Было уже шесть утра, но старший брат по-прежнему отсутствовал. Тубэй изнуренно взирал на своего отца. Солнечные лучи уже не казались полной абстракцией, а приобрели вполне убедительный вид и теперь выглядели ярко, влажно, трогательно и абсолютно осязаемо. Солнце поднялось над горизонтом, Тубэй чувствовал, что вот-вот заснет. Он взял тетрадку с лекциями, деньги, вызвал такси и направился в отель «Циньхуай», где снял для себя номер. Пройдя через темно-коричневый холл, отделанный гранитом, Тубэй зашел в лифт и, сжимая в руках янтарного цвета карточку от своего номера, устремился наверх. В тот момент, когда лифт тронулся с места, у Тубэя возникло приятное чувство, это было ощущение полного, пусть и мимолетного, но большого счастья, воплощающего смысл жизни. И это счастье заключалось в том, что оба брата не знали, где именно каждый из них провел ночь. Сам по себе сон имеет одинаковую природу. Но место ночлега характеризует городского жителя гораздо ярче, нежели сон, который ему снится.
Одинаковые сны на разных кроватях всецело отображают суть городской жизни, точно так же, как разные сны на одной кровати весьма насыщенно отражают деревенский дух. В семь утра Тубэй завалился на пружинистый гостиничный матрас и уснул. А на небо поднялось солнце, упитанное и совершенно обнаженное.Всю вторую половину дня Тунань проторчал в зале биржи. Расположенный на стене электронный терминал сверху донизу горел зелеными рядами цифр. Вот уже несколько дней, как он обратил свои деньги в акции. В одной руке у Тунаня была зажата сигарета, а другой он перебирал лежащие в кармане брюк монетки. Он всегда держал там несколько монет, поскольку игра, в которой выбор определяли орел или решка, уже переросла в его тайное увлечение. Таков был стиль его жизни, который порой определял его способ мышления. Он перебирал влажные от пота монеты с частыми зазубринами, проходящими по ободку. Тунаню не нравились бумажные деньги. Для него деньги существовали лишь в двух формах: крупные суммы – просто в виде статистических данных, а мелкие – в виде монет. В свое время такой выгодный подход был определен еще Сталиным, который говорил, что горем может считаться смерть одного человека, в то время как гибель миллионов превращается просто в абстрактную цифру. Таким образом, бумажные деньги – это не что иное, как прекрасный труп, и относиться к ним следует просто как к единицам исчисления. Тунань потирал друг о друга две монетки, ощущая их характерный шероховатый звук.
Половина его денег уже сгорела. Кто именно их уничтожил, он не знал. Тунань не видел ни убийцы, ни трупа. Монетки в его пальцах стали совсем мокрыми. Прячась в кармане, каждая из них округлялась в черное дуло пистолета. В один прекрасный день его деньги снова возродятся, каждое из дул еще скажет свое слово. Чисто, четко и гулко эти слова отрикошетят, словно пули.
Зал наполнялся людьми. Собиравшийся в их порах пот распространял кисловатый запах. Кто-то ругался матом. Лица игроков все как одно выражали сильное беспокойство, люди размахивали руками, и только Тунань сохранял спокойствие, сосредоточенное на кончиках его пальцев, которые четко ощущали вес и твердость монеток. Не говоря ни слова, все это время Тубэй отсутствующим взглядом смотрел на табло. Там на экране терминала он увидел другую руку, которая, словно монетку, схватила всех игроков и, поместив их между пальцами, вертела и переворачивала уже совсем скользких от пота.
Под вечер Тунань наконец вышел на улицу. Был как раз час пик, его суета проявлялась в большей степени в самом настрое пешеходов, нежели в их походке. Лица пешеходов воспроизводили причинно-следственные связи прошедшего дня, в их выражениях подтекстом читалось философское отношение к жизни: был день, и вот он закончился; прошел день, наступил новый. С сигаретой в зубах Тунань шел в плотном потоке толпы. Внезапно он заметил симпатичную девушку в такси. Симпатичные девушки стали уже неотъемлемой частью городского вечернего пейзажа, словно в этот час они покидали свое логово и распространялись на такси во всех направлениях.
Зажглись разноцветные фонари. Для города началось самое культовое время. В разноцветном освещении город приобрел свою крайнюю осязаемость, люди и здания материализовались максимально ярко. Тунань выбросил окурок, изо всех сил заставляя себя не думать о делах. Сохраняя этот настрой, он вместе с людским потоком продвигался вперед. Тунань боялся городских сумерек. Как только зажигались огни, он, чуть что, приходил в невыразимое смятение. Не в силах переварить всю круговерть переживаний, его душа дрожала, подобно свету неоновых фонарей. Тунань уже не думал о делах, это превратилось в физиологическую привычку, которая вырабатывается у людей, приезжающих в крупные города. Когда он применял эту свою способность, на лице у него тут же воцарялось спокойствие, а в глазах появлялось высокомерие, демонстрировавшее абсолютное отчуждение и уединение. Шагая в толпе, Тунань был одновременно похож на журавля среди кур и на курицу среди журавлей, казалось, что его окружают не люди, а особи другого рода.
Подняв запястье, Тунань взглянул на часы. Его интересовало не время, а дата. Затем Тунань вытащил свой мобильник, задумчиво вытянул на нем антенну и, пошатываясь, набрал домашний номер. На другом конце провода в трубке громко отозвался Тубэй:
– Его нет.
– Я знаю, что его нет, он на улице, – ответил Тунань.
Тубэй помолчал некоторое время, а потом, погрустнев, спросил:
– Что ты хотел?
Тунань в этот момент замедлил шаг, с двух сторон мимо него протекала толпа. Он снова приподнял запястье, чтобы посмотреть на часы, и сказал:
– Давай вместе сходим в сауну.
Тубэй снова медлил, его молчание длилось ровно столько, сколько он сочинял ответ. Наконец он сказал:
– Я уже помылся вечером в кампусе.
– Ну хорошо, тогда полвосьмого жди меня в холле отеля «Чанлэ».На крыше отеля «Чанлэ» находился вращающийся ресторан. Заняв самую высокую точку в городе, ресторан со скоростью минутной стрелки поворачивался вокруг своей оси. Телепаясь за Тунанем, Тубэй преодолел высоту на лифте и оказался на самой вершине мегаполиса. У его ног расстилалось море городских огней, при этом создавалась иллюзия, что это именно море огней равномерно проплывает мимо него против часовой стрелки. К ним подошла официантка. Она знала Тунаня. Улыбнувшись, девушка провела Тунаня и Тубэя к столику номер восемнадцать и сказала:
– Вот места, которые вы заказали.
Тубэй уселся прямо напротив Тунаня, продолжая смотреть на пейзаж за окном. Тубэй чувствовал себя вовлеченным в этот временной поток, он понимал, что сейчас сообща со временем продвигает ход городской жизни. Вся перспектива улицы представляла собой сплошной поток машин, красные огни которых делали их похожими на выстроенных в несколько рядов прелестных божьих коровок.
Тунань тихо сказал:
– Не стоит глазеть по сторонам, ты прямо как не брат мне.
Тубэй отвел глаза от окна и уставился на стоявший перед ним подсвечник. Подсвечник выглядел очень модно, передавая напыщенный стиль рококо. Освещение в ресторане было несколько необычным, одновременно и ярким, и тусклым. Подперев рукой подбородок, Тубэй снова повернул голову к окну. Дугообразные стекла в пол, обрамляющие ресторан, по вечерам превращались в зеркала, отражая все происходящее внутри. Но это отражение выглядело несколько нереально, все предметы словно плавали в воздухе, включая трубу, саксофон, на которых играли музыканты, а также статуи, украшающие барную стойку. При этом материал, из которых они были изготовлены, будь то медь или гипс, выглядел как нельзя более четко и характерно. А внизу в темноте ночи яркими огнями светился широко раскинувшийся город, напоминая подлинный рай под ногами. Печально завывал саксофон, под который пела китаянка. Ее американский английский скрадывал практически все звуки, придавая исполнению сплошное кваканье. Тубэй не слишком понимал, о чем она пела, но, похоже, о том, как друг обманул ее «чувства», из-за чего она, собственно, и горевала. Тунань наполнил бокалы. Как раз закончилась и песня, после которой исполнявшая ее страдалица вдруг запела другую: то была самая популярная песня на английском «Happy Birthday to You». Из-за барной стойки вышла симпатичная девушка в узком платье-ципао, в руках она несла большой торт, утыканный свечками. Пока она пересекала зал, язычки от их пламени освещали пространство сияющим ореолом по ходу движения. Девушка в ципао подошла прямо к Тунаню, отодвинула декоративный подсвечник в стиле рококо и поставила на его место торт. Тубэй непонимающим взглядом смотрел на старшего брата, который, сложив обе ладони в кулак, внимательно взирал на свечи. Их язычки успокоились и теперь соблазнительно и нежно освещали лицо Тунаня. Это состояние безмятежности, на краткий миг охватившее старшего брата, произвело на Тубэя глубокое впечатление, оставив какое-то тягостное, даже горькое чувство. Неожиданно Тунань резко дунул, но погасла только половина свечей. Они так плотно усеяли торт, что чуть ослабшее пламя на нескольких свечках загорелось снова, казалось, они не хотели мириться со своим безысходным положением и изо всех сил выказывали сопротивление. Тунань дул снова и снова, он уже было отчаялся в своих попытках, потому что каждый раз на торте все еще оставались тлеющие свечи. Тогда он просто взял и затушил остатки пальцами. Наверняка он их обжег, но боль отразилась лишь в уголках рта. Погасив последнюю свечку, старший брат как-то странно рассмеялся и сказал:
– Я не прошу снисхождения у Всевышнего.
После этого он поднял бокал и обратился к Тубэю:
– Ну, пожелай же мне чего-нибудь хорошего.
Тубэй догадался, что у брата день рождения, но не помнил, какое сегодня число. Он тоже поднял бокал и уставился на маленькие разноцветные свечки. Их было понатыкано так много, что Тубэю вдруг пришло на ум слово «старость». Количество свечей на торте многозначительно указывало на солидный возраст, это выглядело более чем достоверно, жестоко и даже бесчеловечно.