– Давай съездим в Чжэньцзян?
Я промолчал, а Ма Гань добавил:
– Один тамошний босс задолжал мне больше тридцати тысяч, сколько я ему ни напоминал, он не возвращает долг. Если мы поедем в Чжэньцзян ночью, то на рассвете поймаем его еще в постели.
Я согласился. Мне было без разницы, куда ехать, лишь бы только оказаться полезным Ма Ганю. Пусть бы даже вместо тридцати тысяч речь шла о зубах того парня, я бы все равно достал их для Ма Ганя. Я даже пожурил его:
– Что же ты раньше не сказал?
Я не знаю, во сколько мы добрались до Чжэньцзяна; сев в такси, Ма Гань сразу уснул ровным, спокойным сном. Поскольку сам я как следует отоспался днем в автобусе, то сейчас чувствовал себя бодро, а потому бегающим взглядом смотрел на ночной пейзаж вдоль скоростной трассы, связывающей Нанкин и Шанхай. Какая красивая трасса, несколько раз у меня даже возникала иллюзия, что все это происходит со мною в кино, где-то за границей. На душе у меня повеселело, мне обязательно нужно помочь Ма Ганю возвратить эти тридцать тысяч, он и впрямь может стать моим боссом. Мы доехали до Чжэньцзяна, и Ма Гань тотчас проснулся. Мы побродили минут десять по вокзалу, и тут Ма Гань передумал:
– У этого парня есть любовница в Чанчжоу. Давай-ка сначала проедем туда, наверняка застукаем его там.
Поймав такси, мы снова сели в машину и где-то через полчаса были уже на подъезде к Чанчжоу. Мы остановились на обочине трассы, Ма Гань пожаловался, что у него затекли ноги, поэтому предложил пройтись, в любом случае мы уже практически приехали. Миновав некоторый участок дороги, мы подошли к стройплощадке, которые теперь часто встречались на стыке между городами и деревнями. Тут Ма Гань сказал, что ему нужно сходить по малой нужде, и нырнул в черноту стройплощадки. Он настолько привык соблюдать приличия, что, несмотря на ночную темень, решил уединиться, чтобы справить свои дела. Именно в этот момент произошло неожиданное. Ма Гань вдруг завалился в темноте, грохот был такой основательный, что я перепугался и ринулся к нему, чтобы помочь встать. Но едва я забежал внутрь, как наткнулся животом на какой-то предмет. Только оказавшись на земле, я обнаружил Ма Ганя. Я никак не мог осознать, что мой живот уже был проткнут ножом. Это произошло настолько быстро, что я даже не испытал боли. Тут из моего живота кто-то вытянул нож, и я почувствовал, как что-то вытекает из меня, что-то обжигающе-горячее. Я даже ощутил резкий запах соленой рыбы. До меня никак не доходило, что именно происходит. Только когда нож вонзился в мою шею, я вдруг прозрел. Я не кричал. Я понимал, что истекаю кровью, она изливалась черным потоком, стремительно, мощно, обжигающе. Я даже слышал, как с тихим шипением кирпичи впитывают стекающую на них жидкость. Человеческое существо, по сути, такое зыбкое, уже через какое-то мгновение ноги мои совершенно ослабли. Я лежал ничком в самом углу, меня охватила сильная боль: яростная, до зубовного скрежета. Я широко открыл рот и вонзился в кирпич. Я понимал, что это сделал Ма Гань, исключено, чтобы кто-то другой. Но я не понимал почему. Пока я мучился от острой боли, мне больше всего хотелось выяснить, почему он это сделал. Мне хотелось спросить его об этом. Я стал хватать ртом воздух, я даже попытался двумя руками заткнуть свою рану, но напрасно: десяти пальцев не хватало, чтобы зажать этот фонтанирующий поток. От крови все мои руки стали липкими, пальцы стали похожи на скользких рыб. Я услышал, как в моей шее лопнул какой-то пузырь. Я старался дышать изо всех сил, но воздух куда-то пропал. Из-за острой нехватки кислорода человек начинает терять надежду. А вот рана моя дышала, ее края пульсировали. Собрав последние силы, я повернулся, мне хотелось посмотреть на Ма Ганя. Но я ничего не увидел. Ночь – это не только промежуток во времени, в первую очередь это эффект полной потери зрения. Ма Гань начал своим ножом отрезать мне руки – непонятно, зачем ему это понадобилось. Затем этот же нож стал отделять мою голову. Спасибо Всевышнему, что я уже ничего не чувствовал. Моя голова оказалась в руках у Ма Ганя. Я вытаращил глаза и увидел, как взошло мое соленое солнце, его лучи испускали запах соленой рыбы. Своими ушами я еще смог услышать, как Ма Гань погрузил мои руки и голову в мешок. В полиэтиленовый мешок. Вот какой финал предложил мне этот мир – размещение в полиэтиленовом мешке.Актриса
1
Па этом банкете Цяо Бинчжан практически никого не знал. Уже где-то ближе к концу он понял, что напротив него сидит директор табачной фабрики. Цяо Бинчжан отличался высокомерием, но директор ему в этом не уступал, поэтому их взгляды практически не пересекались. Только когда кто-то почтительно поинтересовался у господина Цяо, выступал ли он где-то в последние годы, на что он ответил отрицательно, вся компания присутствующих поняла, что перед ними не кто иной, как известный в театральных кругах актер Цяо Бинчжан, исполнявший роли лаошэнов [22] . В начале восьмидесятых он пользовался достаточно большим успехом, тогда с утра до вечера из всех транзисторов слышались его арии. В честь него сразу зазвучали тосты, окружающие, посмеиваясь, отмечали, что у нынешних актеров лицо известнее, чем имя, а имя известнее, чем голос, а директора труппы Цяо это обошло стороной. На все это Цяо отвечал приятным смехом. И тут сидевший напротив толстяк обратился напрямую к Цяо Бинчжану с вопросом:
– А нет ли у вас в труппе актрисы Сяо Яньцю?
