воровства и предательства».
Боб рассмеялся – смехом, хрупким, как тонкий лед: «Должен признаться, ты возбудил во мне пристальный интерес».
«Я украл тебя в лесу, в полутора тысячах километров от того места, где мы находимся, когда я прослеживал филогенез нордических богов. Тебя звали Локи. По причинам, которые теперь не имеют никакого значения, я принес тебя с собой в Сан-Франциско, где ты и вырос».
«Значит, я – Локи».
«Нет. Ты – Боб Робертсон, так же как этот человек – Гилберт Дюрэй, так же, как его жена – Элизабет Дюрэй. Локи, Жиль де Рэ, Элизабет Батори – имена, присвоенные человеческому материалу, возможности которого были не реализованы, а извращены. Исторические свидетельства указывают на то, что Жиль де Рэ страдал от опухоли мозга; знаменитые пороки развились у него после многолетней доблестной службы. Случай принцессы Элизабет Батори не столь очевиден, но ее биографы подозревают церебральные расстройства, вызванные сифилисом».
«И от какой ужасной болезни страдал бедняга Локи?» – с преувеличенным пафосом спросил Боб.
«Судя по всему, Локи не страдал ни от чего, кроме старомодной наследственной склонности к подлости и низости».
Боб, казалось, обеспокоился: «Так что я неизбежно отличаюсь такими качествами?»
«Ты не обязательно идентичен родственному прототипу. Тем не менее, я рекомендую тебе внимательно следить за своими побуждениями. С этих пор – в той мере, в какой это касается меня – можешь считать, что ты находишься на свободе условно, пока наблюдение на протяжении испытательного срока не покажет, что ты сможешь владеть собой в дальнейшем».
«Воля твоя, – Боб наклонился над плечом Алана. – Прошу меня извинить: ты испортил мою вечеринку, гости расходятся. Я хотел бы перекинуться парой слов с Роджером».
Дюрэй встал, чтобы преградить ему путь, но Боб оттолкнул его плечом и размашистыми шагами направился к своему приятелю по террасе. Дюрэй с мрачным подозрением провожал его глазами.
Элизабет скорбно произнесла: «Надеюсь, теперь мы положили всему этому конец?»
Дюрэй прорычал: «Тебе не следовало прислушиваться к его словам».
«Я не слушала. Я прочла об этом в одной из книг, которые мне принес Боб. Я увидела в книге твой портрет. Я не могла…»
Алан Робертсон вмешался: «Не нападай на бедную Элизабет. На мой взгляд, она вела себя разумно и храбро. Она сделала все, что могла».
Боб вернулся. «Я обо всем позаботился, – весело сообщил он. – За исключением одной или двух деталей».
«Прежде всего ты должен вернуть присвоенный переход. Гилберту и Элизабет, не говоря уже об их детях, давно пора вернуться домой».
«Они могут остаться здесь, с тобой, – сказал Боб. – Скорее всего, это будет наилучшим решением проблемы».
«Я не собираюсь здесь оставаться, – тихо, с удивлением возразил Алан. – Мы уже уходим».
«Тебе придется изменить свои планы, – возразил Боб. – Мне надоели, наконец, твои бесконечные упреки. Роджер испытывает сожаления по поводу того, что ему придется покинуть привычный мир, но он согласен с тем, что настало время для окончательного решения возникшего вопроса».
Алан Робертсон недовольно нахмурился: «Это исключительно безвкусная шутка, Боб».
Из усадьбы вышел Роджер Уэйл; выражение его лица нельзя было назвать приветливым: «Все переходы закрыты. Остался только основной».