Опасаясь, что Цяо Бинчжан может не знать Сяо Яньцю, директор табачной фабрики, высокий грузный мужчина, добавил:
– В семьдесят девятом году она играла роль Чанъэ [23] в пьесе «Побег на Луну».
Цяо Бинчжан отставил рюмку, прикрыл глаза, после чего, медленно подняв веки, изрек:
– Есть.
Высокомерие директора тут же улетучилось. Он мигом поменялся местом с гостем, что сидел рядом с Цяо Бинчжаном, и, положив правую руку ему на плечо, сказал:
– Прошло почти двадцать лет, а о ней почему-то ни слуху ни духу.
Цяо Бинчжан с непроницаемым видом пояснил:
– В последние годы музыкальная драма переживает застой, госпожа Сяо Яньцю в основном занимается преподаванием.
Директор фабрики в ответ на это распрямился, словно пружина:
– Какой еще застой? Да о чем вы говорите? Были бы деньги. – Он подал вперед свой крупный подбородок и вдруг, как гром среди ясного неба, провозгласил: – Она должна петь.
На лице Цяо Бинчжана было написано недоверие, он решил кое-что для себя прояснить:
– Если я правильно понимаю, то вы собираетесь уладить наши дела?
Директор снова преисполнился высокомерия, отчего тут же преобразился в сильного мира сего, и повторил:
– Она должна петь.
Цяо Бинчжан поманил к себе официантку и попросил налить водки. С рюмкой в руках Бинчжан поднялся и обратился к собеседнику:
– Может быть, директор решил пошутить?
В ответ высокомерие собеседника дополнилось солидностью, и он со всей серьезностью проговорил:
– Другого наша фабрика предложить не может, а вот деньги какие-никакие у нас имеются. Не стоит думать, что мы озабочены только тем, как бы увеличить капитал, крайности могут быть опасны для здоровья, духовная подпитка не менее важна. До дна.
Директор во время тоста с места не поднимался, поэтому Цяо Бинчжану пришлось сделать в его сторону поклон, после чего он, вытягивая шею, учтиво соприкоснулся верхним краешком своей рюмки с нижней частью рюмки директора. Все опустошили содержимое. Цяо Бинчжан был взволнован. Находясь в таком состоянии, люди перестают заботиться о своем достоинстве. А потому Цяо Бинчжан без устали повторял:
– Сегодня я встретил благодетеля, настоящего благодетеля.
Постановка спектакля «Побег на Луну» оставила на коллективе свой шрам. Дело в том, что сценарий к этой пьесе был написан еще в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, после чего свыше была спущена политическая установка передать его в распоряжение театральной труппы. «Побег на Луну» решили привезти в Пекин через год в качестве подарка на десятилетие образования республики. Но до того как должна была состояться премьера, эту постановку посмотрел один генерал и остался очень недоволен.
– В Китае такая красота, с чего бы это нашей девушке и вдруг бежать на Луну?
Когда директор труппы услышал это, взгляд его потемнел, по всему телу выступили мурашки. Так «Побег на Луну» и сошел с дистанции.
Строго говоря, позже благодаря Сяо Яньцю эта пьеса обрела популярность, но в то же самое время она не лучшим образом отразилась на судьбе девушки. Бывает, что судьбы пьес и исполнителей связаны друг с другом, в театральной среде такое не редкость. Однако на дворе уже стоял тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Сяо Яньцю на тот момент исполнилось только девятнадцать, в театральной труппе ее единодушно считали талантливой молодой актрисой. Девятнадцатилетняя Яньцю была прирожденной классической трагедийной героиней, движения ее глаз, переливы голоса, дикция, неповторимый тембр вкупе с техникой владения струящимися рукавами [24] создавали достоверный драматический образ, который превосходно отражал муки и несчастья предков за последние пять тысяч лет, такой неизбывной печали и полной отстраненности была она преисполнена. Первый актерский опыт Сяо Яньцю получила в пятнадцать лет, когда ее пригласили сыграть роль Ли Темэй в революционной опере «Красный фонарь». Там она, высоко подняв фонарь, стояла возле бабушки Ли, податливо, точно без костей, вихляя в разные стороны, при этом в ее облике совершенно не наблюдалось уничтожающей все и вся злости, а, напротив, читались печаль и страдание, что вступало в резонанс с основным лейтмотивом арии: «Не перебив шакалов и волков, не покинем линию фронта». Разгневанный директор труппы набросился на режиссера, устроив ему допрос: кто вообще додумался отобрать на эту роль такую лисицу?!
Но вернемся к семьдесят девятому году, когда состоялось второе явление спектакля «Побег на Луну». Во время этой пробной постановки, едва Сяо Яньцю запела вводную арию даобань [25] , весь зал тут же погрузился в полную тишину. Возвратившийся к работе старый директор труппы издалека оценил Сяо Яньцю, пробормотав себе под нос: